Глава 32
Из сундучка. Семейная переписка
(1916)

МИХАИЛ КЕРНС – МАРУСЕ

ТОВАРИЩЕСТВО И. Д. СЫТИНА

Редакция еженедельного иллюстрированного журнала “Заря”

Москва, Тверская, 48

Телефон № 5–48–10

Милая Маруся!

Не получая от тебя ответа, я страшно волновался и лишь сегодня узнал, что волнения мои были не напрасны: Яша взят на войну. Я уверен, что моя крепкая и все переносящая сестра сумеет с честью выйти из тяжелого испытания! Притом, я верю, безусловно верю, что все окончится хорошо! Я знаю, что мы все еще соберемся вместе и будем радостны и горды! Слышишь, Маруська, ты должна оправдать мои надежды на тебя! Не тревожься! Все будет хорошо! Я думаю, что ваша семья уже уплатила дань этой войне – смертью Генриха, которого я никогда даже не видел. Но я видел, какой это был удар для Яши. Они все очень талантливые, твои Осецкие, но Яков говорил, что из Генриха мог вырасти настоящий мыслитель. Верю, что скоро кончится эта война и мы соберемся вместе. А маленький Генрих будет не хуже своего дяди!

Я хожу совсем очумелый и не знаю, что у вас делается, это только усиливает мою и Шурочкину тревогу. Пишу из редакции, Шура находится в Санатории. Ей значительно лучше. Она целует всех.

Маруська, ради бога, хоть словом сообщи, что ты получила мое письмо, а то я в отчаянии, что и без того редкие письма не доходят. Пишу под влиянием самых замечательных известий с войны. Говорят, что Вильгельма решили вшестером окружить и обезвредить навсегда. Значит, Яша скоро вернется.

Что говорит Генрих? Уа?

Пишите мне все. Целую всех Вас бесконечно! Папа, Мама! Пишите!

Пусть все пишут!

Ваш Миша

СТ. ГРЕБЕНКА ПОЛТАВСКОЙ ГУБ. – КИЕВ

ЯКОВ – МАРИИ

Вагон оказался без каменного угля и без муки. Обыкновенный вагон, как 400,000 других товарных вагонов. Холод. Меня никто уже не обнимал, а рядом спал некто вонючий. Я поднялся, устроился под мутным фонарем – один на весь вагон – и занялся вычислениями: мы женаты 34 месяца, а сколько дней из этих месяцев мы провели вместе? Половину? Меньше! Можно вычислить по письмам. Но если не заниматься такой мелкой бухгалтерией, то можно сказать, что 27 месяцев нас было двое, а последние семь нас трое! И чудо чудесное смотреть, что ухо у нашего Геника мое, а глаза серые твои, волосы растут как у меня, с завитком на макушке, а пальцы твои, длинные с короткими ноготками… И наверняка будут прорисовываться со временем какие-то черты твоих братьев, и моих, в особенности дорогого моего брата Генриха, которого никто на свете все равно мне не заменит…

Целую все осецкие уста. Я.

ХАРЬКОВ – КИЕВ

ЯКОВ – МАРИИ

Здравствуй, деточка моя, начнем этим письмом № 1 новый период нашей жизни. Итак, опять разлука, опять письма, письма… Что же хорошего во всем этом. Хорошее заключается в той близости каждого из нас к перу и бумаге. Мы с тобой теперь много пишем, это лучший способ самоконтроля, способ поймать слабомелькнувшую мысль. Если целоваться нельзя – остаются все эти самоконтроли, ловля мыслей и другие утешения.

…В читальне Общественной библиотеки.

Целую вас, деточка, в лоб и в руки. Генриха – в ножку! На улице октябрь вовсю, мелкий дождик-секун не перестает и “промакивает” до конца. Вчера бродил по городу, истратил уйму денег. Пришел в казарму увешанный покупками, чем вызвал почтительное любопытство со стороны солдат. А когда разложил все блестящие и кожаные предметы на чистой постели – почувствовал себя домовитым хозяином.

Среди прочего Рубакин, новая книга, яблоки, еще “Крем гуталин для шевровых ботинок”…

Библиотека, в которой сейчас пишу, – большая, удобная. Книг много, есть на иностранных языках, абонемент дешев – 5 к. в мес. В библиотеке барышня спрашивает: “Вы для себя книги берете? А вас скоро отсылают на войну?” В библиотеке работают одни женщины, старые, молодые барышни, девочки.

Один день у меня был совсем “женский день”. Утром толпа проституток в Банном переулке, днем фельетон Дорошевича о женщинах (право, я всплакнул), а вечером чистые здоровые барышни в библиотеке и поражающие ужасом рассказы Гарковенко.

Детонька моя, до чего жалко это бедное женское тело, и сказать нельзя. Что здесь делают с этим предметом искусства – не смог бы рассказать тебе. У меня нервы крепкие, я привык к многому за военную службу, а слушать эти рассказы нельзя было.

