Глава 10
Кейт сидела на кушетке в чердачной комнатке, освещенной только неяркими бра на стене. В дневниках Элизабет упаковывала вещи, готовясь уезжать из Флоренции. Она в самый последний раз навещала свои любимые места: лавочки продавцов кожи на рынке Сан-Лоренцо, продуктовые ряды на Меркато-Сентрале, статую дикого кабана в Меркато-дель-Порчеллино. Как и все, она поддалась суеверию и потерла его нос на удачу. Элизабет не знала, вернется ли сюда снова. Не знала, для чего едет домой – помочь матери восстановиться или стать свидетелем того, что это уже невозможно.
3 декабря 1984 года
Вчера, когда я приехала домой из аэропорта, мама спала на кушетке. Я видела ее совсем недавно, в августе, но разница ужасающая. Худющая, серая. Хуже всего – нос. Я не могла и представить, насколько костлявый нос может изменить лицо. Она спала полусидя, в той белой вязаной шали, что тетя Люси подарила ей на свадьбу, когда сама болела этим. Шаль никогда не доставали из старинного сундучка; мама говорила, что она подходит только для особых случаев, как и сам сундучок, который перешел от бабушки. И вот она, эта шаль, и расплесканная тарелка, и крошки повсюду.
Дом стал местом запустения. В холодильнике практически ничего нет; все, что там осталось, покрылось плесенью. Я выловила из аквариума пять дохлых рыбок, но осталось еще несколько живых, которые спрятались за замком. Я бросила им немного корма. Просто не могла и подумать, что у нее до сих пор аквариум Анны.
Она спросила, как долго я пробуду, но тон намекал – когда ты уедешь? Поскольку я та, кто может нарушить обычный порядок и течение ее жизни.
Не хочу лгать; я уже подумала, что еще могу успеть на следующий рейс во Флоренцию. Вот только здесь у нее больше нет ни одной родной души. А у меня, сказать честно, нет ни одной родной души там.
Кейт подумала, случалось ли Элизабет оглядываться и представлять, как могла сложиться жизнь, если бы она осталась тогда в Италии? Зная Элизабет, можно предположить, что вслух говорить об этом она бы не стала.
На протяжении всей второй недели на острове Кейт читала про тот год, что Элизабет провела, ухаживая за Амелией. Перед ней постоянно стояло три задачи: заставить мать принимать лекарства, выполнять все назначения врача, пытаться ее покормить. В хорошие дни они куда-нибудь выезжали; Элизабет тогда брала с собой кружки с крышечками, заваривала чай с мятой, и они катались по историческому центру города, петляя среди со вкусом восстановленных викторианских зданий. Поездка всегда заканчивалась на пляже. Наблюдали за чайками над водой. Парковались там, где Элизабет когда-то останавливалась с Майклом.
Время шло, их отношения постепенно налаживались, но никогда не переходили в более душевные.
«В этом не было ничего от эмоционального прозрения, которое предполагается при длительном уходе за больным человеком. Мы сердечны друг с другом, и временами в отношениях даже возникает некая теплота. Я зачла ей два последних более нормальных года, так что образовалось какое-то хрупкое подобие близости. Однако мне и сейчас кажется, что я ни черта о ней не знаю».
«Да, – подумала Кейт. – Уж мне-то понятно, о чем ты говоришь».
В марте им позвонили насчет ипотеки. Дела оказались в расстроенном состоянии. Приблизительно в то же время рекламное агентство, в котором последние несколько лет работала Амелия, прислало запрос, собирается ли она возвращаться на работу в ближайшее время, поскольку они заинтересованы в работнике на постоянной основе. По первому побуждению Элизабет ответила, что хотела бы временно занять ее место, и представила отзывы из галереи в Сохо, где работала, учась на втором курсе. Так началась ее работа в агентстве. Три дня в неделю она приезжала в Стэмфорд на машине матери. Через несколько месяцев ее уже перевели на должность помощника начальника отдела дизайна. Еще Элизабет подрабатывала на стороне, помогая с графикой и изучая тем временем компьютерные программы. К тому времени открылась вакансия для дизайнера начального уровня; никто не спрашивал ее о дипломе и степени.
