— 8 —

На следующий день я решил съездить в Понтобан, чтобы выяснить все с Ле Бревом. Меня волновал не Клеррар, а старший инспектор. Он был не очень-то откровенен со мной, и я хотел выяснить причину.

Эмма не хотела или не могла сказать мне об этом, но что-то произошло между ними. Я умолял ее уехать, оставить этот дом скорби, но она отказалась. Я надумал было позвонить ее родителям, которые тут же примчались бы, чтобы утешить ее, но она категорически отказалась от этого. Ее горе стало настолько личным, что она не хотела никого видеть рядом с собой: ни меня, ни свою мать — никого. Она оставалась наедине с кошмаром.

Как мы прожили эти дни? Мы словно не существовали в реальности, хотя ходили по тем же коридорам, ели и пили, спали в той же самой кровати… рядом с двумя пустыми комнатами. Валиум, который прописал Эмме полицейский врач, похоже было, все больше и больше отдалял ее от меня. Нас охраняли полицейские, которые приезжали и уезжали на машинах, работали по восемь-двенадцать часов в день, но это не успокаивало нас: они были на нашей стороне, но помочь не могли. Я понял, что надо как-то вырваться из этого замкнутого круга, начать действовать, встречаться с людьми, Эмма же просто лежала на постели, как восковая фигура, и смотрела на меня широко раскрытыми глазами, не моргая, белая как полотно, и время от времени шептала:

— Они исчезли, Джим. Они исчезли навсегда.

— Дорогая. Они вернутся. Их ищут полицейские.

Но ее глаза ничего не выражали, и она часто повторяла:

— Зачем ты нас привез сюда? Это все твоя вина.

Никакие слова не помогали, они лишь сыпали соль на рану. В мыслях я снова и снова возвращался к той грозовой ночи, как и Ле Брев. Но откуда нам что-нибудь знать, если не из воспоминаний? Почему выбрали именно нас? Это был самый страшный вопрос, и я придумывал свои ответы на него, а замученные жандармы понимали не больше, чем мы. Когда я пытался понять, что они говорят, язык становился препятствием, а не помощником, но чаще всего я слышал: „нон“.

Сотрудник посольства прислал совершенно идиотское письмо, жалуясь на то, что не может дозвониться до нас, но добавляя, что все детали записаны. Записаны. И они переговорили с французской полицией, которая выразила полную уверенность в профессионализме Ле Брева. Мы должны сотрудничать с властями и оказывать им всяческую помощь.

Господи милосердный!

Я прошел на лужайку перед домом, где росла пышная трава, и смотрел, как над полями восходит солнце, где тут и там паслись коровы. Виднелись и деревья, где Ле Брев показал мне могилы. Я представлял себе пустую поляну и видел Мартина и Сюзи в какой-нибудь другой глубокой яме, холодных и безмолвных. Мне хотелось убежать куда-нибудь подальше от этого гиблого места и вообще подальше от Франции. И все же… все же… я упрямо продолжал оставаться здесь. Полный решимости найти что-то, вытащить себя из этого провала.

Но Эмме становилось все хуже, и, когда она смотрела на меня, я чувствовал в ее взгляде подозрение, какую-то враждебную тень, уверенность, что я каким-то образом причастен ко всему этому.

Еще раз приходил доктор, болезненного вида мужчина из Понтобана, который работал в полиции консультантом. У него был вид владельца похоронного бюро — пожилой, одетый во все черное. Когда он наклонял голову, мне на ум приходило сравнение с немой вычищенной лошадью. Рука Эммы безжизненно лежала на постели, когда он щупал пульс.

Мы стояли у окна в спальне, уставясь на пустые окрестности. Дом казался затерянным среди полей, далеко-далеко от Шенона, который находился севернее, в нескольких минутах езды по дороге.

— Она держится, — шептал он мне, — да сопротивляемость организма очень низкая. Мне известны подобные случаи, после тяжелого шока, когда пациент живет словно во сне, день за днем. — Он сложил губы и выдохнул через зубы.

