Глава 34
Юрик в Америке
(1991–2000)

Поверхность жизни сильно поменялась. Дома в Москве Юрик почти ее не замечал, она была ровная, движения в ней автоматические – проснулся, умылся, позавтракал, в школу, из школы, за гитару… а дальше жизнь происходила в музыке: новизна ежедневных открытий, одно сплошное наслаждение. Здесь, в Америке, – новый дом, полный чужих мелких звуков, чистенький дождь за окном, Марта с постоянной приклеенной улыбкой, молчаливый Витя и английский язык, знакомый ему почти исключительно по текстам “битлов”. Мир старых привычек был разрушен, а новые – для защиты психики от постоянных непривычных беспокойств – еще не выстроились.

Первые дни в Лонг-Айленде совпали с рождественскими каникулами. У Марты был план свозить Юрика в Нью-Йорк, но она простудилась и поездку пришлось отменить.

Юрик взялся за гитару, но никак не мог сосредоточиться – что-то мешало. Виктор эти рождественские дни проводил в лаборатории – в конце декабря университет купил компьютер фирмы NeXT, последнее дитя Стива Джобса, уволенного к тому времени из Apple и создавшего новую компанию, производившую эти новенькие “нексты” с новой операционной системой, прообразом будущих MACов. Витя никак не мог оторваться от этой новинки. Он пригласил Юрика посмотреть – это был первый компьютер, который Юрик увидел живьем. Витя гладил корпус и нахваливал черный ящик, как хозяин собаки нахваливает стати своего любимца: восхищался его мощностью, оперативной памятью, дисплеем с невиданно высоким разрешением.

Юрик спрашивал, Витя отвечал. Витя отвечал, Юрик переспрашивал. И схватывал. Часа четыре – как одну минуту – просидели они в пустой лаборатории, и Юрик понял, что бывает кое-что интересное помимо музыки… Они бы и всю ночь просидели, но позвонила Марта, сказала, что ждет их к ужину. Возвращались под мелким дождем в темноте, молча, каждый занятый своими мыслями: Витя – о том, какие чудесные возможности для моделирования клеточных процессов таятся в новом компьютере, Юрик – о том, что хорошо бы соединить музыку с этой потрясающей машиной. Он был не первым, кому это пришло в голову, но об этом не догадывался. Юрик не знал еще, что всего через пару лет компьютер станет необходимой частью любого музыкального процесса – от обучения до записи и исполнения…

Виктор был никудышним оратором, излагал мысли, оставляя пробелы и пропуская детали, которые казались ему самоочевидными, но Юрик его понимал и в разговоре умел перешагивать через незаполненные промежутки. Юрик сразу сообразил, что Витино дело заключается в умении заставить умную машину быстро решить задачу, которую обычный человек тоже может решить, но ему требуется очень много времени.

Это было начало девяностых, первые пробы волнующих взаимоотношений человека и машины, сюжеты научной фантастики приблизились к реальной жизни. Программисты догадывались, что созданные человеком искусственные мозги могут кое в чем превосходить интеллект создателей… Что скорость вычисления может создать новое качество…

Виктор приобрел в сыне внимательного слушателя, но слушателем Юриковой музыки не стал. Однако завязались новые отношения. С пяти Юриковых лет их соединяли шахматы, теперь, десять лет спустя, их, похоже, заменил компьютер.

Четвертого января Марта отвела Юрика в школу искусств, на музыкальное отделение. Юрик прошел собеседование по музыке, английский оставлял желать лучшего, и его определили в группу для иностранцев ESL (English as a Second Language). Обязательных предметов было всего четыре: этот самый ESL (Юрик через два месяца назвал его “английский для ослов” и перешел в обычный класс), математика, конституция США и неопределенный предмет под названием “science” – наука.

Из многих предлагаемых музыкальных курсов Юрик выбрал четыре – теорию музыки, классическую и джазовую гитары, базовый курс по фортепиано. Еще был “хор” как общий класс для всех, кто занимался музыкой.

Первый школьный день произвел на Юрика ошеломляющее впечатление. Утренние четыре часа были посвящены разбору недавнего рождественского выступления. Сводный хор школы исполнял на городском концерте части оратории Генделя “Мессия”, и теперь руководитель хора, недовольный выступлением, от которого публика была в восторге, высказывал свои замечания:

– Open № 22! “Behold the Lamb of God that taketh away the Sin of the World” – гулким голосом объявил учитель.

Юрик раскрыл самодельную книжечку с нотами и текстами. Нашел № 22. Такие книжечки были у всех. Учитель взмахнул рукой. Он больше походил на баскетболиста, чем на музыканта, руки у него были как две совковые лопаты, он махал ими от плеча, как будто боролся с враждебным воздухом.

Звучал хор, на Юриков вкус, замечательно. Никакого сопровождения не было, и группы голосов работали как разные инструменты. Юрик слушал их почти в трансовом состоянии: он знал, что инструмент может звучать как человеческий голос, но чтобы голоса звучали как инструмент! – с таким Юрик еще никогда не встречался. Целую бурю переживаний вызвало это пение – изумительный хаос, в котором он не мог разобраться, но чувствовал, что слезы вот-вот брызнут… Учитель жестом останавливал пение и объяснял им, где они напортачили. Удивительно, но Юрик его понимал: направленность его интереса помогала в понимании чужого языка.

Вот счастье привалило, наконец-то будут у него учителя, с которыми интересно, и он выберется из тупика, в который попал дома. Он понял, что находится в нужном месте в нужное время.

Лучше всех был учитель по теории музыки. Он играл на “кото”, старинном японском инструменте, странную японскую музыку, без определенного количества нот на октаву – и не семь, и не двенадцать, а сколько угодно: вместо гаммы предлагалась бесконечность. От этого просто мозги кипели. Зато гитарный преподаватель оказался сущий зверь, совершенно противоположного знака. Черный толстяк, южанин, с лысой макушкой и обильным бордюром вокруг лысины, он даже не стал слушать, как Юрик играет. Он ткнул пальцем в Юрика и сказал: “Practice scales!” – Играй гаммы! Он это всем говорил, но занятия по технике были индивидуальные, и Юрик не знал, что мистер Кингсли всех учил одним способом: требовал, чтобы ученик играл 120 гамм на две октавы в течение 10 минут, а при малейшей помарке начинал сначала. Стресс был такой, что на втором занятии у Юрика пошла кровь носом. Ничего другого Кингсли играть не давал. И поговорить тоже не давал. Много времени спустя Юрик оценил эту зверскую манеру. В отношении Кингсли к музыке не было ни капли радости, одна гимнастика пальцев. Но Юрик уже понимал: если музыка не доставляет радости музыканту, она не в радость никому.

Прелестная старушка-француженка преподавала фортепиано. Глядя на ее порхающие морщинистые ручки, Юрик испытал профессиональную зависть: у пианиста для обеих рук один и тот же механизм движения, тогда как у гитариста более сложная координация – левая и правая руки должны жить разной жизнью, но в идеальной синхронизации… И, конечно, главное преимуществ фортепиано – оно позволяет вести несколько голосов одновременно и открывает целую вселенную звуков, неисполнимых на гитаре. Кроме того, для ф-но существовало огромное количество музыкальной литературы – больше, чем для любого другого инструмента.

