<…> В 1566 году в воскресенье после дня св. Николая решил великий князь по свойственной ему подозрительности, либо по дьявольскому наваждению и тиранскому своему обыкновению, сообщить всем духовным и светским чинам следующее: он хорошо знает и имеет определенные известия, что они не желают терпеть ни его, ни его наследников, покушаются на его здоровье и жизнь и хотят передать русское государство чужеземному господству, посему решил он вызвать их к себе и передать им свое правление. После этого сложил он с себя в большой палате царскую корону, жезл и царское облачение в присутствии представителей всех чинов. Далее, на следующий день велел он нагрузить доверху много возов или саней изображениями всех выдающихся святых (иконами), которых раньше епископы, попы и игумены носили во время крестных ходов, взятыми изо всех церквей, монастырей и часовен, коих в Москве всегда было так много, числом несколько тысяч, и перед каждой иконой он кланялся, целовал каждую икону и принимал благословение, согласно обычаю своей религии.

Спустя несколько дней после этого он отправился во все церкви и монастыри и совершал то же самое в течение нескольких дней и ночей с писанными на стенах изображениями святых. Четырнадцать дней спустя после этих событий приказал он всем духовным и светским чинам явиться в девять часов в церковь Богородицы, где митрополит должен был совершить богослужение. А между тем его прислужники, дворцовая челядь, вывезли на площадь все его сокровища и готовые в путь обозы, и, когда кончилась служба, великий князь вышел из церкви, и тут же появилась великая княгиня с ее готовыми в путь сыновьями. Великий князь в присутствии обоих своих сыновей подал руку и благословил всех первых лиц в государстве: митрополита, архиепископов, архиереев, игуменов, священников и монахов, а затем и высших бояр — кн. Ивана Бельского, Мстиславского и других, так же, как и высших чиновников, военачальников, бояр, купцов, коих, было великое множество, каждого в отдельности. Затем он сел в сани и взял к себе своих сыновей, посадив их по обе стороны. Распростившись таким образом и сопровождаемый знатными боярами — Алексеем Басмановым, Михаилом Салтыковым, Иваном Чеботовым, кн. Афанасием Вяземским и другими государственными мужами и придворными, он в тот же день прибыл в село Коломенское, которое находится в полутора милях от Москвы. Там его застала распутица, так что он должен был оставаться там десять дней. Когда же погода изменилась, поехал он согласно своему решению в Александровскую слободу, но, не доехав до нее, остановился на некоторое время и послал в Москву Салтыкова, бывшего в то время высшим маршалом, и Ивана Чеботова, и многих подьячих и воевод, раздетых донага и пешком, и написал митрополиту и чинам следующее: «Он поедет туда, если Бог и погода ему помогут, им же, его изменникам, передает он свое царство, но может прийти время, когда он снова потребует и возьмет его».

<…> Планы и мнения великого князя были противоестественны, ибо положение вещей не вынуждало его оставить государство и тем менее подозревать все население в измене; причина всего этого была лишь та, что он хотел удовлетворить своей ядовитой тиранской наклонности (от злобы в течение сорока дней у него выпали волосы из головы и бороды) и уничтожить благочестивые княжеские и боярские роды, затем забрать себе все, принадлежащее богатым монастырям, городам и купцам, и во исполнение этого он поступил следующим образом. Прежде всего прибыл он в день Сретения Господня этого же года в Москву, и с таким извращенным и быстрым изменением своего прежнего облика, что многие не могли узнать его. <…> На следующий день он вызвал к себе оба сословия и указал главные причины своего отречения, рассказал им, как он дал себя уговорить, сложил гнев на милость, вернулся — и все дальнейшее. Затем он указал высшим боярам, что при благоприятных обстоятельствах и времени могло бы способствовать расширению и процветанию государства. Он велел им также следить за тем, чтобы после его кончины, ибо все люди смертны, не возникло между обоими его молодыми сыновьями-князьями спора и раскола и чтобы они заботились не только об искоренении несправедливостей и преступлений, но и о том, чтобы водворить в стране порядок, мир и единство. <…>

На третий день после этого приказал он обезглавить Александра Горбатого, чья дочь была замужем за князем Мстиславским, вместе с его пятнадцатилетним сыном, повесить князя Петра Горенского, князей Никиту и Василия Оболенских, незаменимого воеводу, который столько времени так верно служил великому князю в борьбе с татарами, Андрея Resensaw [Рязанцева] и князя Ивана Schweraw [Шевырева] велел он посадить на кол. На следующий день приказал он, великий князь, выписать в Москву всех военных людей областей Суздаля, Вязьмы и Можайска.