В мае Амелии пришлось пройти клиническое обследование в клинике Нью-Хейвен. Это означало, что несколько дней в неделю ее нужно было отвозить туда и привозить обратно. Сначала Малкольм, начальник Элизабет, был против каких-либо изменений в расписании и настаивал, чтобы она нашла какие-то другие возможности для транспортировки матери. «Что же мне теперь делать, платить за такси? Нанимать сестру по уходу? Я не для этого возвращалась домой. Я понимаю ее хуже, чем некоторых чужих людей. Но я не для того приехала домой, чтобы платить кому-то еще за уход за собственной матерью». В итоге Малкольм вынужден был пойти на уступки и разрешил Элизабет работать на почасовой основе с уменьшением зарплаты.
На некоторое время состояние Амелии стабилизировалось. «Ее лечащие врачи говорят об этом так, словно речь идет о кружащем над Ла-Гуарда 747-м». Но самолет пошел на посадку – летом ее состояние резко ухудшилось.
12 августа 1985 года
Это распространяется. Ей намного хуже, и она совсем ничего не ест. Делаю коктейли из детского питания и покупаю дурацкие детские соломинки в магазине игрушек, потому что они заставляют ее улыбаться. Только все это не может что-либо изменить. Она постоянно раздражена, но теперь, если я успеваю вовремя ввести наркотик, в ней проявляется то, чего я прежде не видела. Или, может, это всегда было, только не выставлялось напоказ. Или не для меня.
Сегодня днем я заговорила с ней о той старой, темно-серой книге, которую она повсюду годами таскала за собой, словно Библию. Наверное, она пребывала в каком-то особом расположении духа, потому что раньше все мои вопросы оставались без ответа. Я бегло пролистала книгу несколько раз, пока она спала. Там много трепа насчет огня и души, переключения с гнева и вредных привычек, истины и духовности, портрет какого-то длинноволосого парня на обложке. Думаю, он мог иметь отношение к той ее поездке, когда мы с отцом были во Флориде. Есть у меня такое чувство.
«Красивая обложка, – сказала я, указывая на книгу. – Хорошо бы смотрелась как картина. Мне так кажется, это напоминает строгий азиатский стиль в соединении с лиственным орнаментом, который, может, и смотрелся красиво, но теперь сильно загрязнился и затерся». Я знала, что рисковала, так вот все упрощая, но каждый ищет шанс там, где может.
«Красивая обложка, – повторила она. – У тебя все всегда сводится к эстетике. Мне бы хотелось, чтобы ты по-настоящему во что-то верила, Лиззи».
Я выждала секунду, проглотила раздражение. Она всегда пользуется искусством, когда хочет указать на что-то, чего мне не хватает. Я постаралась представить, каково это – знать, что у тебя совсем не осталось времени, что теперь ничего уже не изменить. Быть матерью ребенка, в котором не узнаешь ни одной своей черты, – это, наверное, большое разочарование и напоминание о той, кого ты не смогла сохранить.
«Я во многое верю», – сказала я.
Она покачала головой: «Ты закрыта, Лиззи, невосприимчива, не расположена к людям».
Я ничего не могла с собой поделать. «Закрыта»? Интересно, у кого я научилась этому, мама? Ты просто королева скрытности. Я посмотрела на книгу и хотела добавить: «Хотя, может быть, с ними ты была другой», – но промолчала.
Она посмотрела на меня тяжелым взглядом расширенных морфием глаз. Потом сказала, что взросление – это в том числе осознание причин своих неудач и их исправление, а не возложение вины на других. «Иногда люди справляются с этим сами, а иногда им нужна помощь. Я сейчас говорю не только о религии, – пояснила она. – Вера – это вера также и в себя; вера в то, что может объединять, сплачивать людей. При правильном настрое и правильной поддержке достичь можно невероятных высот».