Дорошевич писал про бабу, которая ехала к солдату. Обыкновенный случай, но трудно было читать про этот класс людей, которые в супружестве так спаяны вместе общей работой, доверием и общей постелью.

Барышни в библиотеке напоминают другой слой, спаянных не только любовью, но и общей умственной работой. Захотелось немедленно написать повесть о такой чудесной старой девушке, которая проживает свою жизнь в книгах, за неимением своей собственной. Напишу, непременно напишу когда-нибудь.

…Пишу все о себе да о себе, а думаю о тебе. Помни, что в письмах я не люблю расспрашивать как да что? Ты сама знаешь, про что надо писать – про свою физику да психику да про нашего маленького. Что он мой сынок, моя надежда… Я здесь, а мои хрупкие жизни в Киеве. Помни, что эту фразу я всегда повторяю и всегда боюсь. Мои милые жизнички, крепитесь, держитесь! Целую семейку мою. Яков

ЯКОВ – МАРИИ

Из действ. армии

Писарская команда

2-го Запасного Саперного Батальона

Добрый день, детонька. Вот уже опять дни помчались с той быстротой, с какой они несутся, когда ими не дорожат. Я теперь равнодушен к времени.

Спешу сообщить тебе радостную весть: третьего дня вызван был в штаб батальона, где отцы-командиры, прознав из формуляра про мои музыкальные занятия, приказали отныне поступить в штат полкового оркестра в чине флейты. Расскажи прочим, особенно отцу, что музыкальные мои штудии оказались не напрасны – и в действующей армии пригодились. Не та здесь музыка, о которой мечтал я ранее, но о винтовке да писарском пере я не мечтал вовсе, а потому можно сказать, что покамест все удачно.

День мой располагается так. Сегодня встал в 6 часов. Команда встала позже. До 7 – окончен весь утренний церемониал. Уже стакан вымыт и сапоги вычищены. С 8 начинаются занятия. Каждый берет свой инструмент и играет свои упражнения. Получается что-то ухораздирающее. Басы ревут, кларнеты пищат, валторны крякают – я занимался по-французски. Флейта в починке, я использую свое время. Я уже научился не обращать внимания на окружающее. Хорошо успеваю в языке, говорю уже много свободнее.

Таков будет неожиданный сюрприз, заготовленный военной службой. Но ты, Мария, страшись! Через пару месяцев напишу тебе французское письмо, полное изысканных комплиментаций.

Твой “Тартарен” мне нравится. Прочитанный урок я повторяю вслух, восхищаюсь и смакую каждую особенность прононса. Я очень доволен своими занятиями. В библиотеке я беру книги по 3 составленным спискам: война, история, беллетристика. Купил вчера Рубакина – очень хорошая книга. Странно думать, что в библиографическом труде есть отклонения, где говорится о бодрых идеалах, о веселом настроении, о творческом труде. Хороший человек, несмотря на то, что всегда живет и пишет в Швейцарии.

Маруничка, если письма мои будут запаздывать от 1 до 3 дней, пожалуйста, не беспокойся. Вот почему это может случиться – из казармы несколько затруднительно выходить.

ХАРЬКОВ – КИЕВ

ЯКОВ – МАРИИ

…Хотелось сначала написать об окружающих… Сегодня я думал, как много негодяев в толпе. Каждый человек имеет какое-нибудь пятно на совести. Безпальчин, сосед мой по казарме, сегодня со смехом рассказывал, как много лет тому назад, переночевав у фешенебельной московской проститутки, ночью вытащил у нее из чулка свои уплоченные 5 руб., а заодно уже – ее шелковые носовые платки. Это толстое животное так уверено в молодецкой своей шалости, что даже бровью не шевельнуло. Погулял, побаловался и в прибыли остался – ха, ха, ха!

Другой – Гарковенко – тоже рассказывал о себе (и на три четверти врал), но я поражался тому, в каком направлении работает эта странная голова, сколько жестокого сумасшедшего мучительства плещется в его душе.

Многие поступки их – это уголовные преступления, другие поступки – это преступление в миниатюре, тень, которой недолго обратиться в самою вещь. Каждый из них – кандидат в кандальники. Вместе с тем они свободны – они составляют толпу.

Думал еще о том, что общество на каторге, вероятно, такое же самое, как и здесь. Точно такое. Просто туда отобраны те люди, которым не повезло. Услужливая жизнь подвернула под руку особенно благоприятные условия, всунула в руку нож, который случайно оказывался близко. А вот Гарковенке, может быть, так повезет, что случайно нож не окажется близко. А Безпальчин даже накопит состояние, будет носить шляпу пирожком, выбирать в Государственную Думу.

А там, отобранные за решетками, – то же общество, те же люди. Раз свихнулся – и дальше продолжает свою ровную дорогу. Он тот же простой человек, каким был до печального случая.

Всё это люди городских низов, верхи и низы мещанства. У нас в команде есть и другая категория: крестьяне, недавно от земли, от черной работы. Они проще, честные, моральные.