Когда они прибыли, сел он рядом со своим советом, Алексеем Басмановым, князем Афанасием Вяземским и Петром Soytt, и приказал каждому отдельному отряду воинов, число которых было 6000, явиться к нему, и спрашивал у каждого его род и происхождение. Четверо из каждой области должны были в присутствии самых знатных людей показать после особого допроса происхождение рода этих людей, рода их жен и указать также, с какими боярами или князьями они вели дружбу. После того как он осведомился об этом, взял он к себе тех, против кого у него не было подозрения и кто не был дружен со знатными родами. Они были названы отдельными, от всего его народа, по-ихнему опричниной; и если опричник происходил из простого или крестьянского рода и не имел ни пяди земли, то великий князь давал ему тотчас же сто, двести или 50, 60 и больше гаков земли. Каждый из них должен был давать особую клятву, составленную следующим образом: «Я клянусь быть верным государю и великому князю и его государству, молодым князьям и великой княгине, и не молчать о всем дурном, что я знаю, слыхал или услышу, что замышляется тем или другим против царя или великого князя, его государства, молодых князей и царицы. Я клянусь также не есть и не пить вместе с земщиной и не иметь с ними ничего общего. На этом целую я крест». <…>

Другие из тех же областей, представители знатных родов, были изгнаны безжалостным образом из старинных унаследованных от отцов имений, и так, что они не могли взять с собой даже движимое имущество и вообще ничего из своих имений. Эти бояре были переведены на новые места, где им были указаны поместья; им не разрешалось возвращаться домой, жены и дети были также изгнаны, и они должны были идти пешком и упрашивать, пока им не разрешали явиться к их мужьям. Такие тиранства совершал он в начале с соблюдением некоторых приличий, все-таки терпимо. Но чем дальше, тем хуже. Спустя короткое время взял он себе княжества Ростов, Вологду и Белоозеро, с которыми поступил он точно таким же образом. Следующей зимой взял он области Кострому, Ярославль, Переяславль, Галич, Холмогоры, Кашин (Кассина), Плес и Буй (Бой), в которых жило больше 12 000 бояр, из коих взял он в свою опричнину не свыше 570. Остальные должны были тронуться в путь зимой среди глубокого снега, так что многие из их благородных жен родили в пути на снеге; если кто-либо из горожан в городах или крестьян в селах давал приют больным или роженицам, хотя бы на один час, то его казнили без всякой пощады. Мертвый не должен был погребаться на его земле, но сделаться добычей птиц, собак и диких зверей. И многие из тех, которые могли прежде выступить в поход с 200–300 лошадьми, обладали состоянием во много тысяч гульденов, должны были нищими бродить по стране и питаться подаянием, а те, кто были их слугами и не имели ни одного гульдена, были посажены в их города и имения, и одному нищему или косолапому мужику было столько дано, сколько десять таких имело прежде. И случилось так, как поется в старой песне: «Где правит мужичье, редко бывает хорошее управление».

<…> Огромные имущества были разрушены и расхищены так быстро, как будто бы прошел неприятель, <…> прежде состоятельные люди были превращены в нищих и были ограблены природными нищими, и у многих из них не осталось ни одного коня. Но всего этого было недостаточно. Для того чтобы совершенно уничтожить земщину (или крестьянство), предоставил он ее своим избранным или опричнине для грабежа. И если кто-либо из них знал богатого князя или боярина, или горожанина или крестьянина, совершал он над ними злодеяние различными способами. Они брали к себе и нарочно посылали своих слуг в дома к богатым горожанам и давали этим слугам несколько золотых изделий или украшений. Такой слуга напрашивался на службу, говорил господам, у которых он служил, что он родился в одном с ними городе или местечке, но скрывал полученные вещи. Вскоре, в заранее определенное время, брал такой опричник, согласно праву или своему обыкновению, пристава, неожиданно являлся в дом, брал своего бежавшего слугу и объявлял суду, что тот украл у него больше тысячи рублей, несколько тысяч талеров; уликой являлось то, что он нашел у него несколько монет или что он ему дал, — это у них считается прямой уликой и называется поличным, как и у нас. Мальчика или слугу допрашивали, не убежал ли он от своего господина и где находятся деньги, которые он украл. Тогда сознавался тот и говорил: «Я прошу пощадить мою жизнь и сообщу, где я спрятал взятые деньги». Эта милость бывала ему оказана и объявлена. Тогда показывал он, что если и взял он деньги своего благочестивого господина, то это произошло по внушению и требованию того, в чьем доме они были найдены, и ему он отнес их и передал. После такого обманного, лживого показания тотчас же объявлялся приговор по приказанию великого князя. Все эти веши отдавались опричникам, и они во всем оправдывались. И ответчик бывал принужден в течение трех, четырех, больше или меньше дней, в зависимости от его просьбы, уплатить, а если он не уплачивал в течение положенного времени, его препровождали на площадь и давали в руки обвинителю; и его били до тех пор, пока последняя полушка не была внесена. Он должен был продавать за полцены и дом, и двор, и землю, и людей, и все, что имел, чтобы отдать истцу. И если не хватало десяти или больше рублей до положенной суммы, то били его так же жестоко, как за всю сумму. И много раз наше бедное сердце с особенной жалостью видело, как они оставались лежать без движения или их увозили с площади даже совсем мертвыми.