Мне всегда не по себе, когда начинают навязывать «позитивное мышление». Всякие гадкие словечки приходят на ум. Типа «костыль», «фрик», «бедолага». Но моя мама не глупа. Что бы это самосовершенствование ни дало ей, кто я такая, чтобы заявлять, будто ей это не помогло? После возвращения она перестала пить, меньше стала злиться, смогла наконец говорить об Анне, устроилась на хорошую работу – вообще выглядела почти счастливой. Вряд ли я могу считать себя авторитетом в вопросах устройства мира. Он может быть круглым и логичным, и все мы произошли от обезьян и тому подобное. А может, есть жизнь на Марсе. И может, есть что-то разумное в «позитивном мышлении» этого длинноволосого гуру…
В голове у Кейт щелкнул идентификатор. Отрывок напомнил ей собственное правило: «Никогда Не Зарекайся». В вещах, которые ты не понимаешь, может быть что-то ценное, возможно, ключ к объяснению необъяснимого. Это было общим для них обеих. Если кто-то выказывал косность мышления и неприятие нового, Элизабет говорила: «боится мозги простудить».
…Она была раздражена, но не закрылась, поэтому я продолжала. «Мама, зачем ты ездила туда? Когда мы с папой были во Флориде?»
Я рассчитывала, что, если она расскажет мне об этом, может, я смогу восстановить оставшуюся часть сама – почему человек едет еще куда-то для того, чтобы, открывшись людям, получить ощущение силы и единения, когда ее собственная плоть и кровь мучится рядом с ней той же проблемой.
Она резко нажала большим пальцем на поршень шприца с морфином и посмотрела на кусты гортензии за окном, выбросившие три или четыре больших пушистых абажура соцветий цвета сахара. Познания в садоводстве у нее практически нулевые; знает только, что это многолетники. При этом каждый год изумляется, видя, что они отрастают снова, словно Мать-Природа может менять свое мнение. Словно ласточки в Сан-Хуан-Капистрано могут однажды заговорить и скажут: «Пошли ты это все, полетим-ка лучше на Лонг-Бич». Если в твоей жизни случается нечто противоестественное – например, на тихой городской улице сбивают едущую на велосипеде восьмилетнюю девочку, – то почему бы и цветам не перестать цвести?
Мама прикрыла глаза, но я знала, что она не спит – пока еще. Пусть она во многом и остается для меня загадкой, но я вижу, когда она в самом деле не обращает на что-то внимания, а когда очень даже обращает, но изображает равнодушие. На мои вопросы она почти никогда не отвечала прямо, и сейчас вряд ли что-то изменится.
И тут, ни с того ни с сего: «Бывают в жизни времена, когда полезно найти людей, у которых есть сила, которой не хватает тебе, и есть мощь сообщества в местах, особо тому благоприятствующих».
Я ожидала, будет ли продолжение, но она опустилась на подушки и вздохнула: «Будь так добра, задерни шторы, ладно?»
Вот и поговорили по душам.
В конце августа Элизабет взяла в агентстве отпуск. Малкольм пытался уговорить ее работать на дому – вечерами, в любое время дня, но состояние Амелии сильно ухудшилось. «Ясно, что ему не приходилось сталкиваться с этой болезнью, а то бы он знал, что нет разницы между ночью и днем».
Однажды в полдень, вернувшись с рынка, куда Элизабет ездила за тыквами для украшения крыльца, она обнаружила на автоответчике сообщение от своего старого приятеля Майкла. Он приехал в город на праздник их школы и там узнал о болезни миссис Дроган. Поначалу Элизабет не стала перезванивать, но потом поддалась любопытству. Несколько дней спустя они встретились, посидели и выпили.
Он рано облысел, эта деталь заставила Кейт вздрогнуть. «Солнце отражается от его гладкой головы…» Очки придавали ему серьезный, задумчивый вид. Майкл расспрашивал ее о картинах, слушал внимательно. И то и другое удивило Элизабет. Она противилась соблазну рассказать ему о прерванной беременности – «ничего хорошего из этого не вышло бы» – и подставила щеку, когда он склонился, чтобы поцеловать ее на прощание.