Особенно занятный человек мой старший. Получил опять письмо от жены и прочел его целиком мне. “Дорогой мой Кузичка, целую тебя в губки горячо”. Дальше идут хозяйственные рассуждения, очень толково и подробно… Он горд ею, ее расторопностью, грамотным письмом, сообразительностью. Переписываются часто. Человеческие, здоровые отношения…

…Пишу под репетицию оркестра. Мы разучиваем теперь попурри из “Жизнь за Царя”. Оркестр наш намного улучшился. Приняты новые музыканты.

…Пойду сегодня в город, думаю получить письмо от тебя…

Перешиваю теперь костюм на другую сторону. Обещает выйти очень хорошим. Портной мне поручил распороть самому. Сегодня распорол брюки. Одному неудобно, пришел Алейников, помог. Пошло быстрее. Он: “Вдвоем все удобнее делать – и работать, и даже спать вместе”. Я жадно ловлю те слова, какими народ думает о постели.

Целую, моя мордочка.

…Эти дни занимался усиленно своим хозяйством. Починил сапоги, переделал фуражку, перелицевал костюм наизнанку. Имею очень чистенький вид, все аккуратно пригнано… Хотелось бы, чтобы у тебя также было все в порядке. Купила ли шляпу, платья? Поспеши!..

…Читаю много интересного. В “Русских Записках” № 8 нашел продолжение очень интересного женского романа. Некоторые строчки перечитывал, повторял. Бровцына, “Амазонка”. Говорится много мыслей о любви. Часть их интересна тем, что совершенно списана с наших отношений, другая часть – тем, что совершенно противоположна…

От тебя я получал надушенные письма, а тебе посылаю пропитанное керосином. Каждый раз подходит кто-нибудь и тянется к лампочке прикурить. Один перепачкал керосином письмо.

Через две недели оркестр начинает играть в кинематографе, а в воскресенье 12 человек приглашены “свадьбу играть”. В передней посадят солдат, они будут дуть всю ночь, а под утро вынесут остатки ужина. Хорошо, что передняя мала, им нужно только 12 человек, и я останусь вне этого комплекта…

Теперь напишу о том, что интересует тебя больше всего, о женском вопросе. Как и надо было предполагать, волнует это меня чрезвычайно. 2½ года женитьбы ко многому приучили мужское тело. Это не страдание и совсем не боль, но маленькое непрерывное неудобство, немного его, но всю психику ведет на поводу, а это самое плохое.

Ум не идет по своему проторенному пути научного интереса и логической работы, а все старается свернуть на свое. По привычке набрасываюсь на новую книжку журнала и с удивлением замечаю, что сначала читаются рассказы, что с нетерпением ищешь рассказа, где бы соблазнительно говорилось о женщине, в литературе ищешь то же, что на душе. В первый раз экономическая статья осталась непрочитанной. В солдатских рассказах слушаешь только солдатскую немудрую любовь. Когда на улице по вечерам затрагивают, я с волнением ускоряю шаги.

Скажу тебе еще что – в одну из нестерпимых минут – ты знаешь что! ты все знаешь. И это оказалось противно и грязь. Любовь не создана для одного! Не сердись за откровенность. Я все тебе говорю.

…Ведь правда, что женщина однолюбка, что так и должно быть, но зачем мужчина все и всегда может? Зачем в его душу вложено так много ненужной энергии и всеобъемлющих стремлений. Всеобъемлющих в прямом и переносном смысле. Я знаю, что здесь говорю об одном из основных загадочных несоответствий природы. Что, создавая этот пункт, природа так же ошиблась, как и в некоторых других пунктах… Твоему телу было уже причинено столько боли, будет еще больше, устроено это тело также недостаточно чистоплотно и удобно, мое тело нисколько не считается с его душой и тянется слишком смело на все четыре стороны. Не так все это. Богу необходим был лучший советчик и архитектор…

Марьяночка, у меня теперь так сложилась жизнь, как перед экзаменами. Я очень много занят – целый день, вернее сказать, у меня постоянно есть работа, не хватает времени все исполнить. Вот по-французски уже не занимался неделю. У меня такая новость – организую среди нашей муз. команды певческий хор. Дирижер – я!!!! Уже много лет мечтал о дирижерской палочке, и она случайно сама упала мне в руки. Хор будет большой – человек 30. Работы художественной масса, а опытности и знания нет. Но твердо надеюсь, что спокойствие и уверенность помогут в этом. Позавчера я придумал эту штуку. В тот же день купил ноты и камертон для фасона. Два дня не могли собраться на спевку – надо тебе видеть нетерпение команды: Почему нет спевки, из бани пришли в 9 ч., можно ночью петь? Расхватали ноты, сами разучивают. Сегодня вечером мой первый дебют. Начинаем с “Гей ну же хлопцы”, “Реве тай стогне”, “Эй ухнем”… Украинские и русские песни… “Жизнь за Царя”.