И случалось много раз, что они предлагали со слезами и стонами продать своих жен и детей или самим идти в услужение, но это не пробуждало в этих дьявольских людях ни снисхождения, ни жалости. И если опричник проникался состраданием к тому или другому и уменьшал требуемую сумму хотя бы на один гульден или уступал из сострадания и великий князь узнавал про это, то тот лишался не только своих имений, но и присуждался к вечному заключению или даже к смертной казни. С земцами или населением совершают они постоянно еще одну обманную проделку. Опричники, проезжая по улицам или мимо богатых купцов, бросают кольца, шапки и т. п. в лавки или дома, берут приставов и являются без всякого повода неожиданно в эти дома и лавки, находят брошенные вещи и требуют столько-то тысяч. Эту сумму ответчик должен был заплатить без всяких отговорок или оправданий; иначе с ним поступали ужасным образом, как указано выше. Особенно часто употребляется один прием: когда опричник <…> хватает земца за шею, ведет его в суд, хотя он его никогда раньше не видел и не говорил с ним, жалуется, что тот позорил его и вообще опричнину; и хотя великий князь знает, что это не произошло, истца провозглашают верным человеком, и он получает все имения ответчика, и последнего бьют, водя по всем улицам, а затем обезглавливают или бросают в тюрьму на пожизненное заключение. <…>

Опричники (или избранные) должны во время езды иметь известное и заметное отличие, именно следующее: собачьи головы на шее у лошади и метлу на кнутовище. Это обозначает, что они сперва кусают, как собаки, а затем выметают все лишнее из страны. Пехотинцы все должны ходить в грубых нищенских или монашеских верхних одеяниях на овечьем меху, но нижнюю одежду они должны носить из шитого золотом сукна на собольем или куньем меху. <…>

Этот орден предназначался для совершения особенных злодеяний. Из последующего видно, каковы были причины и основание этого братства. Прежде всего монастырь или место, где это братство было основано, был не в каком ином месте, как в Александровской слободе, где большая часть опричников, за исключением тех, которые были посланцами или несли судейскую службу в Москве, имело свое местопребывание. Сам он был игуменом, кн. Афанасий Вяземский келарем, Малюта Скуратов пономарем; и они вместе с другими распределяли службы монастырской жизни. В колокола звонил он сам вместе с обоими сыновьями и пономарем. Рано утром в четыре часа должны все братья быть в церкви; все неявившиеся, за исключением тех, кто не явился вследствие телесной слабости, не щадятся, все равно, высокого ли они или низкого состояния, и приговариваются к восьми дням епитимьи. В этом собрании поет он сам со своими братьями и подчиненными попами с четырех до семи. Когда пробивает восемь часов, идет он снова в церковь, и каждый должен тотчас же появиться. Там он снова занимается пением, пока не пробьет десять. К этому времени уже бывает готова трапеза, и все братья садятся за стол. Он же, как игумен, сам остается стоять, пока те едят. Каждый брат должен приносить кружки, сосуды и блюда к столу, и каждому подается еда и питье, очень дорогое и состоящее из вина и меда, и что не может съесть и выпить, он должен унести в сосудах и блюдах и раздать нищим, и, как большей частью случалось, это приносилось домой. Когда трапеза закончена, идет сам игумен к столу. После того как он кончает еду, редко пропускает он день, чтобы не пойти в застенок, в котором постоянно находятся много сот людей; их заставляет он в своем присутствии пытать или даже мучить до смерти безо всякой причины, вид чего вызывает в нем, согласно его природе, особенную радость и веселость. И есть свидетельство, что никогда, не выглядит он более веселым и не беседует более весело, чем тогда, когда он присутствует при мучениях и пытках до восьми часов. И после этого каждый из братьев должен явиться в столовую, или трапезную, как они называют, на вечернюю молитву, продолжающуюся до девяти.

После этого идет он ко сну в спальню, где находятся три приставленных к нему слепых старика; как только он ложится в постель, они начинают рассказывать ему старинные истории, сказки и фантазии, за одной другую. Такие речи, согласно его природе или постоянному упражнению, вызывают его ко сну, длящемуся не позже, чем до 12 часов ночи. Затем появляется он тотчас же в колокольне и в церкви со всеми своими братьями, где остается до трех часов, и так поступает он ежедневно по будням и праздникам. Что касается до светских дел, смертоубийств и других тиранств и вообще всего его управления, то отдает он приказания в церкви. Для совершения всех этих злодейств он не пользуется ни палачами, ни их слугами, а только святыми братьями. Все, что ему приходило в голову, одного убить, другого сжечь, приказывает он в церкви; и те, кого он приказывает казнить, должны прибыть, как можно скорее, и он дает письменное приказание, в котором указывается, каким образом они должны быть растерзаны в казнены; этому приказанию никто не противится, но все, наоборот, считают за счастье, милость, святое и благое дело выполнить его.