Занятия классической гитарой, которую он не любил, расширили его возможности: преподаватель-“классик” Эмилио Гальярдо, однофамилец или родственник звезды испанской классической гитары, ставил технику пальцевого звукоизвлечения на отличном инструменте фирмы “Antonio Sanchez”, и Юрик научился играть без медиатора и прибегал к нему с тех пор только в особых случаях либо когда ломал ногти. Ногтевое звукоизвлечение давало совершенно другое качество звука. Одновременно Эмилио Гальярдо научил его правильному обращению с ногтями – как их отращивать и затачивать по прямой линии под углом сорок пять градусов между ногтем и пилкой. Так разрешилась детская травма, произошедшая от постоянных скандалов с мамой по поводу стрижки ногтей.

В классе джазовой гитары, после мытарств с мистером Кингсли, Юрик перешел к новому преподавателю, Джеймсу Лавски, с которым сошелся вкусами. Каждый день открывались новые возможности, но стала гораздо нужнее теория. Раньше гитара в Юриковых руках была похожа скорее на духовой инструмент, теперь Юрик понял полифонию. Именно в классе джазовой гитары он приобрел музыкальную грамотность и стал писать первые аранжировки джазовых стандартов. Оказалось, что это самое интересное.

Два года Юрик занимался в школе. Играл в школьном джазе, его считали крутым. И сам он в этом не сомневался. Прежнее увлечение битлами считал возрастным, хотя нежное чувство – память первой музыкальной любви – сохранил. Играл он теперь то, что играли великие джазовые гитаристы – Вес Монтгомери, Чарли Берд, Джордж Бенсон. Копировал, прикусив изнутри губу, напряженно. Среди всего разнообразия новых музыкальных имен отдельной статьей стоял Джанго Рейнхардт, бельгийский цыган без двух пальцев на левой руке. Он был просто непостижим и недостижим, как существо с другой планеты. Второго такого не было и быть не могло.

На первом же году американской жизни Юрик открыл для себя Нью-Йорк и влюбился в него. Это была столица его музыки, и более всего захватила его уличная музыкальная жизнь “Большого Яблока”. Город воплощенной мечты. Попадая туда, он готов был идти за первым встреченным уличным музыкантом, как в детстве за первым попавшимся котом.

Каждое воскресенье он мотался в Нью-Йорк с одноклассниками или в одиночку. Потом осмелел, стал брать с собой гитару и пристраиваться к играющим в метро или в сквере музыкантам. Иногда гнали, иногда принимали. Но с того времени с гитарой он не расставался – куда бы ни шел, она была при нем.

Отношения с Мартой были прекрасными, хотя порой она из-за него сильно переживала, особенно в ту первую ночь, когда он не вернулся из Нью-Йорка, ночевал с компанией музыкантов, курил с ними траву… Потом такие “загулы” стали случаться все чаще. Нью-Йорк был так приветлив, так дружелюбен… Лонг-Айленд казался ему теперь деревней, где ровным счетом ничего не происходит. Это было не так, там были свои джазовые фестивали, своя отдельная тусовка, но с Нью-Йорком – несравнимая.

Школу он кое-как закончил. Шекспира по-английски читать так и не научился, но для “среднего балла” хватило домашнего образования, Нориного чтения вслух и постоянных театральных разговоров, в которых Шекспиру уделялось достаточно внимания. Математичка, время от времени будившая Юрика на уроках математики, раздражалась на его сонливость, но знала, что задачки, на которыми пыхтят одноклассники, он решает в уме и быстро. Математику в России преподавали лучше. А может, Витин ген просыпался… По музыкальным дисциплинам у него были хорошие баллы, и Марта, лишенная слуха, страшно гордилась его успехами и мечтала, что он будет учиться дальше, в каком-нибудь прекрасном музыкальном месте вроде Беркли…

В конце второго учебного года Юрик спросил любимого джазового учителя Джеймса – что бы ты делал на моем месте? “Заперся бы на пять лет в комнате и играл. Больше тебе ничего не надо”. Это предложение Юрику в целом понравилось: единственное, что его не устраивало в этом совете, – запертая комната.

Его тянул к себе город, менее всего похожий на запертую комнату… Там на каждом углу цвела восхитительная житуха, а учиться он хотел на ходу, играя…

На торжество по поводу окончания школы – prom – прилетела Нора. Самолет приземлился рано утром, она отвезла чемодан к Марине Чипковской и сразу же поехала на Лонг-Айленд.

Юрик был рад матери, но встретил ее так, как будто она вчера вышла из дома. А не виделись они полтора года… Он немедленно взял гитару, чтобы показать, чему он за это время научился, и играл ей четыре часа без перерыва.

Нора после перелета еще не очухалась, шли вторые сутки, как она не спала. Сначала очень радовалась Юриковой музыке, потом стала засыпать, потом вошла в странное состояние между сном и явью, в голове началась какая-то светомузыка, сполохи синего и едко-зеленого, отвратительно багрового и оранжевого, и она проскочила в какое-то смежное с музыкальным пространство, где ей было опасно и как-то безвыходно… Переночевала она в доме Вити и Марты, в гостиной. Марта была радостно-приветлива и проста. Казалось, что ее обожание Вити отчасти переносилось и на Нору… Чудеса… Краем глаза Нора приметила, как Витася ласково сжал Мартино запястье, как отодвинул стул, когда она подошла к столу… Похоже было, что он научился видеть другого человека. Неужели так бывает, чтобы человек, всю жизнь относящийся к окружающим инструментально, повзрослел к пятому десятку? Это любовь некрасивой и немолодой женщины смогла такое произвести? Еще удивительнее было то, что Витася даже не спросил, что там, в России, происходит. Впрочем, происходящее там к его профессиональной деятельности отношения не имело, а разницы между Горбачевым и Ельциным он не усматривал, как не замечал и многого другого.

Наутро Нора с Юриком поехали в Нью-Йорк. Юрик водил мать по городу, показывал тот особый музыкально-хиповый город, который взрослым и солидным людям совершенно неизвестен. Он привез ее в Нижний Ист-Сайд и повел по своим любимым местам. Нора, которая в прежний свой приезд уже изрядно походила по городу с Тенгизом, изумлялась тому, как он многолик – множество разных городов, как будто незнакомых друг с другом, сливались друг с другом бесшовно: на одном конце улицы сновали с ног до головы отманикюренные люди в деловых костюмах, точно снятых с манекенов, на другом тусовались наглые босяки и опасные парни в рваных майках…

Не прошли и двух шагов, наткнулись на чернокожего музыканта, который закусывал сосиской посреди стоящих и висящих на подставках кастрюль и сковородок. Юрик поздоровался с парнем звучным рукопожатием-хлопком, обменялись парой слов…

– My Mom! – Юрик подтолкнул Нору к парню. Тот протянул ей руку. Неожиданная для толстяка рука – подвижная и юркая, как отдельное животное. Музыкант дожевал сосиску и брякнул по висящей кастрюле – она отозвалась неожиданно низким звуком. Это была увертюра. Он дал ей отзвучать и заколотил то пальцами, то кулаком, то ладонями по импровизированным барабанам.

– “Pots and pans”, – объяснил Юрик с гордостью. – Здешний гений. В мире такой единственный!

“Город-театр”, – подумала Нора, еще не успев как следует рассмотреть все его площадки, притягивающие внимание, и укромные, возникающие на пустом месте сцены и кулисы, подсобки и рабочие цеха. Юрик не только показывал ей любимые места, но демонстрировал заодно, что город принял его как своего ребенка, одного из множества играющих, танцующих, беспутных, веселых. Нора тогда не вполне понимала, до какой степени эта атмосфера свободы и полета подпитана дымком марихуаны, гашиша и прочих способствующих полету веществ. Про героин она еще и слыхом не слыхивала.