Мое пребывание в оркестре – это большое музык. воспитание. Слух дисциплинируется, муз. хватка растет, ширится. Пишу все время урывками. Сейчас “Как мать убили”, у меня много пауз – вот и пользуюсь. Оркестр много успел, репертуар уже большой. Играют много лучше. Часто случается, что оркестр звучит как орган – все голоса равномерно гудят. Каждый день что-нибудь новое разучивается. “Хор поселян из Кн. Игорь”. Думаю, когда выучит оркестр, разучить эти с “моим” хором. Сегодня дебют! Что-то будет!

…Я веду репетицию как опытный регент. Сообщу тебе рецензию Певзнера, не певшего, а смотревшего со стороны. “Я совершенно поражен не тем, как они пели, а тем видом и осанкой «настоящего» дирижера, какие имели вы. Когда вы поднимали палочку, у вас и у них был такой вид, что сейчас польются ангельские звуки”. Вот лучше такого комплимента нельзя было и придумать. Такая мелочь, как заставить хор подготовиться к началу, потребовала особого обдумывания. Наш дирижер распустил хор, перед началом стучит палочкой много раз, пока все не замолчат. Я поступил иначе. Без толку не стучал. А когда нужно, стукну 3 раза, сразу быстро поднимаю обе руки и выжидательно смотрю, у них появляется какая-то подобранность, электрический ток палочки распространяется тотчас же, и мы начинаем. Вчера же раза два я ошибся, но не подал и виду, наоборот, выругал басов. Пока я не завоевал еще прочной репутации, нельзя было ошибаться.

Словом, все прекрасно. Целую золотко мое много, много.

Знаешь, Маруня, в письме тебя часто целую, а Генику передать поцелуй как-то неудобно.

…В кино “Хризантемы” висит плакат – с участием усиленного духового оркестра. Усиленный оркестр – это мы. Фойе длинное, пустое, холодное. На стенах непрерывным рядом висят киноафиши. Предстоят все потрясающие картины: “Кровавый батистовый платок”, “Колесо ада”, “Взятие Трапезунда”, “Ухарь купец”, “Ураган страстей”.

Мы – в конце этого зала, играем антракты, под комические и видовые картины. Минут 5 игры, 10 – перерыв. Так все время. Часам к 9 – легкая усталость. С 10 – начинаешь чаще смотреть на часы. Последний марш – все торопливо складывают свои ноты, инструменты. Усталые, раздраженные спешат домой, неимоверно ускоряя шаги… Дома – холодный суп – и спать.

Два раза в неделю – свободен. Когда ты ко мне приедешь – вероятно, буду свободен от кино все дни.

Здесь близко от казармы есть меблирашки 2-го разряда. Боюсь, что придется остановиться тебе там. Не забудь насчет паспорта озаботиться. Только когда?..

Назначь мне срок – легче будет ждать. Удобнее или до Рождества, или после. В праздники усиленная игра, неудобно уходить в такие дни.

Все забыл тебе написать про пеленку, что ты мне положила. Я разбирал вещи, сначала не понял, что это за платок, а потом вдруг взволновался. Каков он, Генрих, теперь? Совсем не узнаю, когда приеду…

Сегодня я не играю. Отдыхаю и каждую минуту чувствую, что не играю в кино.

Позавчера я аккомпанировал там же под картины на фортепьяно. Наконец побыл немного и кинопианистом.

…Получил письмо. Очень обрадовался твоей новой работе, но и забеспокоился. Какая неприятность может быть, если откажут! Цена была сказана молодцеватая! Хвалю! Хочется только посоветовать тебе одну хитрость: кроме умения и знания предмета, нужно уметь показывать “блестки”. В твоем деле заведи умную рекламу. Ты у меня молодец и все это отлично сообразишь. Устраивай дневники, календари погоды, висящие на стенке, всякие наклеенные листья на громадных листах бумаги и т. д. Этим ты не только украсишь свое помещение, но и вселишь больше уважения к своей науке. Это не только ребенку нужно – мамаше говори и подчеркивай, что это важно. Мамаши зачастую недалеко от детей ушли в части развития.

Видала ли ты, как себя ведет умный врач, когда его зовут к умирающему? Совсем не верят в его науку, а веруют только в его знахарство, научное знахарство. Публика особенно любит поэтому врачей с причудами. Умный врач даст массу мелких распоряжений. Кровать переставить, положить сюда головой, накрыть другим одеялом, вынести часы из комнаты и много много. Окружающие озабочены делами. Мало-помалу доктор делает свое главное дело: подымает упавшее настроение больного и окружающих и убеждается, что он совершенно бессилен.

Вот! Маруничка, ты, пожалуйста, постарайся так делать. И костюм! Поскорее оденься, Маруничка. Небрежная нечистая одежда производит отталкивающее впечатление, иногда и неосознанное. И денег не жалей!

Целую тебя – целую тебя всю, всю. Целую колени (сбоку, сзади, где щекотно).