Все братья, и он прежде всего, должны носить длинные черные монашеские посохи с острыми наконечниками, которыми можно сбить крестьянина с ног, а также и длинные ножи под верхней одеждой, длиною в один локоть, даже еще длиннее, для того, чтобы, когда вздумается убить кого-либо, не нужно было бы посылать за палачами и мечами, но иметь все приготовленным для мучительства и казней. Он издал также закон и руководство для оценки, согласно которому все население должно было платить ежегодно, кроме всех остальных податей, по 180 талеров с 70 гаков. От этого, как и от других податей, как и от конной службы, опричники были освобождены. <…>

После того как он осуществил свои приказания и настолько подавил свое население, что мог не опасаться с его стороны никакого сопротивления, принялся он убивать и разорять различными ужасными способами своих знатных бояр. Ивана Петровича, Михаила Кольцова заколол он сам в большой палате и приказал пищальникам бросить их тела; они разрубили их больше, чем на сто кусков, и оставили лежать на открытой площади. Своего казначея Хозяина Юрьевича приказал он своему зятю, князю Михаилу Темрюковичу, изрубить на мелкие куски в его доме вместе с женой, двумя маленькими мальчиками, пяти и шести лет, и двумя дочерьми и оставить их лежать на площади для зрелища. Это было вызывающее жалость и раздирающее душу зрелище.

Опричники великого князя должны были в количестве приблизительно от 10 до 20 человек разъезжать по улицам с большими топорами, имея под одеждой кольчугу. Каждая отдельная рота намечала бояр, государственных людей, князей и знатных купцов. Ни один из них не знал своей вины, еще меньше — время своей смерти и что вообще они приговорены. И каждый шел, ничего не зная, на работу, в суды и канцелярии. Банды убийц изрубали и душили их безо всякой вины на улицах, в воротах или рынке и оставляли их лежать, и ни один человек не должен был предать их земле. И все улицы, рынки и дороги были наполнены трупами, так что местные жители и чужестранцы не только пугались, но и не могли никуда пройти вследствие большого зловония.

Князя Петра Щенятева и Турунтая-Пронского, воевод и бояр, приказал он избить батогами до смерти. Князя Петра Серебряного, князя Владимира Курлятева и много сот других (их не счесть) приказал он внезапно изрубить, многих в их домах, и бросить куски в колодцы, из которых люди пили и брали воду для приготовления пищи. Он приказал также повесить многих женщин на воротах их домов, и мужья должны были ежедневно проходить под этими телами и при этом не показывать вида, что с ними произошло. Жену своего шурина Михаила Темрюкова Черкасского, чья сестра была за ним замужем, дочь богатого и умного князя Василия Михайловича Юрьева, невинную благочестивую женщину, не старше 16 лет, приказал он изрубить вместе с ее полугодовалым сыном и положить во дворе, где ее муж должен был ежедневно проезжать и проходить. С Петром Santzen и многими другими приказал он поступить точно так же. Но всем этим его кровожадное тиранское сердце еще не насытилось. 19 июля 1568 года в полночь послал он своих ближайших доверенных лиц, князя Афанасия Вяземского, Малюту Скуратова, Василия Грязнова, вместе с другими и несколькими сотнями пищальников; они должны были неожиданно явиться в дома князей, бояр, воевод, государственных людей, купцов и писцов и забрать у них их жен; они были тотчас же брошены в находившиеся под рукой телеги, отвезены во двор великого князя и в ту же ночь высланы из Москвы. Рано утром великий князь выступил со своими избранными словно в военный поход, сопровождаемый несколькими тысячами людей. Переночевав в лагере, приказал он вывести всех этих благородных женщин и выбрал из них несколько для своей постыдной похоти, остальных разделил между своей дворцовой челядью и рыскал в течение шести недель кругом Москвы по имениям благородных бояр и князей. Он сжигал и убивал все, что имело жизнь и могло гореть, скот, собак и кошек, лишал рыб воды в прудах, и все, что имело дыхание, должно было умереть и перестать существовать. Бедный ни в чем не повинный деревенский люд, детишки на груди у матери и даже во чреве были задушены. Женщины, девушки и служанки были выведены нагими в присутствии множества людей и должны были бегать взад и вперед и ловить кур. Все это для любострастного зрелища, и когда это было выполнено, приказал он застрелить их из лука. И после того, как он достаточно имел для себя жен указанных бояр и князей, передал он их на несколько дней своим пищальникам, а затем они были посажены в телеги и ночью отвезены в Москву, где каждая сохранившая жизнь была оставлена перед ее домом. Но многие из них покончили с собой или умерли от сердечного горя во время этой постыдной содомской поездки.

