Театральный разъезд

В конце 60-х годов прошлого столетия в литературно-драматической редакции Центрального телевидения стала выходить в эфир рубрика «Энциклопедия смеха». В поисках заработка я забежал и к ним. Заведующая сценарным отделом Елена Владимировна Гальперина, как потом оказалось, чтобы отвязаться от назойливого автора, подкинула мне «Театральный разъезд» Николая Васильевича Гоголя. Я был третьим или четвертым претендентом на руку и сердце этой пьесы. Все мои предшественники сломали на ней зубы и вышли из игры. Но я был молод, азартен, честолюбив до наглости и голоден. Этакий молодой, одинокий, голодный и агрессивный волк. Вырвал добычу и – в берлогу. Но не тут-то было. Не по зубам оказалась добыча. Как я над ней ни бился, ничего не получалось. Гоголь смеялся надо мной. Друзья меня утешали тем, что я по молодости и глупости взялся за невыполнимую задачу. «Не случайно за полтора столетия существования этой пьесы она ни разу не была поставлена на подмостках театра. Потому что это – мировоззренческая, теоретическая работа, просто написана в драматургической форме, вот и все». А я все упорствовал. Месяц прошел, второй – ничего не получается. Театральный разъезд стал мне сниться в кошмарных снах, и я уже стал подумывать о том, чтобы признать свое поражение. Все, я дошел до ручки. И тут в очередном ночном кошмаре мне явился сам автор пьесы. «Ну что, кол-ле-га? – саркастически улыбнулся Гоголь. – Кишка тонка? Это тебе не «Гром победы раздавайся». Ты хоть внимательно читал мою пьесу?» – «Чего?! – взревел я, брызгая слюной. – Да я ее наизусть уже выучил, от корки до корки!» – «Так уж и наизусть, – усмехнулся Гоголь. – А что там написано после названия?» Я ему стал шпарить целые куски с самого начала. «Э нет, – прервал он меня. – Я же говорил: невнимательно читаете вы мою пьесу. А там написано «Театральный разъезд…». А внизу помельче: «…после представления новой комедии». Понимаешь? Кто судит автора? Автора судят его герои. Вот в чем весь юмор». Я проснулся. Было три часа ночи. Сел за стол, раскрыл пьесу и отчетливо и явственно увидел и Хлестакова, и Городничего, и даже Чичикова с Ноздревым. И все стало на свои места. Я придвинул к себе поближе свой чугунный «Ундервуд», который я купил за 50 рублей по случаю в общежитии, и к 13 часам сценарий был готов. А в 15.00 я уже с торжествующим видом победителя входил в кабинет Елены Владимировны Гальпериной.

На худсовете он прошел на «ура». Я был горд и счастлив. Рано радовался. Сценарий попал в руки режиссеру Федору Надеждину. И с точки зрения постановочной он его раскритиковал в пух и прах и категорически отказался с ним работать. Дело в том, что Федя Надеждин был режиссером старой натуралистической школы. А я в драматургии спектакля использовал только-только появившееся новшество – рирпроекцию. Впоследствии ее заменил хромокей, а затем хромокей заменила виртуальная студия. Так вот, рирпроекция была первой ласточкой этой системы. И, как всякая первая ласточка, она была безумно сложна и неповоротлива. Режиссеры старой школы относились к этой системе с большой опаской. И на моих глазах плоды моих титанических месячных трудов стали таять, а вместе с ними стал таять мой гонорар в 300 рублей, бешеные деньги по тем временам, десять моих стипендий. Вот это уже была катастрофа. И тут в полном отчаянии я бросился к главному режиссеру Литдрамы Льву Яковлевичу Елагину. Он уже тогда был пожилым человеком. Ходячая легенда. Ученик Станиславского. Он еще работал в последней драматической студии прославленного мэтра. Елагин выслушал меня, развел руками: «А что я могу сделать, голубчик, если режиссеры отказываются?» И тогда, от полного отчаянья, у меня вырвалось: «Ну, если они отказываются, позвольте мне поставить этот спектакль». Сказал и сам испугался. Какой-то детский лепет. Студент факультета журналистики. О режиссуре – самые общие понятия из семинаров Колосова, Марины Голдовской. Ну из книг Эфроса «Репетиция – любовь моя», Товстоногова, Эйзенштейна, Пудовкина. Но Лев Яковлевич подумал и сказал: «Вы понимаете, Вилен, вы ведь не тарифицированный режиссер, и больше пятидесяти рублей мы вам заплатить не сможем». – «Я согласен и на пятьдесят!» – завопил я. «Хорошо, – ответил Елагин, – флаг вам в руки. Со своей стороны, в меру своих возможностей, конечно, я вам помогу чем смогу». Он ведь был играющим тренером и очень занят своей постановочной работой. А я был на седьмом небе. Дело ведь шло не о пятидесяти рублях, а о трехстах плюс пятьдесят.

И тут же Лев Яковлевич оказал мне первую скорую помощь: «Мой вам совет – берите актеров из одного театра. Ну, скажем, из Театра сатиры. Там есть один молодой талантливый режиссер – Марк Захаров. Он вам поможет. Он всех актеров знает как облупленных. Скажите, что вы от меня.