Эмма, может быть, слышала его слова, а может быть, и нет. Ее лицо ничего не выражало. Она почти ничего не ела и пила совсем мало и казалась старше, тоньше, а с исчезновения детей минуло всего лишь семь дней. Доктор-Мефистофель присел на краешек кровати и пощелкал языком, встревоженный обезвоживанием ее организма.

— Ну что ж, мадам, вас надо подлечить.

Она посмотрела на меня отсутствующим взглядом.

Я подержал ее руку, пока она не уснула, и поехал в Понтобан, выбирая второстепенные дороги. Кто-то из жителей этого жаркого, душного края украл или убил моих детей. Лицо или лица неизвестны, говоря сухим языком английского судопроизводства. Но здесь была не Англия: я только сейчас понял, насколько разными могут быть две страны, говоря о системе и языке, о подходе к событиям, людям и окружающим их вещам. Могут ли полицейские какой-нибудь другой страны быть так непоследовательны, как инспекторы Ле Брев и Клеррар? Один пытается запугать меня призраками из давно похороненного прошлого, другой — ну просто какой-то кюре-утешитель. И пока я ехал по этой стране, видя по сторонам каменные стены, собак, вытянувшихся на солнышке, цыплят, рывшихся в песочке на дороге, — по стране высушенной и отдаленной, как районы американского Запада, — я обнаружил, что меня трясет. Здесь таились секреты, недосягаемые, как лишайник высоко на дереве. Пустой пейзаж, закрытый от любопытных глаз. Здесь побывали римляне, франки и готы. Христианство тогда еще только зарождалось. Они, возможно, боготворили Солнце. Ле Брев намекнул на события и деяния, от которых перехватывало дыхание, но все они закончились такими же могильными холмиками от старинных курганов, виднеющимися на окрестных полях.

Я начал понимать, почему Эмма возненавидела все это, когда вся наша затея с отдыхом превратилась в кошмар. Что такое история, если не то, что уже мертво? Я был даже рад добраться до пригородов Понтобана с его грязью на заправочных станциях и обилием мебельных магазинов, которые возникали тут и там, пока я ехал к вершине холма.

Я припарковался на большой центральной площади, которая использовалась как рынок и место стоянки машин. Понтобан — из тех городков, которые проезжаете и сразу забываете, — однозвездочный, если судить по путеводителю Мишлена, с узкими улочками из розового кирпича вокруг собора, с музеем и торговыми центрами, средневековым мостом, ресторанами и банками. Какой-то полупомешанный играл на гармони посреди площади.

В это время дня было уже слишком поздно искать Ле Брева. В комиссариате я лепил ошибку за ошибкой на своем французском.

— Где сейчас месье Ле Брев?

Жандармы, сидевшие в кабинетах с табличками „Приемная“ и „Преступления“, лишь недоуменно пожимали плечами и ухмылялись. Они, то есть их поведение, так походили на американских полицейских, но им не хватало их прямоты, не говоря уже о британской вежливости. Пошли они все…

Мне пришла в голову мысль, не позвонить ли Бобу или Джону Симпсону, но что они могли сделать? Видимо, я бесцельно бродил вокруг, покупая газеты, которые не мог читать, в надежде, что они что-нибудь подскажут. „Сюд журналь-экспресс“, „Оризон“, „Сюд пресс“. Ни одной фотографии, даже ни одного слова о Шеноне. В моем сознании единственная вещь, которая имела значение, — исчезновение Мартина и Сюзи, но я уже стая бояться, что теряю и Эмму. Каким-то образом я дошел до пруда в маленьком парке рядом с рекой. Воспоминания стерлись, будто смотришь на картинку через искажающее стекло.

Она подошла и встала рядом со скамейкой, на которой я сидел. Женщина, которую я видел в редакции газеты „Сюд журналь-экспресс“. Эстель какая-то.

— Добрый день, месье.

Какое-то мгновение я едва ее замечал, видел только, что у нее голубые глаза на здоровом загорелом лице.

— Пожалуйста… Могу я тут присесть? — спросила она.

Пепельная прядь волос выбилась из прически над все еще молодым лицом, и сна нетерпеливо откинула ее назад, не придавая этому значения.

— Извините, что мне пришлось…

Сначала я не понял. Перед нами на траве кидались за крошками хлеба голуби, смеялись и играли дети. На другой скамейке, рядом с клумбой, обнималась парочка. Солнце собиралось прожечь дырку на бледно-голубом, как утиное яйцо, небе.