В то время, как такие и подобные неслыханные тиранства и содомские грехи стали все учащаться, митрополитом был Филипп Колычев, благородного происхождения от Колычевых или Челядниных, одного из самых знатных русских родов, проживший свою жизнь честно и в Божьем страхе, с юных лет не испытывавший никакой нужды и недостатка ни в чем, но отказавшийся от света и удалившийся в монастырь на острове Соловки, на океане, чтобы закончить свою жизнь в Божьем страхе, и вызванный оттуда по воле великого князя и части духовенства для занятия митрополичьей кафедры. И хвала и честь ему перед всеми за то, что он, бесстрашная, храбрая душа, во всем держал сторону справедливости, не жалея своей собственной жизни. Эти его душевные свойства побудили его уговаривать сперва тайно и наедине великого князя не совершать таких тиранств. Когда великий князь услышал это, пришел он в дьявольское бешенство, потому что думал он, население и бояре побудили митрополита к этому увещанию, и он решил удвоить свои тиранства в сравнении с тем, что делал прежде. И хотя митрополит заметил, что его благочестивые увещания действовали более пагубно и вредно, чем с успехом, остался он при прежнем решении, не переставая указывать ему, великому князю, на его злодейства и в церкви Богородицы в присутствии духовенства и всех бояр произнес он следующее: «Милостивейший царь и великий князь, до каких пор будешь ты проливать без вины кровь твоих верных людей и христиан? Долго ли будет продолжаться в Русском государстве эта несправедливость? Татары и язычники и весь свет может сказать, что у всех народов есть законы и право, только в России их нет; во всем мире преступники находят у правительства сострадание, если ищут его, но в России нет сострадания для невинных и праведников. Подумай о том, что хотя Бог поднял тебя в мире, но все же ты смертный человек и Он взыщет с тебя за невинную кровь, пролитую твоими руками. Камни под твоими ногами, если не живые души, будут вопиять против тебя и обвинять тебя, и я должен сказать это тебе по приказанию Божьему, хотя бы смерть угрожала мне за это». Эти и подобные слова возбудили такой гнев великого князя, что он ударил своим жезлом оземь и сказал: «Я был слишком милостив к тебе, митрополит, к твоим сообщникам в моей стране, но я заставлю вас жаловаться».

<…> Советники и приближенные митрополита были силой выведены, и затем их, водя по всем улицам, мучили и хлестали железными хлыстами, и он приказал испробовать на невинных людях все мучительства, какие он только мог придумать; он приказал содрать с них живых кожу, вырезывать ремни из кожи, и ничто не было им пропущено из того, что когда-либо испробовала тирания. Наконец, для того, чтобы люди его имели повод к злодействам против митрополита, вызвал он ложных свидетелей против митрополита, которые показывали, что он ведет неподобающую порочную жизнь. Потом опять он вызывал представителей всех духовных и светских чинов и потребовал, чтобы они отрешили от сана порочного митрополита и привлекли его к публичному суду и приговорили бы к смерти. Вследствие этого явился митрополит к великому князю и сказал: «Царь и великий князь, ты думаешь, что я боюсь тебя или смерти за мое правое дело. Я с 53 лет жил доныне, а мне теперь 79 лет, в святом месте, в христианской общине в Соловецком монастыре честно, правильно, справедливо, так что меня нельзя упрекнуть нив одном пороке; и я хочу также окончить мою жизнь и отдать добровольно и с радостью свою душу Богу, который тебя и меня будет судить, и хочу скорее оставить после себя такую память, что я умер невинным мучеником, чем чтобы мне говорили, что я, как митрополит, жил при тирании и всяческой несправедливости. Впрочем, делай, что хочешь. Тут лежат мой посох, шапка и мантия, и вот я приказываю вам, епископам, архиереям, игуменам и всем духовным отцам, пасите ваше стадо и заботьтесь о том, чтобы вы могли дать обо всем ответ перед Богом и бойтесь больше всего Того, Кто может отнять вашу душу, а не бренное тело. Себя и свою душу предаю я руце Божьей».

С этими словами он направился к двери, чтобы выйти. Так как великий князь не желал такого благородного прощания и ему не понравилось то, что митрополит сам сложил с себя с таким лукавством и проворством свое облачение, объявил он коварно духовным чинам, что он не желает, чтобы митрополит так быстро уехал, и он не будет судить его прежде, чем обдумает все хорошенько; поэтому митрополит должен вновь одеть свое облачение, и он решил послушать в великий праздник, вдень св. Михаила, его богослужение. Так как митрополит склонился на сильные убеждения духовных чинов и решил служить последнюю службу и потом сложить с себя сан, вновь одел он свое облачение для свершения службы. Когда великий князь узнал это, приказал он Малюте и другим убийцам, как только митрополит захочет взойти на алтарь, подойти к нему, сорвать у него силой шапку с головы и все принадлежности его сана и бить его по лицу этими же предметами и оставить его в церкви нагим. Так это все и случилось. Затем приказал великий князь взять его, положить на деревянные сани и затем заключить в монастырь. Через несколько дней он вздумал убить его и сжечь, но духовенство упросило великого князя даровать ему жизнь и выдавать ему ежедневно 4 алтына, что составит приблизительно 10 литовских грошей. И его послали в монастырь в Тверь, где он прожил со дня св. Михаила до февраля следующего года. <…>

Вскоре после этого произошло большое злодеяние в одном городке, называемом Торжок. В ярмарочный день некоторые из опричников или избранных совершили убийства и грабежи на большой дороге над бедными людьми; они напали на них на рыночной площади, забрали их добро.