И это было первое сотворение мира. Я почувствовал живую твердь под ногами. Марк Захаров мне действительно помог, и я ему и по сей день благодарен, хотя он наверняка этот мелкий случай из своей жизни и не помнит. Он за свою жизнь сделал столько добрых дел, что все и не упомнишь, а я помню. Правда, в этом деле мне здорово помог и Юлий Гамалея, муж Риты, и сын выдающегося микробиолога, академика Гамалея. Правда, Юлий и сам был известен как крупный советский ученый, геолог, доктор минералогических наук. Оказывается, он учился с Марком Захаровым в одном классе, и тут же ему позвонил, когда узнал о моей истории. Марк Захаров, видимо, здорово удивился этим звонкам с разных сторон. Юля любил слушать наши с Ритой рассказы о горных приключениях, хотя, наверное, таких историй у него и самого было предостаточно. Как жаль, что все они погибли вместе с ним на одной из горных рек Восточной Сибири. Да, Рите пришлось выдержать немало героических, драматических и трагических испытаний. Первый ее муж погиб при штурме пика Коммунизма на Памире, как раз в то время, когда она штурмовала Ушбу. Пожалуй, тогда только дочери, старшая от первого брака и младшая от второго, помогли ей устоять под ударами судьбы. Она и сейчас крепко держится на ногах, работает на кафедре телевидения в институте Литовчина. Будущие телерепортеры, ежедневно встречаясь с этой красивой, элегантной женщиной, даже и не подозревают, что встречаются с героическим покорителем грозной Ушбы и других не менее грозных вершин. Странно, почему-то очень многие грозные вершины Кавказа названы именами, которые русскому уху звучат по-женски: Ушба, Шхельда, Улутау-Чана, Белалакая…

А со Львом Яковлевичем Елагиным мы встретились десять лет спустя в Главной редакции научно-популярных и учебных программ при весьма драматических обстоятельствах.

Я, обладатель частицы Госпремии, числился в когорте молодых, перспективных, подающих надежды режиссеров. У нас тогда существовал еженедельный разбор полетов, который Вилен Егоров, главный редактор, превращал в блестящие сатирические спектакли, а мы, молодые волки, ему в этом подыгрывали. Обозревателями он назначал именно таких зубастых парней, которые ради красного словца и мать родную не пожалеют. Однажды он меня назначил обозревателем и в приватной беседе намекнул, чтобы я особое внимание уделил программам режиссера отдела литературы и искусства Льва Елагина. Устарел, мол, он и программы его – «времен Очакова и покоренья Крыма». Нужно давать дорогу молодым.

Для меня наступил момент истины. Ослушаться Главного было опасно. У дверей редакции стояло много таких, как я, и ждали своей очереди. Я внимательно просмотрел программы Елагина и принял решение. На летучке я все-таки не оборзел, а обозрел. И вывод сделал такой: пока живы такие режиссеры, как Елагин, нужно учиться у них, носителей высоких культурных и профессиональных традиций.

После летучки меня вызывает Егоров: «Пиши заявление об уходе по собственному желанию, если не хочешь вылететь по статье. Я к тебе относился с таким уважением и доверием, а ты мелкий пакостник!» И тут я ему говорю: «Вы меня за что уважаете, Вилен Васильевич? Как человека, на которого можно положиться, который никогда не предаст. Так?» – «Ну, допустим, так», – отвечает Егоров. «Лев Яковлевич Елагин мой учитель. Как же я его могу предать? Вы тоже мой учитель. И вас я никогда не предам. Вы это знаете. Это мои принципы. Может быть, они старорежимные. Но какие есть». Егоров помолчал, ехидно улыбнулся: «Хитер. Иди с глаз моих, Меерович-Данченко». Так он меня называл, когда я его радовал какими-то особенно интересными программами. И я понял, что он отошел. Грозу пронесло…

Потом мы с Елагиным пили кофе в буфете. «А ты здорово рисковал», – говорит он. «А вы не рисковали, когда мне, зеленому юнцу, разрешили ставить такой сложный спектакль?» – «Я другое дело. Я уже пожил, – говорит он. «А мне еще жить и жить, – отвечаю я. – Но главное не в этом. Главное – эстафета добра».

Не знаю, как было дело с эстафетой добра, но эстафету профессионализма на Центральном телевидении соблюдали. 30 % среди работников ЦТ были ветераны, 50 % – люди зрелого возраста и 20 % – зеленая молодежь. Таким способом соблюдался баланс преемственности, профессионализма и традиций. Творческих работников набирали только по конкурсу. Все проходили через густое сито Худсовета и Режиссерской коллегии. Я сам прошел по конкурсу, а это было 50 человек на место. Вот почему на Центральном телевидении было много талантливых профессиональных людей. Да, были и «позвоночники», но абсолютное меньшинство.

Затем наступили новые времена и новые правила. В 1995 году Ельцин, как шубу с барского плеча, отдал телеканал «Российские университеты» Гусинскому, и профессионалов, штучный товар, коллектив, который создавался десятилетиями, в одночасье выбросили на улицу за ненадобностью. Избирательная кампания оказалась для него важнее духовного здоровья нации. А ведь советское образовательное телевидение, по признанию ЮНЕСКО, считалось одним из лучших в мире. Недавно на страницах «Московского комсомольца» главная АБВГДейка Таня Черняева с болью в сердце говорила, как было разрушено детское телевидение. Но и так же одним росчерком пера было разрушено образовательное телевидение, одно из лучших в мире. Ломать – не строить. Это мы умеем. Недаром пели 70 лет «Весь мир насилья мы разрушим». И никак остановиться не можем. Сколько поколений детей лишили детского вещания, а сколько поколений школьников и студентов – образовательного. Не пора ли восстанавливать разрушенное?