Юрик завел Нору в излюбленные места тусовки – “Performance Space 122”, “Collective Unconscious”. Народу там в это время почти не было, только пустые банки из-под колы, пакеты, части разъятого велосипеда, грязный тюфяк, спальный мешок и сломанный зонт олицетворяли собой это самое “Коллективное бессознательное”. Это и впрямь было место придонных радостей и шальной свободы, место, где поют, пьют, играют и ширяются поздними вечерами и ночами. Стало немного не по себе. Обошли несколько похожих площадок: кое-где Юрика знали, с ним здоровались, он гордился своей причастностью к этой андеграундной жизни. Несколько ребят мертво спали, завернувшись в спальники. Один явно пьяный старик проснулся, вылез из кучи тряпья, попросил денег. Конченый человек.

– Дай ему доллар, мам.

Нора дала.

Юрик вел Нору извилистым путем. Хотя у нее была карта, но ей не хотелось в нее заглядывать, и она лишь приблизительно понимала, как они двигаются. В этом городе сильнее, чем во всех известных ей городах, работал невидимый компас, тянуло то на север, то на юг… Но они шли как раз на восток, к Ист Ривер.

На Авеню А, между Седьмой Авеню и Сан-Марк Стрит, обнаружилась какая-то дыра в стене, где приютился магазин. Юрик сунулся туда.

– Сейчас фалафель съедим! Самый дешевый во всем городе – 1,25! – объявил он. – Все наши сюда бегают. Отличные фалафели. Ахмед-хромой хозяина зовут…

Нора взяла из рук Ахмеда горячую тонкую лепешку с начинкой, куснула и подумала: если бы мне было восемнадцать лет, я бы здесь застряла на всю жизнь, никуда бы отсюда не уехала. Хотя, конечно, опасное место. Как будто сирены поют и зазывают, но не съедают сразу, а высасывают постепенно… Но пока призрак опасности лишь придавал очарование месту. Город, как огромный слон, подставлял любознательным зрителям то один бок, то другой, то хвост, то хобот…

Потом Юрик повел ее в “Nuyorican poets cafe”. Посетителей в это предвечернее время было немного, а по стенам висели фотографии страшно знаменитых людей, из которых Нора узнала только Че Гевару. Юрик впервые в жизни оказался более информированным: “Смотри! Это Аллен Гинзберг”. Под его фотографией – малосимпатичная рожа! – висело его высказывание, написанное белыми буквами по черному фону, – “the most integrated place on the planet”.

Здорово сказано, но перевести на русский невозможно… Интегрированное место… Но понять можно – место равенства людей, отсутствия сегрегации, свобода выражения до крайних пределов и вообще без пределов. Норино книжное знание выдало ей немедленно все артистические кафе начала века – парижские “Де Маго” и “Ротонда”, петербургский подвал “Бродячая собака”, барселонская пивная “Четыре кота”. Все они приходились предками в третьем колене этому Нью-йоркскому артистическому гнезду, но пахло не декаденсом, не футуризмом и “дада”, а социальным протестом, революцией и терактами… Здесь был сегодняшний и отчасти немного вчерашний авангард, все на условно-передовой линии фронта – и музыка, и поэзия, и перформанс, и все это не имело никакого отношения ни к мейнстриму, ни к коммерции. Крутили какую-то фантастическую оперную певицу, Нора даже остановилась, прислушиваясь, но Юрик махнул рукой и сказал, что это поет контртенор… Такой высокий мужской голос, в Италии была специальная музыка для кастратов. И музыку специальную для них писали. А сейчас снова в моду вошли эти голоса, – объяснил Юрик и обрадовался: а ты раньше не знала?

– Да знала, знала. Просто никогда не слышала…

“Ну и Юрик! Ну и местечко! – восхитилась Нора. И подумала: – Надо срочно отправлять его на учебу, куда угодно. Здесь можно увязнуть на всю жизнь…”

Ей и самой здесь все очень нравилось: растаман со сложно устроенной прической и с попугаем на голове, анорексичная девица, перебинтованная с ног до головы как египетская мумия, гитарист, при виде которого Юрик чуть сознание не потерял – “Мам, это сам Джон МакЛафлин!..”

Компания за соседним столиком как будто играла в карты – но на самом деле не играли, а знаменитый гадальщик открывал им судьбу на картах “таро”. В темноватом углу сидел в позе лотоса двухметровый необычайно белый человек в оранжевой накидке буддийского монаха. Альбинос.

Пешком дошли до Бликер-стрит. Нора устала. День клонился к вечеру. На входе в метро Нора сунулась покупать билеты. Юрик заглянул в кассовое окошко, оживленно заговорил с пожилым чернокожим в форме служащего метрополитен. Нора не понимала ни слова. Отошла. Кассир открыл боковую дверку, вышел из своей клетки, пожал Юрику руку, дружески хлопнул по спине. Разошлись. Юрик радостно сообщил, что этот дядька потрясающий гитарист, старый хиппи, который к старости лет пошел работать, зовут его “Gnome poem” – стих гнома, а как на самом деле его зовут, он и сам забыл…

Договорились, что Нора одна поедет в Северный Манхэттен к Марине, а он еще потусуется и приедет туда часов в одиннадцать. Пришел он в третьем часу. Хозяйка квартиры уже спала, а Нора сидела на кухне в полней растерянности: что в такой ситуации делать, она не знала. Искать – где? Звонить – куда? И вообще – что делать сегодня, завтра, через год?

В следующим году Нора не попала на Лонг-Айленд. Юрик к этому времени полностью перебрался в Нью-Йорк. Это был мягкий побег из дома. Марта уговаривала его учиться дальше. Юрик считал, что нью-йоркская жизнь лучше любого университета. К середине лета он так прочно зацепился за “Большое яблоко”, что извлечь его оттуда было невозможно, как гусеницу-плодожорку из тела сладкого плода. Через пару месяцев он уже знал десятки таких же, как и он, угнездившихся в сердцевине “Яблока” гитаристов и ударников, саксофонистов и трубачей, и многие отвечали ему на приветствие – Hi, Yo r ik!

Когда он приезжал на Лонг-Айленд отмыться и взять чистое белье, Марта подбрасывала двадцатки и полтинники. Сидели вечер за компьютером, Витя показывал сыну новые программы, слегка удивляясь его тупости. Потом звонили Норе. Звонки были дорогие, Юрик такой роскоши позволить себе не мог, а Нора никогда не могла застать его дома. Прочная связь с сыном, которая когда-то казалась Норе опасной, удивительным образом ослабевала до полного исчезновения…

Витю Юрик никогда особенно не интересовал, он не знал, на что живет его сын. Марта взяла на себя эту незначительную сторону жизни: оплачивала счета, покупала еду и одежду… Он очень приблизительно знал, на что сам живет.

В первый год после школы Марта брала на себя и Юриковы расходы, но считала, что поступает неправильно. Она происходила из бедной ирландской семьи и хоть была католичкой, но стиль жизни был вполне протестантский. К концу первого года Юриковой полунезависимой жизни она с трудом выговорила, что снимает его с довольствия. Юрик задумался о работе. Предложение поступило от приятеля по гитарной тусовке, израильского парня Ари, проводившего в Америке свои затянувшиеся после армейской службы каникулы. Для Ари, родившегося в России, русский язык был домашним, родным, он радовался возможности поболтать с Юриком по-русски.