Когда до великого князя дошло, что из такого множества (опричников) один или двое были убиты и ранены, приказал он немедленно схватить всех жителей, совершенно невинных, ничего не знавших об этом происшествии, числом свыше 200, мучить их безжалостно и бросить в воду; город был так опустошен, что от него ничего не осталось. Тоже самое случилось в другом городке, в Коломне.

После совершения всего этого обдумывал он долгое время, как бы ему уничтожить по закону и хитростью брата со стороны отца, князя Владимира Андреевича, стоявшего ему поперек дороги… <…> Когда великий князь имел свой лагерь в Александровской слободе, а князь Владимир в [Нижнем] Новгороде, которые находятся на расстоянии 84 немецких миль друг от друга, отправились повара великого князя согласно его плану в это место за рыбой для него, где она водилась в изобилии. Когда повара ездили по очереди несколько раз за рыбой для великого князя, и благоприятное время наконец подошло, то один из поваров взял ядовитый порошок и показал тайно Федору Нуне, будто бы Владимир дал ему, когда он ездил в Нижний Новгород за рыбой, этот порошок и 50 рублей с тем, чтобы он тайно примешал его к пище великого князя. Конечно, Федор Нуна был в заговоре и передал все великому князю. Повар был взят для вида к допросу. Порошок был признан ядом, и повара предали пытке, но так, что он не испытывал боли. К этому делу были привлечены ближайшие льстецы, прихлебатели и палачи в качестве свидетелей, и все дело держалось в тайне, пока все не было приготовлено и выполнено согласно их желанию, и добрый, благочестивый князь, который ничего не знал о своем несчастий и близкой смерти, не был осужден. Великий князь написал ему, что, так как он имеет определенные сведения о намерении турок напасть, должен князь Владимир явиться к нему и, так как великий князь желает поговорить с ним, пусть направит он свой путь в Александровскую слободу; в Москатине, который отстоит в полумиле от слободы, ему будет приготовлен лагерь. Произошло так, как было приказано. Добрый князь, узнав это, выполнил все больше с радостью, чем с тяжелыми мыслями, ибо он не знал ничего дурного за собой и отправился вместе с супругой, двумя дочерьми-невестами и двумя молодыми сыновьями и со всеми бывшими при нем женщинами и челядинцами и прибыл в описанное место. Когда князь прибыл туда и это стало известно великому князю, велел он сказать ему, что вызывает его к себе рано утром на следующий день. Когда ночь прошла, рано утром великий князь вместе с несколькими тысячами людей оделся и вооружился, как будто бы он выступал против врага, велел напасть на то место, где был лагерь благочестивого князя, окружить его с шумом литавр и труб.

Когда князь Владимир сам явился и остановился в соседнем доме, были посланы Василий Грязной с Малютой Скуратовым сказать ему, что великий князь считает его не братом, но врагом, ибо может доказать, что он покушался не только на его жизнь, но и на правление, как доказал это сам князь Владимир тем, что подкупил повара, дал ему яд и приказал погубить великого князя. Тотчас же был вызван повар, которого добрый князь никогда, быть может, и в глаза не видел, и хотя все дело было совершенно чуждо доброму князю, он скоро заметил, что все это подставное; тем не менее стал он доказывать жене и плачущим детям свою невинность. Но ничто, даже если бы ангел явился с неба, не помогло бы ему. <…> Великий князь объявил, что, так как Старицкий покушался на его власть и жизнь и приготовил для него еду и питье с ядом, должен он сам выпить то питье, которое хотел дать великому князю, и тотчас же велел позвать благочестивого князя с женой и детьми и передать кубок прежде всего князю. Последний отклонил его и сказал жене: «Я должен, к сожалению, умереть, но не хочу все же убить сам себя». На это жена его отвечала: «Милый, ты должен принять смерть и выпить яд, и это делаешь ты не по своей воле, но убивает тебя своей рукой тот, кто дает его тебе пить, и убивает и душит тебя царь, а не какой-нибудь палач, и Бог, справедливый судья, взыщет с него твою невинную кровь в день Страшного суда». Поэтому князь взял кубок, предал свою душу руце Божьей и выпил яд; князю сразу стало очень плохо, и через четверть часа он отдал душу Богу. Вслед за тем то же самое сделали его жена и четверо детей, которые все отдали свои души Богу на глазах у тирана и покончили с этим миром. Затем великий князь приказал привести к себе многих знатных женщин и других лиц женского пола и сказал им: они видят, как он наказывает своих изменников, и, хотя они все также достойны смерти, но если они попросят милости, он им ее окажет. Когда они увидели раздирающее душу зрелище, которое представлял их господин, <…> они воскликнули в один голос: «Ты, кровожадный убийца нашего благочестивого, невинного господина, мы не желаем твоей милости, и гораздо лучше жить у Господа Бога на небе и кричать о тебе вплоть до дня Страшного суда, чем оставаться под твоей тиранской властью, поэтому делай, что хочешь». Видно, Бог захотел обличить его злобу и тиранство через слабое существо женщин; он, как и все тираны, не задумался о своих злодействах и злобе и о наказании на Божьем суде, но, как будто желая увеличить меру своей кары в день Страшного суда, еще более разгневался своим кровожадным сердцем и велел вывести их нагими и заставил бегать в присутствии других людей. Сперва их для постыдного зрелища травили собаками, как зайцев, а затем они были застрелены и растерзаны ужасным образом и их оставили лежать непогребенными под открытым небом, птицам и зверям на съедение.