Дорогая моя, уже папа успел все рассказать обо мне? Я очень ему обрадовался. В первую минуту, когда он пришел ко мне в кино, – я обернулся и стал припоминать это знакомое лицо. Несколько долгих секунд я вспоминал, пока узнал его. А узнал его только тогда, когда мысленно проделал всю работу: кто он такой, как здесь очутился и почему приехал. Мы очень скоро рассказали друг другу все, что имели, и остались на безтемье. Дальше разговор носил несколько искусственный характер.

Очень ему обрадовался и проглотил несколько слез, когда назавтра ночью у подъезда гостиницы мы расстались. Крепко расцеловались, отошли и опять обнялись. Я попал на его мягкие усы, и особенно захотелось от этого всплакнуть. Всю дорогу что-то сжимало горло.

Расспрашивал его обо всем, а о тебе как-то не выходили никак вопросы.

– Что, Маруся бывает весела, смеется?

– Да, да.

– А… как… шляпа у нее красивая?

– Да, красивая.

Много ласкового было в папиных рассказах про Геника. Немногими, все одними и теми же словами он старался рассказать про то, как веселится, как гуляет, как узнаёт его, как в ванночке боится купаться. Одно слово только сказал, которое мне показало глубину его потери – твой Генрих будет такой же, как мой… Это первые слова про погибшего сына, которые я от него услышал. Я думал, что он сухой человек. Но дело в том, что он не привык свои переживания с кем-то разделять. А мы – каждую мелочь несем друг другу. Про тебя же он сказал: я не советую Марусе брать второй (утренний) урок – она сильно утомится.

Твои письма время от времени приносят мне много особой гордой радости. Тогда когда ты сообщаешь о своих успехах в занятиях, в выдержке воли. Нет лучшего для меня чувства, когда ты начинаешь уважать себя. Твое положение в жизни такое. Большинство твоих окружающих тебя очень ценит и уважает, а ты сама охотно считаешь себя ничтожеством. Видимо, ты выздоравливаешь от этого нравственного насморка – поздравляю и радуюсь.

Запоем теперь думается о тебе и о приезде. Я думаю так. До мая я не выдержу разлуки. Жду тебя не к Рождеству, а в будни… Я как-то потерял всякий стыд. Только думаю о любви твоей, без конца все о том же, о том же.

Я люблю тебя, Маруня, и в 50 лет так же крепко буду любить и обнимать. Я думал о том, что для любящих супругов нет предела в любви, и что до самого конца общей жизненной дороги духовная близость может поддерживаться физической. (Отлично понимал это Мопассан. Ни у кого нет столько сочувственных слов к старым женщинам, сколько у него.)

Мне представляется это вполне нормальным и здоровым. Когда мы с тобой дойдем до этого возраста, мы будем любить друг друга и с любовной снисходительностью будем относиться к нашим телам, носителям любви. Нет той красоты линий, нет упругости мышц и молодого здоровья – а нам все равно уже!

Что, Маруничка, взяла ты утренний урок? Если взяла, то скажи – не утомляет ли тебя? Ты обещала мне поправиться – что привезешь мне? Неужели я буду обнимать все те же 3 пудика жены. Я хочу больше. Ты слышишь? Постарайся, чтобы было больше.

Целую мою Мариночку, мою любу хорошую. Жду тебя. Я.

…С радостью чувствую, как расстраивается переписка перед свиданием.

Буду писать часто, но ради бога не беспокойся. Я знаю все твои глупые мысли и часто люблю их больше умных. Ты ночи не спишь, видишь меня и на каторге, и на войне, и в тюрьме. Обещаю тебе, что при свидании заряжу тебя своим спокойствием и хладнокровием. Сначала докажу, что так оно есть, а потом покажу, как я спокоен.

…Я ищу теперь гостиницу поблизости. Если меня не пустят ночевать, придется поселиться в подозрительных меблирашках в очень веселом, но малоприятном обществе. Все это чепуха. Увольнительных записок у меня сколько угодно.

И, пожалуйста, ничего не бойся. Я буду писать часто до твоего приезда, чтобы не думала, что застанешь меня с бритой головой и с украшениями на руках.

Привези мне лучше ноты все, какие ты любишь. Вот тебе и весь список. (Еще сюиту Генделя.)

…Только что закончил Роллана, и захотелось сообщить тебе некоторые мысли о нем, обо мне и о тебе. Он – француз, и все те убийственные для французов обобщения отчасти относятся и к нему. Тот дух культурной проституции и беспочвенного разрушения заразил немного и его. Париж он развенчал, но нужно было и построить что-нибудь. Я внимательно следил за тем, как он разбирает по камням великое здание. Когда вечный город лежал разобранной храминой, я думал, он начнет, может быть, из тех же камней строить новое, более величественное, углубленное произведение искусства. Он говорит, и я хорошо запомнил его слова, – живет же Франция, должны же где-нибудь существовать те основные первобытные ручьи народного самосознания, которыми питается целый народ. Что они существуют – лучше никто не знает, как Роллан, что он не проник к ним – никто не знает лучше, чем читатель Роллана…

Кругом все рожи, рожи – Господи помилуй – где же люди? Поэтому оставил этот томик с чувством недовольства. Думаю, что в следующих книжках я найду то, чего хотел. Настоящих людей он ищет в низших слоях городского населения. Это еще спорный вопрос – замечу между прочим. Очень верю я в его – “ведь живут же чем-нибудь люди”. Назовем эту мысль – историко-статистическая религия. Раз много людей, целый народ и долгое время верят во что-нибудь или делают какое-нибудь одно дело – можно быть уверенным, что вреда это не приносит, можно предполагать, что это нормально и так должно быть. Когда я впервые услышал эту мысль – я был поражен ее особенно мудрым отношением к жизни. Сказала ее – ты! В обстановке романтической встречи, в первые минуты острого наслаждения сближающихся душ.