Я даже задумался, не хочет ли она подцепить меня, одна из этих одиноких женщин определенного возраста, выясняющая, может ли она еще кому-нибудь понравиться. Но она не смотрела на меня, будто ее улыбка предназначалась цветам в этом небольшом парке.

— Я следовала за вами, — пояснила она.

Видимо, я все еще не пришел в себя.

— Я шла за вами, — повторила она. — От комиссариата.

Я выпрямился на скамейке и ждал. Молча. Нужно было возвращаться к Эмме, и все же что-то в ней остановило меня.

— Извините, — она говорила по-английски, — я так сожалею…

— Да ладно вам.

— Нет. Не за то, что я беспокою вас, — сказала она. — А за то, что пришлось еще раз с вами встретиться.

Я взглянул на нее с большим интересом. Хорошо вылепленное интеллигентное лицо, бронзовое от солнца, ладная фигура в свободной блузке, которая открывала гладкую кожу шеи. Белый жакет, голубые хлопчатобумажные брюки. Волосы неестественного серебристого цвета сияли как шелк, лоб, не омраченный морщинами. Должно быть, она преждевременно поседела и, выбирая краску для волос, остановилась на пепельно-русом цвете, уверенная в том, что так выглядит лучше.

— Что это значит?

Что-то в ее манере держаться подсказало мне, что она встревожена, почти что несчастна.

Она смотрела на молодую пару, и мне показалось, что я уловил нечто вроде понимания, симпатию, которую она каким-то образом излучала.

— Мне очень трудно говорить, — начала она.

— Почему?

— Мне дали задание взять у вас интервью. Я не хотела этого, но мой редактор месье Жиру настаивал. После того как вы побывали в редакции. Я ему говорю: „Нет, не я“, но он твердит: „Нет, вы“. Одна из моих обязанностей — разматывать полицейские истории. Я видела вас сегодня в комиссариате. Они привыкли ко мне, и здесь и в других городах нашего департамента, в том числе в Сен-Максиме. Кое-кто всегда помогает, к примеру, сержант Лефевр, толстый такой, с глазами, как пуговки. Вы понимаете меня?

Она говорила по-английски довольно медленно.

— Я не хочу говорить ничего никому. Ради Бога, оставьте меня.

Она согласно кивнула:

— Да, я знаю. Но я на работе… У меня задание… Как говорится, лучше быть увиденным и услышанным, Затем, может быть, кто-нибудь появится. Кто-то, кто сможет помочь.

— И вы размотаете свою историю…

Она казалась расстроенной.

— Вы неверно думаете обо мне, — заметила она. — Я не хотела этого задания, но мне нужно делать свое дело. У вас есть работа, которую вы обязаны выполнять?

Работа. Прошлое или будущее, размышлял я, думая о своем офисе там, в Англии, который когда-то так много значил. Другой мир. Я закрыл лицо руками.

— Наверное, мне лучше уйти, — вымолвила Эстель, похоже, с облегчением. — Я пыталась поговорить с вами, но попытка не удалась.

Я видел, что она решилась уйти, а мне нужна была помощь.

— Пойдемте, я возьму кофе, — предложил я.

Мы зашли — я смутно это помню — в какое-то маленькое кафе поблизости, где нам принесли два кофе в маленьких толстых стаканчиках, а она объяснила, что раньше работала в другой газете, еженедельнике „Оризон“, но недавно перешла в „Сюд журналь-экспресс“. И поэтому не могла себе позволить расстраивать месье Жиру. Разведенная, имеет дочь-школьницу, она учится в Париже.

Несмотря на все свои жизненные разочарования, Эстель могла улыбаться, и это была теплая улыбка. И она умела слушать. Она вытягивала из меня слово за словом без видимых усилий. У нее был моложавый вид, и то, что я облегчал душу, успокаивало меня: ее неподдельный интерес, то, как она держала голову, — все свидетельствовало о серьезной озабоченности.