20 января 1569 года вызвал великий князь к себе в Александровскую слободу всех опричников, богатых и бедных, кто только был боеспособен, и сообщил им, будто бы город Новгород и все епископы, монастыри и население решили предаться его королевскому величеству королю Польскому. <…>

Нельзя описать, откуда возникли эта дьявольская злоба и воображение, тем более установить точные причины. В этом дьявольском безумии вместе с младшим сыном выступил он с большим войском, словно шел против отъявленного врага, и 30 числа того же месяца почти достиг со своими 15 000 воинов маленького городка, называемого Клином. Так как вследствие черной смерти, которая свирепствовала в Москве почти два года, погибли все знатные купцы и ремесленники, приказал великий князь 470 людям единовременно явиться из Переяславля в Москву и повелел им там жить. Это приказание никто не смел преступить под страхом сурового наказания. Все послушно отправились и пришли в городок Клин в количестве нескольких сот, предполагая послушно отправиться дальше. Он велел их всех задушить без всякого допроса, приказал убить грудных детей и не оставить во всем городке ничего, что имело жизнь. Из Клина поехал он дальше и опустошал все вплоть до Цорна (Шоши?). Из Цорна до Городка, где жили весьма знатные купцы и другие богатые люди, он всех казнил, грабил и убивал. Когда он прибыл в известный большой город Тверь, который в прежние времена имел собственное правление и 30 000 войска и был в состоянии бороться с великим князем, остановился он в монастыре и приказал своим войскам обложить весь город. Монастырь этот был тот самый, куда он сослал митрополита, поклявшись всем духовным и светским чинам держать его там до конца его жизни. Несмотря на эту клятву, приказал он своему высшему боярину или палачу Малюте Скуратову задушить его веревкой и бросить в воду, в Волгу. Вслед за тем приказал он ограбить догола Тверского епископа, монахов и всех духовных. Граждане и купцы, ремесленники и другие стали надеяться, что грабежи не распространятся дальше. Они были вполне уверены в этом в течение двух дней, когда он прекратил убийства и грабежи, но по прошествии этого срока приказал великий князь врываться в дома и рубить на куски всю домашнюю утварь, сосуды, бочки, дорогие товары, лен, сало, воск, шкуры, всю движимость, свезти все это в кучу и сжечь, и ни одна дверь или окно не должны были остаться целыми; все двери и ворота были отмечены и изрублены. Если кто-либо из грабителей выезжал из дома и не делал всего этого, его наказывали, как преступника.

Кроме того, они вешали женщин, мужчин и детей, сжигали их на огне, мучили клещами и иными способами, чтобы узнать, где были их деньги и добро. В общем, более 90 000 было задушено, и в три раза больше умерло затем с голоду. После этого приказал великий князь привести к воде, к Волге, вместе с пленными немцами пленных полочан, многие из которых жили в тюрьмах и более ста в домах; они были растерзаны в его присутствии и брошены под лед. После того как он совершил эти кровавые дела в течение пяти дней, отправился он в местечко Медынь, где совершил не меньше. То же самое делал он в городе, называемом Торжком. В нем в одной тюрьме сидели немцы, в другой татары. Приказав убить немцев, которые не только сидели в тюрьме, но и были закованы в цепи, явился он со своими палачами в тюрьму к татарам, где сидели знатные мурзы и господа, и приказал Малюте и другим убить также и их. Когда они спокойно вошли во двор тюрьмы к татарам, то те, узнав, что они должны были все умереть, собрали все свое мужество, разгневались и внезапно напали на русских, ранили Малюту и убили одного или двух кравчих. <…>