Кейт закрыла дневник и какое-то время сидела в неясном свете комнаты. Прочитана последняя страница тетради. Она смотрела через окно на океан, на пришвартованное в темной гавани судно, мачты и паруса которого были увешаны гирляндами огоньков.
Узнав, что мать заболела, Элизабет безропотно вернулась домой из Флоренции. Просто взяла и сделала. Упаковала свои картины, заплатила хозяйке за квартиру и оставила позади ту жизнь, которая ей так нравилась, чтобы ухаживать за женщиной, которая едва ли заботилась о ней в ее трудные годы. Во многом из того, о чем читала Кейт, Элизабет представала незнакомкой. Но на этих страницах Кейт увидела ее такой, какой знала.
Вскоре после рождения Пайпер у Кейт развился мастит. К полуденному кормлению груди каменели и горели. Она все же пыталась ухаживать за Джеймсом и малышкой, хотя лихорадка повышалась. Крис был в отъезде. Элизабет пришла с детьми и заботилась сразу о четверых, пока Кейт лежала в жару, липкая от пота, с приложенными к груди пакетами со льдом. Она убедила акушерку Кейт продиктовать по телефону рекомендации, потом созвонилась с другой подругой по детсадовской группе, чтобы та забрала лекарство из аптеки. Дейва тоже не было дома, и Элизабет осталась у Кейт на ночь вместе с детьми, дожидаясь, пока лихорадка спадет и подруга вернется в строй. Такой компетентности и такого участия Кейт никогда и ни в ком не встречала – идеальное соединение медицинской сиделки и близкой родственницы. Уж она-то знала, что быть заботливой и внимательной намного важнее, чем просто обмануть болезнь.
Над бухтой висела маленькая серебряная луна, испещренная пятнами, как песчаный пляж следами. Внизу то включали, то выключали воду – Крис чистил зубы перед сном.
Кейт легко могла представить, как Элизабет ухаживала за матерью. Но ей было трудно понять, как выдержать все это, когда нет никакой надежды. Кейт никогда не оказывалась в подобной ситуации. Ей не приходилось наблюдать постепенное угасание человека, зная, что никакие заботы – хлопоты с лекарствами, бульон с ложечки – не вернут здоровья и ты в лучшем случае готовишься и утешаешь. Самым близким знакомством Кейт со смертью стал уход Элизабет, и там не нашлось места ни для подготовки, ни для утешения.
Жаль, подумала Кейт, что мать Элизабет заболела до того, как дочь вышла замуж и могла получить поддержку мужа. Или чью-либо еще. В записях после возвращения из Флоренции Элизабет никогда не говорила об одиночестве напрямую, но оно проглядывало на каждой странице.
Дейв был тем человеком, кто, возможно, оказался бы полезен в этом случае. Речь его, на взгляд Кейт, была скорее приятна, чем содержательна. Южный говор с открытыми и протяжными гласными, как у всех этих «хлопковых долгоносиков». Его обаяние могло бы оказать смягчающее действие, сгладить неудобные моменты. Быть может, когда в правде нет утешения, ее лучше заменить банальностью.
Кейт взяла из стопки следующую тетрадь, с обложкой в полосках, прочерченных пастельными мелками. Сразу под ней лежала та, на которой была увеличенная и ламинированная фотография Элизабет с маленькими Джоной и Анной. Именно ее Кейт рассматривала той ночью на парковке мотеля. Дети на фотографии заливались, словно их щекочут. Анна приткнула улыбающуюся мордашку к груди матери, Джона откинул голову назад, заливисто хохоча. Элизабет улыбалась в темные завитки его волос. Ее разбросанные ветром светлые локоны блестели на фоне загорелых лиц, как нитки праздничной мишуры. Экспозицию выбрали так, что в ней не было ни намека на задний план. Лишь волосы, глаза, смех; Элизабет, наполовину растаявшая в бьющем со всех сторон свете. Похоже на то самое место, куда она, если верить в такие вещи, вознеслась в тот августовский день.