Главная тема разговоров – армия. Юрик, покинувший Россию по настоянию матери именно из-за страха перед военной службой, не скрыл этого факта свой биографии… С точки зрения Ари это был поступок аморальный. Юрик же самую военную службу рассматривал как аморальную… Юрик был осведомлен о российских политических перипетиях и понимал, что после Афгана уже произошли осетино-ингушские и грузинско-абхазские события, и все не без участия русских. Да и в Чечне уже началась заваруха… Все это смахивало на войну, которой боялась его мать. Юрик не хочет ни убивать, ни быть убитым. Он хочет играть на гитаре. Рассказ Юрика о русском парне, который повесился, отслужив год в Афганистане, не произвел на Ари впечатления… У Ари был другой опыт – он обожал армию:

– Я был до армии просто кусок мяса, балбес с гитарой и позор семьи. Я за три армейских года стал профессионалом, моя военная специальность – радист, я арабский выучил… Потом, армия учит выживанию, и это особая наука… Самое главное – я научился учиться. Могу и тебя поучить. Научу тебя быть грузчиком… Не смейся – тоже наука…

Юрик немедленно принял предложение.

На следующий день Ари привел его в маленькую компанию по перевозке мебели. Мувинг, по-американски. Держал контору русский еврей с израильским паспортом и пестрой биографией. Возле него клубились причудливые люди разных стран и народов – неудачники, изгои и всякого рода чудаки. Первая бригада, с которой Юрик начал работать, была израильской, там он научился многим профессиональным приемам. Работали вчетвером – Ари, еще два бывших израильских солдата и Юрик. Оказалось, что в грузчицком деле ослиная выносливость важнее бычьей силы, а хорошая координация движений и мозги нужнее, чем большой рост и широкие плечи… Он проработал с этой бригадой три недели, а потом она распалась, потому что Ари с приятелями вернулись в свой Израиль. Юрик вышел на работу с новой бригадой – два шерпа и еще один новенький, огромный афроамериканский качок.

Оба шерпа – Апа и Пема – ростом были Юрику по подбородок, но, как оказалось, адской силы и выносливости. Поначалу они были необщительны, но через пару дней работы, видя Юриковы отчаянные попытки тянуть с ними лямку наравне, превратились в дружелюбнейших и теплых ребят. Качок в первый день смерил шерпов презрительным взглядом, но после трех часов работы лег вдоль стенки. Шерпы с Юриком отработали еще десять часов, а черный гигант на следующий день не появился…

Жил Юрик в пустующем доме, временной хозяйкой и самодеятельным администратором которого была Элис, старая алкоголичка с театральным прошлым. Она “вписывала” подходящих и “выписывала” негодных, гасила конфликты, добивалась соблюдения кое-каких санитарных норм, вела переговоры с городскими властями, чтобы они сквозь пальцы смотрели на этот приют бездомных. Юрику она покровительствовала, больше трех лет он продержался под ее крылом. Потом городские власти всех выгнали, сквот прикрыли, кто-то купил дом, и его поставили на реставрацию. Элис предложили работать в муниципалитете – с бездомными. Она стала чиновником…

Юрик тоже совершил значительный шаг вверх по социальной лестнице – стал квартиронанимателем. Снимал за 300 долларов вдвоем с приятелем, вороватым гитаристом из Перу, одну комнату в квартире, где жило еще четверо искателей американских приключений: арабская девушка, сбежавшая из дома, два поляка, работающих на стройке, и индус-проповедник какой-то неясной религии. Арабская девушка с одним поляком занимала самую большую комнату, проповедник со вторым поляком комнату поменьше, Юрик с перуанцем ютились в девятиметровке.

С перуанцем через полгода произошло чудо, он обратился, к большому огорчению индуса, в христианство. Перестал воровать, почувствовал себя праведником и верил, что в ближайшие месяцы Господь заберет всех праведников, включая и его, в блаженные места… Он называл себя теперь “born again”, пел псалмы и проводил с индусом забавнейшие дискуссии на кухне, пока не отвалил куда-то в Калифорнию, к еще более праведным людям.

Теперь Юрик владел комнатой единолично: великодушная Марта спонсировала его, выделяя из своего бюджета 150 долларов, которые прежде вносил друг-перуанец. Это было как нельзя более кстати. Юрик к этому времени обзавелся чудесной подружкой Лорой Смит, и все его прежние случайные опыты не шли в сравнение с этим настоящим романом. Лора, школьница, кое-как заканчивающая хай-скул, была настоящим несчастьем приличной американской семьи. Каждый день они встречались – ей очень нравилось иметь бой-френдом русского гитариста, и она сопровождала его на всех его выступлениях, где бы они ни происходили – в метро, в сквере или в клубах, куда он попадал с одной из двух групп, приглашавших его поиграть, если нужна была замена. У Лоры тоже была своя творческая мечта – ей хотелось стать исполнительницей “танца живота”. И она тренировалась с этом искусстве постоянно – в школе и дома, в метро и на улице. Маленькая девочка, на ходу слегка извивающаяся и качающая мальчишескими бедрами… Все танцевала, танцевала…

Комната Юрика стала их “гнездышком”. Мир не видывал второй такой помойки: вперемешку громоздились на полу грязные носки, нотные листы, диски, окурки, бумажные тарелки и банки из-под колы. Загораживая наполовину выход в коридор и оставляя лишь тесный проход, стоял старый электроорган “Хэммонд”, оставленный прежними хозяевами.

Именно в этой комнате юная парочка расширяла свои познания о мире, принимая время от времени прекрасные вещества, уносящие в другие пространства. Закончив школу и швырнув родителям документ со средним академическим баллом, не оставляющим надежд на поступление в приличное учебное заведение, Лора объявила Юрику о его полной бесперспективности и утанцевала навсегда.

…Лора, Лора! Она унеслась от Юрика сначала в Калифорнию, причинив ему первую в жизни любовную травму, а потом и в более отдаленные места, куда во множестве отлетают эти бесстрашные и безмозглые любители опасных путешествий.

Уязвленный Юрик написал три песни, которые понравились руководителю одной знакомой группы и вошли в новый репертуар. Юрик впервые почувствовал себя настоящим автором. И понял, что новая музыка возникает из новых ощущений и переживаний. “Вот чего мне не хватает!” – решил Юрик.

За последние два года он почувствовал себя частью этого города. Музыка, его музыка рвалась со всех перекрестков, из всех щелей. Изредка приезжая к Вите с Мартой на Лонг-Айленд, он начинал скучать по Нью-Йорку уже в электричке. А уж детская Москва отодвинулась так далеко, что превратилась в картинку в перевернутом бинокле. Только Норин приезд напоминал ему о прежней неамериканской жизни.

Приехала Нора на “родительские дни”, как называла она свои ежегодные посещения Нью-Йорка. Приезд матери нарушил Юриковы планы по приобретению новых ощущений. Целую неделю после смены в “мувинге” вместо запланированных новых ощущений он освежал старые: гулял с Норой по городу, показывая его сладкие закоулки.

Нора шла рядом с вполне взрослым мужиком, красивым и рослым, но совершенно не похожим на молодых людей, студентов и актеров, с которыми она общалась дома. Чем отличается? Полной беззаботностью, настораживающей детскостью, какой-то расхлябанной свободой…

“Нет, – пыталась утешить себя Нора, – просто закончилась наша совместная жизнь, и он плывет в своем потоке. Своим путем… Я не могу вернуть его обратно. И зачем? Да и мне ли говорить? Я-то выскочила из общей колеи в пятнадцать…”

Накануне Нора встречалась с Мартой и Витей. Женщины понимали, что с Юриком неблагополучно. Витя кивал с отсутствующим взглядом. Совместно решили отправить Юрика на учебу. На какую-нибудь учебу. И непонятно было Норе, можно ли им еще руководить, да и вообще, что с ним происходит – он взрослеет таким образом или просто становится американцем?