Люди впитывают в себя свое прошлое, и, по мере того, как мы сидели там, до меня дошло, что она не только спрашивает, но и рассказывает. О своих попытках выжить, воспитывая маленькую Жанну после бегства ее отца. Эстель Деверо знала, как завоевывать симпатии, и была хорошим специалистом в своем деле. Выражение ее глаз ясно говорило о том, что она хорошо отдает себе отчет в том, чего хочет.

— Итак, вы американец, а живете в Англии?

Почему им всегда необходимо знать, откуда ты родом? Думаю, что от этого вопроса я почувствовал себя неудобно.

— Моя жена англичанка, — пояснил я.

Она казалась смущенной.

— Англичане так отличаются…

— Отличаются?

— От нас. От меня. — Она подставила руки под подбородок. — А теперь вы столкнулись с тайной.

— Я столкнулся с адом, — отрезал я.

Она широко распахнула голубые невинные глаза, полные детской надежды.

— Не нужно отчаиваться, — подбодрила меня она. — Я верю, что дети найдутся.

Мы вышли из кафе и пошли по улице к реке, лениво несущей темные воды.

— Извините меня, — сказала она опять.

— Не обращайте внимания. Просто я не могу говорить о вещах, которые…

— Я понимаю, — она замешкалась. — Тогда я пойду.

— Вы живете недалеко отсюда?

— Да. В Понтобане. У меня там небольшая квартирка.

Я увидел, что она смотрит на меня так, будто старается прочитать, что у меня на уме, или утешить меня.

— Я должен возвращаться, — сказал я. Эмма ждала меня одна в этом Шеноне. — Может, появились какие-нибудь новости.

Эстель кивнула. Мы смотрели, как маленький мальчик ловит рыбу с мостков. Он был того же возраста, что и Мартин, чья улочка все еще стояла дома. Она поняла, о чем я думаю.

— Возможно, и появились, — ее голос надломился. — До свидания.

Я чувствовал, что ей не хочется расставаться. Я пошел прочь, затем обернулся и посмотрел ей вслед. Ее нежный затылок, стройная фигура потрясли меня. Неожиданно я выкрикнул:

— Подождите! Пожалуйста, подождите!

Она остановилась и обернулась:

— Да?

— Вы можете мне помочь?

Она уставилась на меня, будто впервые увидела:

— Помочь вам?

— Да. Ле Брев скрывает что-то. Я уверен в этом. Что-то случилось здесь в прошлом. Мне нужен кто-то вроде вас, чтобы помочь мне провести свое расследование.

Она покачала головой, похоже, в испуге:

— Но я не могу. Это дело в руках полиции… Старший инспектор Ле Брев очень хороший полицейский. Вы должны спросить его.

У меня вырвался смешок:

— Ле Брев. Дерьмо этакое. Он и не собирается ничего делать. И менее всего намерен говорить правду.

— Что вы имеете в виду?

Я бросил камешек в воду и смотрел, как от него расходятся круги.

— Здесь что-то не так. Что-то скрыто. Уверен в этом. Зачем он повел меня к этому месту в лесу?

Эстель отступала назад:

— Мне нужно идти. А вам пора к жене.

Я притянул ее к себе:

— Послушайте, ведь вы поможете мне?.. Ну, пожалуйста, Эстель!

Она пристально смотрела на меня. Мы застыли на дороге у реки, мимо проносились машины. Две женщины, поджидавшие автобус, наблюдали за нами, решив, видимо, что мы ссоримся; рекламный щит предлагал электротовары по дешевым ценам, магазин торговал подержанными стульями. Это была ее Франция, не моя, а я нуждался в том, чтобы она открыла мне ее.

Я почувствовал, что Эстель колеблется.

— Это невозможно.

— Почему же?

— А моя работа? Я занята.

— Но не все же время. Пожалуйста.

Она улыбнулась, повернула ко мне лицо так близко, что я чувствовал ее дыхание.

— Тогда все пойдет наперекосяк. Невозможно.

— Невозможно?

— Да.

Решившись, я спросил:

— А вы не встретитесь со мной завтра?

Даже сейчас она еще колебалась, затем дотронулась до моей руки:

— Не уверена, что…

— Пожалуйста, помогите мне. Ради Бога.

— Это так важно?

— Для меня да, — твердо сказал я.