Кейт хотела вернуть тетрадь на прежнее место в сундучке, но почувствовала, что не может с ней расстаться. Пришлось взять тетрадку и поставить на верхнюю полку под окном. Теперь она была на виду. Кейт посидела, глядя на тетрадь, потом закрыла сундучок и заперла его на ночь.
Еще одну запись, сказала она себе. Пастельные полоски на обложке оставили легкий след на пальцах.
25 сентября 1985 года
Ей намного хуже. Не может читать. Глаза закрываются, и она засыпает на середине страницы. Теперь я читаю ей вслух. Маме всегда нравились журналы с описанием путешествий. Я купила новый журнал с большим рассказом о Седоне. Когда дочитала, она произнесла: «Пустыня, Анна, это очень духовное место. – Теперь она называет меня Анной. Ей от этого легче, поэтому я не поправляю. – Знаешь, – сказала она, – некоторые верят, что если сидеть совсем тихо, то можно даже услышать, как гудят кактусы». Она прикоснулась к фотографии высокого кактуса сагуаро похожей на тростинку рукой. Я взяла со столика увлажняющий крем и выдавила с ложку себе на ладонь. Потом стала втирать, массируя костлявые кулачки и каждый палец по отдельности, до самого кончика. Она смотрела на меня, высоко подняв брови. Точнее, то, что от них осталось. Потом снова уставилась на страницу журнала. «Интересно, – сказала она, – может ли такое быть? Звучащие кактусы…»
Я взглянула на кактусы – столбики с вертикальными складками. На фотографии можно было рассмотреть крошечную птичку, пристроившуюся в изгибе отростка. То ли ее не задевали колючки, то ли она искала в них защиты от чего-то еще. Кто знает, гудение могло быть просто резонирующим эффектом ветра на открытом пространстве, каким-нибудь метафизическим эхом песка, солнца и пустынных ящериц. А может, кактусы шумят так же, как морские раковины.
Я подняла взгляд от ее рук. Она снова смотрела на меня, выжидающе. Я кивнула и улыбнулась. «Кто знает?»
– Ты спать собираешься? – позвал снизу Крис.
Кейт взглянула на тетрадь, скользнула глазами по первым строчкам: «Сегодня продала дом. Подписала бумаги, оставила ключи на столе и захлопнула за собой дверь».
– Да, сейчас иду.
Слышно было, как он секунду постоял у лестницы, словно собираясь что-то сказать. Еще через некоторое время заскрипели пружины кровати. Кейт выжидала, передумав спускаться. Потом перевернула страницу.
Элизабет переехала в Стэмфорд, в собственную однокомнатную квартиру в викторианском доме; он не блистал ухоженностью, но обладал собственным шармом и предлагал ту независимость, которой у нее не было до сих пор. Впервые ее жизнь сконцентрировалась в одном месте.
«Все, никаких моих кусочков нигде больше не разбросано. Я согнала в стадо всех овечек. Все, что хранилось у отца, он передал мне, переезжая в Лос-Анджелес. Я перевезла остальные картины из подвала маминого дома. Теперь они устроились здесь, за телевизором. Взяла ее антикварный сундучок и собираюсь хранить в нем свои дневники. Это, наверно, самая красивая из всех моих вещей».
По вечерам Элизабет отправлялась на пробежку, миля за милей по улицам Стэмфорда. Потом ела готовый ужин из кафе перед телевизором. Коллеги по работе оставались единственными друзьями, которых она упоминала. Но, по-видимому, девушки не встречались вне работы. Элизабет вспоминала слова матери, укорявшей ее за то, что она не умеет быть восприимчивой и располагать к себе людей. Может, Амелия была права. Даже в детстве, когда Элизабет просили улыбнуться, она не могла сделать этого без усилия над собой. Элизабет знала, что должна измениться. «Я не вхожу ни в какие группы, не завязываю отношений на стороне, не стремлюсь ни в какие сообщества, кроме художественного объединения. Я могла бы сгнить здесь, и никто бы не заметил».