Когда он достиг известного города Новгорода, остановился он в четверти пути от него в монастыре, называемом Городище, и приказал обложить город и все улицы, а на следующий день поймать всех знатных новгородцев. Архиепископа посадил он на белую кобылу, дав ему в одну руку русские гусли, а в другую дурацкую палку, и приказал в таком виде привести его к себе. То же самое совершил он со многими тысячами священников, игуменов, купцов и ремесленников. Все состоятельные и известные люди были пойманы, дома их запечатаны, и в них были посажены пищальники. Он пытал и мучил их для того, чтобы они указали, где находятся их деньги и церковное добро, а затем он приказал принести все согласно их указанию. Церкви и монастыри были так ограблены, что не осталось ни одной иконы ценой в полгульдена, ни колоколов, ни церковной утвари. Сверх того, несмотря на то, что было найдено такое большое добро, били попов, игуменов и купцов по коленям, чтобы они сказали, что они имеют. Грубые товары, как воск, лен, сало, меха и другие, велел он сжечь и бросить в воду. Шелк, бархат и другие товары были бесплатно розданы палачам. Имеются также определенные и достоверные сведения, что он приказал убить 12 000 именитых людей, мужчин и храбрых женщин. Что касается до безвестных бедных ремесленников и простого народа, то было их больше 15 000. <…>

Один из его опричников дал из особого сострадания одной вдове хлеб и не хотел ничего взять с нее за это. Когда это дошло до великого князя, приказал он схватить и обезглавить его и вдову, и оба тела вместе с хлебом открыто лежали на площади в течение трех дней. В общем, тяжело говорить о том бедствии и горе, которые мы видели своими глазами. Все посевы в полях, селах, городах и дворах были сожжены и уничтожены, так что в стране начался такой голод, какого не было со времени разрушения Иерусалима. Один человек ел другого, даже матери ели своих детей; трупы выкапывались из могил и съедались вместе с другими противоестественными вещами. Кровожадный тиран, пробыв 6 недель в Новгороде, опустошив город и близлежащие окрестности более, чем на 150 немецких миль кругом, так что ничего не осталось, прибыл в Псков, где начал не менее безумствовать. И когда он уже задушил там многих, а других превратил в нищих, был послан к великому князю по воле Божией один бедный человек по имени Никола, которого все псковичи почитали как никого, словно святого или особого пророка, и объявил ему, что он должен к нему прийти. Великий князь не отказал ему в этом. Когда великий князь подошел к этому дому, этот пророк или его дьявольская личина крикнул из окна по-русски: «Ивашка, Ивашка, до каких пор будешь ты без вины проливать христианскую кровь. Подумай об этом и уйди в эту же минуту, или тебя постигнет большое несчастье». Вследствие этого предостережения, устрашения или угрозы могущественный тиран, который хотел сожрать целый свет, ушел побитый и пристыженный, словно прогнанный врагом. Так неимущий нищий устрашил и прогнал царя с множеством тысяч воинов, так что тот бежал, оставив свои сокровища и все награбленное. Когда он снова вернулся в Александровскую слободу, то велел он во искупление своих грехов построить две большие каменные церкви и наполнить их знаменитыми иконами, колоколами и другим, так что у всех составилось мнение, и он сам так думал, что ему прощены все грехи Господом Богом.

После того как он, как уже было указано, очистил всю страну, он еще не насытился и назначил для казни еще 300 из оставшихся, но когда в Москву прибыли послы его королевского величества короля и герцог Магнус, он пощадил их по просьбе чужих или стыдясь своих людей.

Как только господа послы и герцог отбыли, приказал он построить на рыночной площади отгороженное место, а сам вместе со старшим сыном и опричниками в количестве нескольких тысяч, вооруженных, отправился на площадь и приказал привести к себе этих самых обреченных одного за другим. Среди них были его казначей Никита Фуников и главный канцлер Иван Висковатый, которого он любил, как самого себя. Он приказал сперва привязать казначея к столбу, развести огонь и топить под ним котел с горячей водой. До тех пор, пока тот не испустил дух. Канцлера приказал он привязать к доске и растерзать и изрезать его, начав с нижних конечностей и кончая головой, так что от него ничего не осталось. Все другие были привязаны по порядку к барьеру, и он вместе с сыном проткнул их пиками и зарубил саблями. У многих приказал он вырезать из живой кожи ремни, а с других совсем снять кожу, и каждому своему придворному определил он, когда тот должен умереть, и для каждого назначил различный род смерти: у одних приказал он отрубить правую и левую руку и ногу, а только потом голову, другим же разрубить живот, а потом отрубить руки, ноги и голову; в общем, все это делалось различными неслыханными способами, о которых нельзя ни прочесть, ни услышать ни про одного тирана. Томительно перечислять здесь все совершенные тиранства; читателю, может быть, будет скучно, тяжело и досадно читать о таких вещах. Трудно измерить, сколько ущерба указанная тирания причинила государству, опустошений стране и тяжкой участи уцелевшим, тирания, не перестававшая еще бушевать.