Светлые минуты (Маруничка, в старости у нас будет, чем вспомнить молодость). Тогда создалось между нами то отношение, которое достойно такого же преклонения, как и любовь, но бывает много труднее – искренность, полное слияние двух думающих голов и двух чувствующих сердец.

Ты помнишь, что ты сказала? Простые, но мудрые слова – раз все так, значит, это нужно, это какая-то человеческая поправка к божественной ошибке. С того дня у меня началось развитие той мысли, какую теперь называю историко-статистической религией. Подняться над эпохами, подняться над людьми, нас окружающими, посмотреть, как живут эти же люди в ими созданном обобщении, и тогда выводить законы жизни и морали.

А – главное – не переставать себя уважать. Этому ты меня научила, этому я тебя учу – и это основной закон нашего счастья. Нам необыкновенное счастье подарила судьба. Любить и одновременно уважать друг друга – согласись – очень редкая и счастливая комбинация.

Вечер, в казарме. Оторвался на минуту от партитуры, которую пишу. Я, кажется, уже тебе писал, что оркеструю “Северную звезду” Глинки для нашего оркестра. Сегодня принес капельмейстеру на просмотр. Он нашел несколько ошибок и неправильностей, но потом похвалил. Я очень развиваюсь в музыкальном отношении. Разбираюсь хорошо в оркестре. Это очень приятный инструмент, но играть на нем очень трудно. В симфоническом оркестре все духовые инструменты мне будут известны в совершенстве. А они составляют наиболее трудную часть его.

Когда партитура будет закончена, напишу тебе, как ее репетировали. Успею еще до твоего приезда написать.

Известие газетное о предложении перемирия в первую минуту потрясло меня, но скоро я успокоился и стал способен трезво рассуждать. А рассуждать трезво – значит предаться пессимизму. Мира не будет теперь.

Закончил книжку “Современного мира”. В этом № 9 есть статья, которую хочу с тобой вместе прочесть. Кто-то, очень умный человек, вероятно, знаменитый ученый, подписался одной буквой С… Мою же собственную мысль сообщил в продуманном и научном порядке. Как странно слагается мое миросозерцание. Где-то в глубине души, на границах сознания незаметно происходит работа совершенно независимо от моего мозга. Я думаю, там передумывается иначе, и рано или поздно эта глубинная мысль выплывет из неизвестности, и окажется, что я давно уже ее знаю. Это мысли об аристократизме, о либеральной буржуазии, о рабстве, об историческом развитии идеи свободы…

Терпеливо жду поезда. Скоро, скоро, детонька моя, обниму тебя.

Твое письмо так обрадовало, так обрадовало, что мигом забыл и долгое ожидание, и усталость.

В письме радость жизни, радость творчества и справедливая радость человека, получающего верную оценку. Я рад за твою умную работу (ты у меня всегда умница!). Не забудь купить ноты всех танцев, что на курсах танцевала. Как странно и грустно, что я – так верящий в тебя – до сих пор не видел тебя в танце, в настоящем увлекательном бурном танце. Видел тебя в детских танцах, “Жалоба Гречанки”, мельком в “Пьеретте”, еще в “Поэме экстаза”…

Но я терпелив, наш час еще не пришел, он ждет нас, как ждет где-нибудь тот дом, в котором заготовлено мое безмерное счастье. В этом доме будет очень удобно, комфортабельно, большая библиотека, двери чтоб не скрипели, ванна облицована эмалевыми барельефами и кровать широка.

И чтобы было много творчества. Творчество в кабинете, творчество в детской, творчество в спальне. Везде – хорошо! И по дому ходит удивительная женщина, одна из десяти в Европе.

Марьянка, купи мне в Киеве английские книжки, которых здесь нет. “Английские книжки для русских читателей” изд. Карбасников, 2 серия – все книжки, кроме Уайлда “Счастливый принц”. Сейчас спешим на игру. Марьянка, почаще балуй меня такими радостными письмами-улыбками, как это последнее.

Пришли сейчас из офицерского собрания, играли танцы для г.г. офицеров и их дам. Интересно наблюдать со стороны. Очень трогают те девушки, которые остались без приглашения на танцы. Нужно было видеть, как она расцвела, как заблестели ее глаза, когда ее наконец пригласил какой-то замухрышка-офицер. Хоть плохонький мужчина, а все же мужчина. Жалко ее было.