Кейт остановилась. Элизабет была сердцем их детсадовской группы, быстро вникала во все, что намечалось и планировалось. От того времени, что они знали друг дружку, осталось ощущение постоянной улыбки. Если умение быть в центре группы не было врожденным, то Элизабет должна была научиться этому где-то. Или уметь хорошо скрывать свои чувства. Тут Кейт одернула себя. Человек не притворяется среди друзей.
Когда Элизабет объявила подругам на работе, что продала дом матери, Джоди и Пег из ее отдела предложили отметить это дело, выехав куда-нибудь на выходные. В расписании одного клиента спланировали четырехдневный уик-энд, пришедшийся на окончание турнира по гольфу, и заказали билеты на самолет, чтобы побывать на фолк-фестивале в Колорадо.
«Пешие походы и спа. Девчоночья компания. Танцы под живую музыку с кружкой пива. Боюсь, придется их разочаровать. Я не умею зажигать и болтать так же непринужденно, как зажигают и болтают другие. Но все равно рада, что они мне предложили».
Поездка удалась, и они стали говорить, что надо бы почаще так собираться. Но в течение следующего года Джоди успела выйти замуж, а вскоре ее примеру последовала Пег.
Большую часть выходных Элизабет проводила, просматривая фильмы. «Это совсем не то, где мне хотелось бы остаться через десять лет. Одна в гостиной, готовая еда из тайского ресторана, старый аквариум Анны с рыбками – и ничего больше».
1 февраля 1989 года
Первая ночь на новом месте: я снова в Нью-Йорке! Здесь меня могут пять раз ограбить еще до того, как я внесу плату за этот месяц. Чертова дыра на третьем этаже в доме без лифта. Но мне здесь нравится. Я так устала от пригородов. Мне нужен свежий воздух, нужна хорошая «аэрация» (Малкольм мог бы гордиться – ему нравится, когда к месту употребляют термины из гольфа. Если бы только не злился так из-за того, что я стала работать у его конкурентов в самом центре Мэдисон-авеню).
29 апреля 1989 года
Они называют ее Бегунья из Сентрал-парка. Так можно было бы назвать любую из нас, кто бегает вокруг водохранилища по вечерам, втайне опасаясь, что с ней может приключиться нечто подобное. Я была на том самом месте, может, за двадцать минут до того, как все произошло. Если бы я бежала чуть медленнее или задержалась, чтобы ответить на телефонный звонок перед тем, как выйти за дверь, то оказалась бы на месте как раз в то самое время. Часто ли в жизни бывает такое? Каждый день состоит из этих крошечных выборов с 57 тысячами возможных вариантов. Ты выбираешь не ту линию метро и оказываешься рядом с человеком, больным менингитом; или встречаешься взглядом с тем, в кого влюбишься; или покупаешь лотерейный билет в этом винном погребке вместо того погребка и срываешь банк; или опаздываешь на поезд, который срывается с рельсов. Все в этой жизни чертовски обусловлено. Любое сделанное движение и миллион несделанных приводят к сложным последствиям, означающим жизнь или смерть, любовь или крах надежд, или что-нибудь еще. Только попробуй дать слабину, и это тебя парализует. Но ты должен прожить свою жизнь. Альтернативы ведь нет?
Температура на чердаке понизилась градусов на десять. Кейт обняла плечи руками и подтянула под себя ноги. Элизабет выбрала тот рейс только потому, что он отправлялся на один час позже. Вот и вся причина. В емейле она пошутила над этим: «Заплатила лишних 50 долларов за возможность поспать в самолете». Так проявляет себя случайность.
Большую часть года, выходя за порог дома, Кейт спрашивала себя, когда это должно произойти. Скопление пара, которое вызовет последующее разрушение. Подозрительный рюкзак, забытый в торговом центре. Отравляющая таблетка, подброшенная в водохранилище Макмиллан, – нет, целый флакон. Вещество проникнет в водопроводную систему, просочится ядом в водопровод на ее кухне, попадет в еду ее семье, если она откроет кран, прежде чем воду успеют обезвредить. Бывают случайные катастрофы, как это произошло с Элизабет, а бывает преступный замысел. Но конечный результат тот же – все непредсказуемо.