В январе Нора звонила ему из Москвы, поздравляла с двадцатилетием, и он сказал ей после паузы:

– Мам, я перестал быть тинэйджером. Это грустно…

Разговоры все шли “на пешем ходу”. Гуляли по Челси, самому, может быть, устойчивому, не подвергшемуся натиску времени району: старые особняки первых английских обитателей, регулярные дома с выносными пожарными лестницами, обшарпанные стены, разбитый тротуар…

“Вот старинный ирландский бар, где подают гиннес. Вот гостиница, где останавливались все – Джимми Хендрикс здесь жил, ну, и вся американская литература, чуть ли не Диккенс”, – комментировал Юрик с гордостью, как будто этот отель был его собственностью. А Нора загляделась на вход во дворик, где стояло единственное усыхающее дерево. Старая скамья. Похоже, именно здесь жил старик из рассказа “Последний лист”, а в той квартирке наверху могли жить Джим и Делла Диллингхем, герои рассказа “Дары волхвов”… Нора так любила в детстве эти рассказы, что сразу узнала сценическую площадку О’Генри. Нора остановилась. Адская кухня, квартал портных, мясной рынок… все это где-то здесь…

Они остановилась рядом с домом, в котором жил, вернее доживал, умирая от СПИДа, Юриков друг и учитель Мики. Он был довольно известный музыкант, вокалист, выделывавший со своим голосом острые эксперименты. Он выступал со многими корифеями джаза, но имя его было связано в основном с некоммерческим маргинальным течением – острой смесью фанка и металла. Время от времени Мики привлекали к записи альбомов такие корифеи джаза, которых Юрик мог видеть только издали.

Юрик часто у Мики бывал, приносил ему наркотики, без которых тот уже не мог существовать. Теперь Юрик стоял перед его домом и размышлял, стоит ли Норе рассказать об этом потрясающем парне, о трагической истории гея, изгнанного из дому в тринадцатилетнем возрасте, поднявшегося от беспризорника до владельца квартиры в одном из знаменитых домов Челси, заложенной и перезаложенной, когда-то роскошной, но давно уже превратившейся в приют бездомных кошек и опустившихся друзей. Нет, не стоит…

Пошли на запад и уткнулись в Гудзон. Старый пирс. Тяжелая медлительная вода. Дощатые мостки. Заброшенные прибрежные земли. Лодка лежит на берегу. Чайки. Какие-то склады, заброшенные фабрики… Безлюдье и тишина.

– А там что? – Нора указала на дальний берег.

– Там Хобокен. Это другой штат. Я там не был. Говорят, круто…

Нора тем временем все размышляла, не пора ли объявить Юрику о семейном решении, скорее похожем на ультиматум, – ему надо пойти учиться. Юрик легко согласился, хотя тут же объявил, что единственное, в чем он нуждается, это практика, а все остальное происходит само собой. Долго обсуждали возможные варианты учебы. В конце концов ему объяснили, что речь идет о приобретении специальности, которая дала бы ему возможность зарабатывать на хлеб не трудом грузчика, а более профессиональным занятием. Под семейным напором он согласился поступать в “Sam Ash Music Institute”, готовивший звукооператоров.

Нора уехала, оставив у Марты деньги за первый семестр учебы.

После отъезда матери у Юрика действительно возникла мысль поменять жизнь. Он ушел из грузчиков, но не особенно далеко: устроился, уже использовав свои музыкальные связи, к музыкальному продюсеру, неудавшемся гитаристу лет сорока, стал таскать оборудование, настраивать аппаратуру, пытался что-то ремонтировать. К осени пошел в этот самый звукооператорский институт, который оказался совершенно бессмысленной лавочкой, готовил скорее продавцов в музыкальные магазины, о чем Юрик и сообщил Норе, бросив через месяц это заведение. Одновременно бросил и своего продюсера.

Мики к этому времени стал совсем плох. Его последний партнер, малайский женоподобный парень с несмываемой улыбкой, с которым Мики жил лет пять, сбежал, сняв предварительно с Микиного счета все остававшиеся деньги. Тогда Мики и попросил Юрика к нему переехать: ненадолго, Юрик, я скоро помру…

Юрик собрал свои вещи, поместившиеся в один большой пластиковый мешок для мусора, две гитары и оставил свою конуру. Поселился в обшарпанном, но шикарном доме.

Мики просил его играть, и он играл, а Мики время от времени шевелил облезшими пальцами и повторял: если ты сыграл неправильно, играй, пока оно не станет правильным. Не исправляй ничего, просто жди, пока ошибки превратятся в находки… Иногда ругал: “Что ты говоришь все время «я собираюсь, я попытаюсь, я попробую»? Это способ ничего не делать. Ты делай, делай, а не пытайся…”

Юрику все время казалось, что уже было в его жизни нечто похожее – музыка и смерть рядом, – но вспомнить не мог. Вокруг Мики облаком стояла захватывающая зыбкость. Возле Мики Юрик уже изрядно подсел на дурь – иногда происходило какое-то смещение яви, сна и наполненного отсутствия.

Всю промозглую зиму Юрик просидел возле медленно умирающего – бинтовал разлагающиеся ноги, кормил и добывал наркотики, без которых Мики не мог провести и дня. Юрик встречался с давними должниками Мики, выбивая деньги, которые тот в лучшие времена раздавал всем подряд, познакомился с десятком барыг, носился по городу, добывал для Мики героин. Город лечил своих больных, морфины и валиум выдавали бесплатно, но этого не хватало. Предлагали больницу, потом хоспис, но Мики отказывался: здесь, здесь умру… Юрик знал, что будет с ним до конца…

Но не получилось. В первый день календарной весны, когда вода стояла в воздухе и солнце не могло пробиться сквозь взвешенную влагу, Юрик оказался в “шутинг геллери”, где ему назначил свидание веселый и обаятельный барыга по кличке Спайк. “Шутинг геллери” – такое место, куда приходят наркоманы, чтобы вмазаться тихонько, в укрытии, без риска “спалиться” на улице.

Свидание со Спайком было назначено на два, но было уже четыре, а он все не шел. Юрик нервничал. Хозяйка квартиры, молодая девчонка, выглядела как сама смерть: расплачивались с ней за приют наркотиками. Из дома она давно не выходила, даже есть уже не могла. Лежавший на матрасе парень дал ей ампулу: не то, что надо, но что-то похожее. Все было как в замедленном кино. Трясущимися руками она долго расковыривала руку, плакала, наконец ввела иглу в вену на кисти – других вен уже почти не оставалось. Через минуту медленно завалилась, закатив глаза. Передозировка.

Тут как раз и появился Спайк. Увидел лежащую девчонку, попробовал пульс. Еле теплился. Он поднял ее, поставил на ноги и велел Юрику водить ее по комнате, а сам побежал за кокаином, у него самого был другой товар…

Юрик пытался ее водить по комнате, но идти она не могла, волочились тощие ноги по грязному полу, и вся она была как тряпичная кукла… И так прошло двадцать минут, и еще двадцать. Юрик забыл, что Мики его ждет. Одно его волновало – жива она или он таскает на себе труп?

Наконец появился Спайк. Юрик сунул ему в руки девчонку, схватил дозу для Мики, сказав, что больше ни минуты здесь не может находиться, потому что Мики ждет…

Так Юрик и не узнал, успел ли Спайк ее откачать. Когда он вернулся в Челси, Мики мирно спал. Юрик не стал его тревожить. Он спал еще час, и еще час. Когда Юрик тронул его, Мики был еще не холодный, но уже не живой… Лицо Мики было мирное и немного насмешливое, и Юрик, после минутной паники, почувствовал покой и облегчение. Он взял гитару и заиграл, напевая слова, которые знал с битломанского детства.