В начале вечера были танцы для солдат. Вот где приятно играть. Знаешь, что каждая нота входит в душу слушателей и потрясает до конца. С ними танцевали горничные, кухарки, барышни “в шляпках”. “Шляпка” для солдата – это барышня с претензией. С одной стороны, его тянет к ней, а с другой – он критически относится к ее шику. Не может выбрать между шляпкой и платочком.

Страшно захотелось почитать с тобой вместе, позаняться вместе.

Читал вчера по-французски Мопассана и решил отложить занятия до той поры, когда это можно будет с тобой вместе. Будешь меня учить хорошему выговору?

Иду спать. Досыпаю мои последние холостые ночи… Целую твои плечи. Яша

Дорогая Мариночка! Пишу в казарме, куда пошел за шоколадом и докторским хлебом.

Через несколько часов ты уедешь. У меня сильно скребет, но я крепко держу себя в руках.

Все же мы представляем из себя интересную пару: самую счастливую – и самую несчастную на свете. В счастливые минуты мы думаем о первой половине формулы, а в несчастные – о другой.

Сегодня мы несчастны, ни капли из былых счастливых минут уже нет…

КИЕВ

ЯКОВ – МАРИИ

У меня даже и странная тишина не воцарилась. Все как было. Получил твое письмо, и снова завязалась старая милая бумажная связь между нами. Ты – письмо, я – письмо, письмо – сосуд радости, письмо – слеза грусти, – все как было!..

Все же много лучше, стал совсем спокойным и уверенным, как было в доброе старое время. Я никуда не спешу, я ничего не жду (о твоем приезде еще не думаю). Большая работоспособность. Пусть все это передастся тебе, мой друг!

…Детскость есть серьезное отношение к пустякам и к тем искренним переживаниям, которое пустяки возбуждают. Детскость есть чувство непременно бессознательное. Стоит взрослому в ту же минуту понять свою ребячливость и дальше продолжать ту же игру – и он мигом превратится в ломающееся неприятное существо. Но бессознательная ребячливость обворожительна. Смотришь на человека, когда он катается на коньках, или когда он с любопытством разглядывает замысловатую ручку зонтика (твой папа), или когда он просто по-иному, по-детски улыбается (мой папа), – тогда начинаешь понимать, что разыскал в хаосе обыденной жизни какие-то ценные самоцветные штрихи и любишь их…

…Сегодня была опять военная прогулка. На дворе очень холодно, но нет большего наслаждения этих веселых шествий. В пропавшем письме я писал, что прогулка – это целая симфония переживаний массы молодых здоровых тел. Это настроение перебрасывается от одного к другому и завладевает самыми мрачными душами. Когда заиграет музыка (это мы играем, это я играю), то все это настроение получает ритмическое воплощение. Изо всех ворот выбегают дети, кухарки в калошах на босу ногу, пересмеиваются с солдатами, а те смотрят, как стадо голодных волков.

Сегодня на прогулке продумал несколько мыслей о Чехове. Вот по какому поводу. В газете один скорбит по поводу того, что Москва теряет свой московский облик из-за беженцев (читай евреев), которые портят русский язык. Он пишет, что теперь уже говорят “зво́нят”, “я спа́ла”, как спадает, вероятно, вода после разлива. Я думаю, что всякие тоскливые слова об ушедшем, вроде Вишневого Сада, не имеют никакого жизненного обоснования. Остается только некоторый эстетический флер. Я не Лопахин, но Лопахин мне ближе всех остальных умирающих людей. Он единственный – живой. Но задуман был как комический герой! И вообще – комедия! Чехов видит обитателей имения как сатирические типы. Но если так, то Лопахин из них единственный деятель. Приговор прошлому, но в мягкой комедийной форме. А Станиславский драму разыгрывал. Красивый помещичий дом с колоннами, красивое страдание его высших обитателей. Чехов не смеется, он грустно улыбается уютному миру, к которому сам принадлежит, и это прощальная улыбка. Не потому, что он знает, что скоро умрет, а потому что понимает, что этот мир его не надолго переживет… Пусть рубят цветущие деревья – я знаю, вырастут на их месте кривые закоулки бедных домов, которые столпятся вокруг фабрики. Страдания увеличатся, семейный строй распадется, но будет сделан еще один шаг к сознанию, сознательности. Будет ли сделан следующий шаг к борьбе – это меня сейчас мало интересует. Самое главное зло – человечество бедное, грязное, некультурное, не понимает ничего. И за приобретение сознательности платят обыкновенно вековыми страданиями и большой кровью. Но это стоит такой цены. Мне кажется, Чехов это предчувствовал. Прошлый мир презирал, а будущего боялся. Страдание вишневосадцев – приукрашенное. Другое страдание – обнаженное, надорванное, голодное, но активное, действенное – преобразуется в нечто невиданно новое, что превзойдет все утопии первых социалистов от Томаса Мора до Томмазо Кампанелла, всё задолго до Маркса было придумано и продумано. Думаю, что через сто лет, когда культура человеческая разовьется до невиданного уровня, Чехова будут смотреть на театрах именно как высший памятник ушедшего мира. Но пьесы его – необходимая ступень к высшему и лучшему…