Сначала “I want to hold your hand”, потом “She is leaving home”… И вспомнил, вспомнил, как пел эти песни лет семь тому назад, мальчиком, когда умерла бабушка Амалия. Как же давно это было! И как будто не с ним. И он страшно затосковал.

Весь музыкальный Нью-Йорк пришел прощаться с Мики. Все, кто был к этому времени жив. СПИД в эти годы собирал свои обильные жертвы, и передовым отрядом были наркоманы и геи… Приехала мать Мики, сёстры – бедная пуэрториканская семья, отказавшаяся от него лет тридцать тому назад. Возникли они в надежде, что получат хорошее наследство. Но денег не было. Стоила денег квартира, но они не знали, что и она уже практически принадлежит банку. На Юрика смотрели как на Микиного партнера, но Юрику это было все равно, тем более что репутации его, будь это правдой, не испортило бы.

Так случилось, что лучшее наследство после Мики получил именно Юрик в виде его разнообразных друзей: музыкантов с мировой славой и уличных, известных только на единственном скверике в Вилледже или на одной станции метро, пустопорожних знаменитостей, диджеев, продюсеров, владельцев студий и прочего околомузыкального люда, которые крутят колеса всей музыкальной индустрии. За последний год жизни Мики как будто передал всех навещавших его людей в Юриковы руки, и на похоронах, куда пришли многие, с ним здоровались, выражали сочувствие…

После похорон не разошлись, пошли в закрытый для посторонних посетителей клуб в Челси, выпивали и играли – великие и кое-какие. Желчный и едкий Мики, любитель этномузыки, был бы доволен: играли родные ему пуэрториканцы со своими деревянными брусочками, отбивавшими скелет композиции, пожилой индус выделывал на ситаре космические трели, смуглый горбун, скорее всего инопланетянин, выдувал психоделические звуки из сложного духового инструмента, напоминавшего связку разных дудок и дудочек. Играл и Юрик – впервые свою композицию, с которой возился весь последний год. Памяти Мики.

Именно от него, легко живущего и тяжело умирающего, умного, своевольного и скандального, Юрик впитал, вдохнул осознание того, что в высшем смысле в музыке нет авторства, а есть только умение читать из Божественной книги и перекладывать некий мировой звук, не нуждающийся в нотах, на язык жалких музыкальных инструментов и нот, придуманных для удобства передачи великих сообщений, никаким иным языком не передаваемых… И Юрикову композицию слушали в тот вечер лучшие уши и лучшие души этого музыкального пространства. Услышали.

С этого дня Юрикова траектория еще раз поменялась. Он получил несколько заманчивых предложений и выбрал наиболее для него интересное и наименее перспективное с точки зрения экономической – почти безвестную команду, исполняющую фанковые хиты семидесятых годов.

Они репетировали на 125-й улице, на окраине черного гетто, где из одного выхода метро изливался поток студентов Колумбийского университета, а из другого шла темнокожая толпа в места, куда белые не заглядывали… Это было черное гетто, и демаркационная линия в этом районе проходила очень жестко.

Юрик ненавидел расизм, презирал белых расистов, но возле метро Юрика и второго гитариста, японца по прозвищу “Сузуки”, встречал Эйб Картер – в этом районе расизм показывал свою изнаночную сторону, черную… Эйб, великолепный басист, вел их в глубину жутковатого квартала, где в разбитой квартире с заколоченными окнами и следами давнего пожара их ждали вокалист Чуче и ударник Пит. После репетиции Эйб провожал партнеров к метро: как бы местные ребята не напали…

Репетировали три месяца, почти ежедневно, возникала настоящая складная программа, а не разрозненные номера. Юрик просто взлетал от восторга и чувствовал себя как спортсмен перед решающим матчем.

Накануне уже объявленного концерта в большой уличной драке убили вокалиста. Это было как крушение самолета при взлете. В этой же разрушенной квартире, неделю из нее не выходя, прощались с Чуче: пили, курили, кололись, играли… Юрику было очень страшно – сначала Мики, теперь вот Чуче. Смерть присутствовала рядом с ним, как будто желая познакомиться. У этих ребят наркотики были другие, покрепче и погрубее. На восьмой день после похорон, когда дни и ночи в заброшенной квартире совсем слились в один пестро-темный поток, Юрик очнулся, испугался, схватил свою гитару и поехал на Лонг-Айленд – спасаться.

Его не ждали. Марта почти смирилась с тем, что мальчик отбился от рук, но, по американским понятиям, он был взрослым. Приезд его был некстати: у них уже жил другой гость – приехавший из Израиля Гриша занял Юрикову комнату. Юрик рухнул на кожаный диван в гостиной, даже не приняв душа, и проспал почти сутки. Перед тем, как уснуть, он успел сказать Марте, что у него убили друга.

– Травма, еще одна травма, – сказала Вите Марта, помнившая прошлогоднюю историю с Мики.

Витя рассеянно согласился: да, да, травма…

Гриша, бывший толстяк, исхудавший за последнее десятилетие до юношеской стройности, отец шестерых разновозрастных детей, заметил: травмы – это выдумки самой безнадежной науки, психологии. Все есть биохимия и жизненный опыт.

Марта, работавшая много лет в администрации университета, но по прежней профессии психолог, удивилась: почему безнадежной?

У Гриши к этому времени были ответы на все вопросы:

– Потому что такой науки вообще нет! И не бывало! Это аберрация сознания, а не наука. Есть жесткие структуры, очевидная, не вполне еще разработанная биохимия и запрограммированное в соответствии с этим поведение. При чем тут травмы? – и ворчливо закончил: – Помешались на Фрейде! Какая-то всемирная мистификация… Химия жизни, вот что есть…

Юрик лежал ничком. Усталые волосы, года два не стриженные, тяжело покрывали диванную подушку. Его сброшенная одежда воняла. Марта понесла ее в стирку. Перед тем, как сунуть в стиральную машину, вывернула карманы. В кармане куртки лежали два шприца. Марта ужаснулась.

В гостиной вторые сутки, с небольшими перерывами, продолжался разговор Гриши и Вити. Они не виделись три года, изредка переписывались, и теперь Гриша вываливал ему на голову немыслимую белиберду, в которой Витя никак не мог уловить ни логики, ни смысла… Гриша сыграл слишком большую роль в его жизни, чтобы просто отмахнуться. Именно благодаря Грише Витя от абстрактных пространств и множеств развернулся к задачам более конкретным, и это ему нравилось. Теперь же Гриша разглагольствовал о вещах отвлеченных и совершенно выходящих за пределы того, что Витя считал наукой.

– Витася! Одна наука! Только одна наука есть в мире! Надо выбросить все старое и оставить только три дисциплины – математику, биологию и физику. Этой новой науки имя биоматика!

Витя сонно смотрел на взволнованного Гришку: какая еще биоматика? С чего это он решил выбросить все науки?

– Наш мир создан Богом по единому плану! Первые страницы Торы дают современное научное описание происхождения Вселенной, Земли, растений, животных и человека. Творец продиктовал не только Тору. Вся жизнь универсума, нашей планеты есть разворачивание грандиозного текста! А мы лишь пытаемся его расшифровать и прочитать. И единственное назначение человека – именно в прочтении этого послания!

– Гриш, но это такие общие заявления. Они же ничего не меняют в человеческой деятельности. Они не содержат никакого открытия. В чем суть? – пытался отрезвить Витя разошедшегося друга.

Гриша – о чем Витя не мог знать – на этом самом месте уже успел получить немало тумаков от научной братии. Он приехал получить от друга поддержку, может, завербовать в сторонники. К этому времени Витя был главным авторитетом по моделированию клетки. В Гришином построении Текст и Живой Компьютер были двумя новыми скрижалями…

Гриша вздохнул: толпа, как известно, пророков не слушает, все пытается либо высмеять, либо камнями побить. Именно в Израиле! Особенно в Израиле! В последние годы он потратил столько сил, чтобы пробиться к Тексту, который казался ему главным в мире, к Торе, и пришел в убеждению, что она есть всего лишь дайджест, комментарий и ссылка на более важный Текст… Но понимания Гриша не встретил ни среди ученых собратьев, ни среди его религиозных учителей. Один только безумный каббалист из Цфата, глава несуществующей школы, приветствовал Гришины идеи. В Вите, ни в коей мере не включенном в поток современной научной фантастики, Гриша ожидал встретить понимание. Однако встретил только недоумение. Но не терял надежды.

– Фишка, Витася, в том, что главный алфавит, на котором написан текст, был открыт только в 1953 году – это четырехбуквенный код ДНК. И даже сами его открыватели, Уотсон и Крик, не поняли, что они дали возможность чтения Божественного Текста! Дали самый убедительный аргумент в пользу существования Творца! – Гриша раскраснелся, поднимал тощие руки, как уличный проповедник, и отрывисто восклицал: – Убедительный аргумент! Абсолютный! И не поняли!

– Погоди! – пытался остановить Витася возбужденного Гришу. – Погоди, может, Уотсон и Крик никогда и не нуждались в концепции Творца? Я, к слову сказать, никогда не нуждался в этой концепции. Нисколько…

– Витя! Ты погоди! Неужели ты не видишь, что наш Мир создан Единым Богом по единому плану? – все более распалялся Гриша.

Витя нескладно сидел в глубоком кресле, упершись подбородком в колени. Рядом на диване, уронив одну ногу на пол, неуютно спал Юрик, а Гриша крутился в маленьком пространстве между журнальным столиком и вторым креслом, заваленным ворохом постиранного белья, которое Марта не успела убрать в шкафы.

– Семь лет я изучаю Тору. Я стою на пороге. Может быть, я один из немногих, кто в состоянии сопоставить современные открытия в области биологии – Науки Жизни – с текстом Торы, который представляет собой пересказ текстов ДНК. Сегодня я уверен, что многие утверждения Пятикнижия Моисеева допускают прямую экспериментальную проверку современными научными методами…

– Остановись! – перебил его раздраженный Витя. – Я обычно исхожу из того, что я знаю. Я не улавливаю твоей логики. Ты говоришь о вещах, которых я не знаю. Понятия не имею. Я в жизни не читал никаких религиозных текстов, да у меня и охоты к этому нет. И никогда не было. Скорее тебе надо говорить об этом с Мартой, она человек верующий.

– Вот-вот-вот! – завопил Гриша. – Это одна из важнейших мыслей! Сегодня, в конце двадцатого века, умозрительные и спекулятивные идеи древних философов в результате эволюции человеческого сознания совпали! Это уникальная точка эволюционной истории человечества. Это новая эра! Все открытия в области физики, химии, любых наук в высшем смысле не имеют авторства!

На этом вопле проснулся Юрик, плохо соображавший, где он находится. Но то, что произносил довольно визгливый мужской голос, доносилось до него как специально к нему обращенные слова…

– Есть Божественный Текст! И вся эволюция человека имеет только одну задачу – довести это незавершенное Творение до состояния, когда оно, человечество, научится читать. И ради выполнения этого задания были изобретены все алфавиты, все знаки, цифры, ноты, в конце концов!

Юрик оторвал голову от подушки. На щеке его отпечаталась пуговица. Первое, что он увидел, – незнакомый еврей в кипе, с задранной вверх полуседой бородой, воздевший вверх руки.

“Глючит, – подумал он. Однако, разглядев позади бурлящего еврея хмуро сидящего отца, успокоился. – Не глючит…”

Юрик приподнялся, сел. Еврей уставился на него с большим удивлением. Гриша, проведя часов двенадцать в этой гостиной, не заметил спящего на диване Юрика.

– Юрик, мой сын, – прокомментировал Витя пробуждение нового действующего лица.

– О Боже! Это сын Норы?

– Ну, отчасти и мой!

– Потрясающе! – воскликнул он. – Так ты тоже в Америке? Вылитый Витася! Нет, нет! Очень похож на Нору! А я Гриша Либер, одноклассник твоих родителей. Они тебе про меня не рассказывали?

Юрик неожиданно почувствовал себя хорошо.

– Про авторство вы это очень правильно сказали! Я тоже думаю, что авторства нет, музыка существует где-то на небесах, а дело музыканта – услышать ее и записать с помощью нот. Но поскольку я джазовый музыкант, я знаю, сколько музыки остается вообще не записанной и живет только в минутных импровизациях…

Гриша страшно обрадовался, получив такую неожиданную поддержку.

– Не беспокойся, не беспокойся! Она в надежном хранилище! Все записано! Вот видишь, вот видишь, Витя, твой сын сразу понял, о чем речь! Мир – это книга, которую мы только учимся разбирать по складам. Мы пытаемся с помощью наших алфавитов, простеньких знаковых систем прочитать тексты очень большой сложности, которые существуют вне нашего сознания. Возьмем Платона!

На этом месте у Вити, никакого Платона сроду не читавшего, терпение закончилось и он закричал:

– Марта! Ты собиралась нас кормить!

Гриша к Витасе больше не приставал, он нашел чудесного слушателя в Юрике. Он изложил ему всю свою теорию, попутно дав Юрику множество совершенно новых для него сведений, главным образом из программы средней школы. Но школьные учебники были скучны и заключенное в них знание было совершенно оторвано от всего, что Юрику было интересно, и Гриша, распознав в Юрике усердного слушателя, до самого отъезда, почти трое суток с перерывом на обед и короткий сон, рассказывал ему, обалдевшему от этой махины знаний, новые волнующие вещи…

Начав с закона иерархического подобия – Вселенная, клетка и атом построены по одному и тому же принципу – “Как наверху, так и внизу, как внизу, так и наверху”, – Гриша перешел к ритмическому характеру всех процессов в природе, от вращения планет до дыхательного, сердечного и прочих ритмов человеческого организма, Гриша подвел его к понятию информационной энергии и сформулировал Первое начало термодинамики.

– Обращаю твое внимание, Юрик! – слегка подсевшим от многочасовых лекций голосом восклицал Гриша. – Лорд Кельвин в середине прошлого века высказал мысль, что Творец в момент создания мира наделил его неисчерпаемым запасом энергии, что этот Божественный дар будет существовать вечно! Не тут-то было!

Пробежав Второе начало термодинамики, Гриша подошел к клеточной теории в ее классическом виде и, начав от Шлейдена и Шванна, торжественно объявил, что теперь они подошли к самому существенному, к тому, о чем понятия не имели создатели клеточной теории всего живого – клетка представляет собой молекулярный компьютер, который работает по программе ДНК, созданной Богом.

– Быть живым значит в пределах организма не увеличивать энтропию в течение жизненного цикла, несмотря на все возможности – в частности, размножения, – которые у клетки есть. Клетка – дико сложная система. Чтобы понять, как она функционирует, ученые создают модели, обладающие свойствами живой клетки. И кажется, лучше всех на свете это делает Витя, твой папаша. Он гений, но не понимает одной основополагающей вещи, как это иногда с гениями случается, – тут Гриша начал снова махать руками и ругать Витю, который с утра пораньше укатил на велосипеде в лабораторию, предоставив Грише сына в качестве тренировочного материала. Но Грише, как истинному энтузиасту, годился любой слушатель. Тем более что он подошел к своему драгоценному коньку.