Эти дни мы много заняты. Каждый день ротный праздник. Офицеры приглашают своих, солдаты своих дам. Солдат усаживает своих приглашенных девиц и особенно горд хорошим платьем своей возлюбленной. Офицерские дамы презрительно оглядывают кухарок и с чувством большого достоинства усаживаются в первых рядах. Одна кухарка меня очаровала. Была она в белой кофте на выпуск и в помрачающей голубой юбке, может быть, нижней. Как она была счастлива! Такие фигуры встречаются только у кухарок – боже, что она со своим бюстом сделала! Умора! Веселье все было на галерке, где сидели солдаты без дам.

Мои занятия английским яз. идут очень успешно. Сегодня кончил “Счастливый принц” Уайльда. Очень мне нравится, я не враг хорошо задуманной моральной сентенции. Рекомендую тебе эту сказку. Она пригодится для занятий с детьми. Посылаю тебе две сказки (“Звериное дерево” Ремизова и “Непрощеное дерево” Тэффи), и вот для какой цели. Для самостоятельного сочинения сказок нужно хорошо ознакомиться со сказочными элементами, с оборотами речи, с примерами, аллегориями, комбинацией условий, которые во всех сказках одинаковы. Изменяется идея, основная тема, но сказочные элементы остаются неизменными. В этих сказках какие-то новые элементы встречаются. Особенно интересные элементы встречаются в восточных сказках, также у экзотических народов – у негров, китайцев, индусов. Но вообще – литературная сказка может существовать и по своим собственным законам, которые каждый автор сам создает, комбинируя с известными приемами.

Напиши мне, что удастся тебе сделать из них. Тибетскую ты можешь употребить целиком.

Целую тебя, моя родная!

Привет, Марьяна! Эти дни праздники у солдат ежедневно. Кому праздник, а нам – двойная работа. Но это приятная работа, смотрю, наблюдаю во все глаза, изредка удается подсмотреть что-нибудь занятное.

“Кум мiрошник, або сатана у бочцi”. Кумедия с танцями, спiвами и горiлкой. Горiлки нет, остаются только танцы и спiвы. Спiвы идут под аккомпанемент нашего оркестра. Я бурно радовался во время репетиции. Чувствовал себя артистом оперного театра. В казарме есть оборудованная сцена. Перед рампой расставили нам пульты, как следует. Посреди дирижер, справа флейта, кларнет, слева – медные. Как у людей, дирижер подавал вступления хору и артистам. Как и следует, те не попадали и врали нещадно. Кроме “Мирошныка”, балерина будет плясать для этих милых солдатиков. Сегодня была уже проба. Балерин две. Одна побольше и потолще, вторая – с крашеными волосами, в котиковом пальто, востроносая, кошачья немножечко. Танцуют хорошо, как обыкновенно, как все. Мазурка, лезгинка, русская. Офицеры на сцене увивались за ними, как увиваются за женщинами, на которых волшебные огни рампы набрасывают флер очарованья, перемешанного с надеждой о доступности.

Солдаты смотрели, как смотрят на хрустальный дворец. Красиво и бесконечно далеко от меня, почти неземное. Актеры и актрисы из “Мирошныка” жались по углам сцены. Капельмейстер иронически смотрел, как человек видавший виды.

Вчера был праздник 8 роты. Я был очень доволен им. Удивлен безмерно. Совсем праздник – по-иностранному, не по-нашему. Я радовался организации его, везде видел и оценивал продуманность мелочей. Все было предусмотрено и хорошо устроено. Порядок идеальный, кровати из казармы были убраны в один угол и задрапированы зеленым полотном, для гостей – раздевалка с вешалками, с номерками, с веревочным барьером. Небольшая эстрада из столовых столов, вместе сбитых и завешанных зелеными платками. Везде просторно, удобно, для каждого дела – назначенные люди, вероятно, репетировавшие свою роль. Концерт окончен, появились люди с молотками. В две минуты сцена была разобрана без стука, кто-то прибежал с тряпкой, вытер столы, кто-то ощупал края столов – нет ли гвоздей, и концертный зал превратился в буфет.

До 4 вчера играли, а сегодня опять всю ночь. Уже устаю немного. Завтра уже последний праздник. Все это отдает безумием, которое как будто никто не замечает. Я просмотрел вчера в библиотеке газеты за последние три месяца, статистики сколько-нибудь достоверной нет, но, по моим соображениям, война эта уже стоила не меньше пяти миллионов жизней, а про раненых – даже приблизительной оценки дать не могу. Думаю, вдвое больше. И при этом Антанта отклонила германское предложение о мире. Наша жизнь, единственная и так много нам обещающая, проходит на фоне великого мирового безумия…