– Как устроен компьютер, ты в принципе знаешь?

Юрик кивнул:

– Ну, мне отец в общих чертах объяснил.

– Техническая сторона дела, всякое железо, нас не интересует, – отмахнулся Гриша. – Сосредоточим внимание на организации самого информационного процесса. Что такое вообще информация? Еще недавно считали, что это сведения, передаваемые друг другу устно, письменно или с помощью каких-то сигналов от человека к человеку. Была создана теория информации – передача может осуществляться не только от человека к человеку, но от человека в автомату, от автомата к автомату. И есть алгоритм – система правил, по которым она передается для решения задач разного уровня… Подобные алгоритмические процессы присущи и клетке! И при этом совершенно не важно, как мы понимаем этот процесс – как способ общения материальных объектов или же будем считать, что сама клетка использует различные материальные объекты для своего существования. Главное здесь, что информация и материя не существуют независимо друг от друга. Жизнь клетки проявляется через работу ее информационной системы. Ее можно сравнить с игрой симфонического оркестра, в которой принимает участие композитор, дирижер, музыканты, музыкальные инструменты, партитура и даже электрик, который освещает ноты… Да, это хороший пример, должен быть тебе понятен как музыканту. Композитор сочиняет музыку – алгоритм игры – и записывает ее – программирует или кодирует – в виде партитуры с помощью нот – специального алфавита – в долговременную память, то есть, на бумагу или в память компьютера. В партитуре содержится информация о начале и конце музыкального произведения и о том, что и как должен играть каждый музыкальный инструмент в определенный момент времени на протяжении исполнения произведения. Все!

Гриша сиял глазами, морщинами, смуглой лысиной и каждым волосом своей жидкой бороденки:

– Все! Ты понимаешь, кто здесь композитор? Творец! Партитура написана Им с помощью Текста, записанного с помощью ДНК! Потому что ДНК – азбука Творца! И вот теперь объясни мне, почему твой отец шарахается от этой простой истины как черт от ладана? Это же очевидно! Творец создал Закон, но он и сам подчинен своему Закону. Мироздание осмысленно и многоуровнево. И на каждом уровне постижения есть свой предел. Эта многоуровневость описывается разными способами во всех религиозных системах, и отсюда следует принципиальная познаваемость мироздания. Пойми, если Мироздание познаваемо, то его можно моделировать. Твой отец, который занимается программированием, и лучше всех это делает, отказывается принять Автора всей партитуры! Это непостижимо! И этому есть только одно объяснение: его работа принадлежит следующему уровню, а сам он, личностно, находится на низшем! Но я не могу заставить его совершить прорыв! Каждый это делает в одиночку!

Виктор возвращался из лаборатории, Гриша переключался на него. Диалога не получалось: Гриша произносил пылкие речи, а Виктор временами хмыкал “Да, занятно…”, ел полуфабрикаты, подогретые Мартой в микроволновке, и запивал кока-колой. Гриша, сквозь пламя своего вдохновения, не мог не понять, что его друг ничего не слышит…

Через три дня, не встретив никакого сочувствия со стороны Вити и истратив весь заготовленный жар на случайного Юрика, Гриша улетел в Израиль. Юрик проводил расстроенного Гришу в JFK, сел на любимую линию метро А и почувствовал, что вышел из виража без особых ломок и прочих неприятностей исключительно путем интеллектуального напряжения, самого мощного за всю его жизнь. Он не помнил деталей того, о чем сообщил ему Гриша, но осталось ощущение полета и парения…

Сидел, глядя в окно – поезд еще не нырнул под землю, – и вслушивался в мелодию, возникшую в голове. Он успел только вспомнить, как говорил Гриша – вся музыка записана на небесах. Он ехал в сторону Манхэттена, за час доехал до конечной остановки South Ferry, к этому времени мелодия совершенно сложилась, со странным крючком в начале, с повтором, в котором крючок распрямлялся, давал росток, потом второй, ее можно было бы даже изобразить графически, но сначала хорошо бы ее проиграть. Выйдя из метро, он сел на набережной, вытащил гитару и сыграл, насколько возможно, все от начала до конца. Вещь была стройная, как рыба, легкая, как птица, и совершенно живая…

К вечеру он добрался до Houston-street, зашел к старому Тому Дрю, хозяину магазина-мастерской барных стоек и всякой клубной мебели, и тот предложил ему поработать. Это было отличное предложение. Том, старый хиппи, давно уже был положительным гражданином. На путь праведный определила его дочка Эгнис, родившись с тяжелым диэнцефальным параличом. Мать девочки бросила их, когда девочке и года не было, с тех пор он, в душе оставаясь хиппи, работал как проклятый, не пил и не кололся, даже и не курил, возился с выросшей дочкой, превратившейся в несчастное исчадие ада, но к хиппующим музыкантам относился с нежностью и скрытой завистью. Его несостоявшаяся судьба…

Юрик остался ночевать в подсобке. Снился Гриша, говорил что-то Божественное, его сменил Мики в растянутой красной майке, страшно ругался по-испански, непонятно и почему-то очень смешно.

Жизнь опять покатилась по-старому. Юрик двигал тяжеленные барные стойки, сочинял музыку, играл в разных группах, слушал всякую этномузыку, курил марихуану, первое время избегал тяжелых наркотиков, менял работы, жил где попало, но к очередному приезду Норы выстраивался в приличного мальчика. Каждый раз это становилось все труднее.

Наркотики стали привычным и необходимым обстоятельством жизни, просроченным кредитом, за который непременно придется платить. Это он уже понимал.

Ни на одной работе он не мог удержаться. Стал раннером, разносчиком наркотиков. И сам сидел на них прочно. Спайк, заслуженный работник героинового фронта, давал ему дозу за десяток разнесенных по адресам. Ночами носился по городу за премиальную дозу героина, вечерами играл где придется, иногда на улице… Однажды в маленьком скверике услышал, как уличный музыкант играет его музыку. Сел рядом, послушал. Играл парень плохо. Но все равно это было удивительно – его музыка зажила отдельно от него…

Дважды Юрика арестовывала полиция – с наркотиками. Отпускали. Полицейские прекрасно знали устройство этого бизнеса и понимали, что все раннеры – жертвы жуткой своры наркодельцов, деньги их пропахли смертью молодых идиотов. Судейские были погуманней: у них было негласное правило – сажали попавшегося раннера на третий раз. После двух задержаний Юрик готовил себя к мысли, что в его положении тюрьма могла быть не самым худшим вариантом.

Третий раз его взяли в конце 1999-го, под самый Новый год. Взяли вечером, ночь продержали в участке, наутро назначен был суд. Все делалось быстро. В зале суда сидели ожидавшие быстрого приговора черные ребята, половину из них Юрик знал в лицо, с одним, басистом, играл года три тому назад. Грозило им по пять-шесть лет, и Юрик прикидывал, сколько же ему лет исполнится, когда он выйдет. Получалось тридцать.

Дело шло в быстром темпе – по десять минут на каждого. Спасение пришло от компьютера. Закинули его фамилию – прежних задержаний не обнаружили. Ошарашенный таким везением Юрик долго соображал, какой компьютерный бог его спас. Сообразил: спасли буквы. Написание фамилии. Он носил фамилию матери, Осецкой. Было два варианта написания – Osetsky и Osezky… Во время последнего задержания у него не было никаких документов, и фамилию записали со слуха. Вторым способом… Его отпустили. Он вышел из здания суда и сел на ступени. Идти сил не было. И куда?

С трудом добрался до Лонг-Айленда. Марта ужаснулась и позвонила Норе в Москву. Через две недели Нора прилетела в Нью-Йорк.