Традиция – неоценимый капитал истории. Это механизм поддержания моральных норм и накопления идеалов коллективного опыта, культурных и социальных достижений. С точки зрения современной традициологии именно традиция делает возможным «обоснования социальным субъектом выбираемого будущего поведения через референцию к авторитету прошлого» [12, c. 5].

Главная проблема в освоении этого ресурса в РФ и других «развивающихся» странах (по другой терминологии – полупериферийных) связана с идеологическими догмами рыночного общества. Точнее, с серьёзными потерями правящего корпоративно-олигархического слоя в случае замены либерального экономического курса на принципы долгосрочного развития, которые являются социально-экономическим императивом традиционализма. Тем не менее рано или поздно эту «плату за развитие», то есть за отказ от уже деградирующего либерального проекта, придётся внести.

Это напрямую касается и сферы общественных наук. В западном научном сообществе «поворот к традиции» уже осознан и в качестве тренда набирает силу. В России по традиции немалая часть исследователей привержена теоретическим схемам дня вчерашнего.

Так, например, А. С. Ахиезер, С. Г. Кирдина и др., представляя уже устаревший взгляд на состояние российского общества, доказывают, что в нём имеет место «раскол целостности», заключающийся в «борьбе противоположных идеалов – вечевого (соборного, либерального) и авторитарного (абсолютистского, тоталитарного)» [12, c. 52].

Раскол в обществе, бесспорно, существует, хотя и не симметричный. Но обозначение противостоящих друг другу полюсов некорректно и внутренне противоречиво. Так, соборность (принцип согласия социального большинства) не имеет ничего общего с либеральным принципом делегирования реальной власти борющимся между собой элитам. Политическая конкуренция меньшинств и демократическое большинство – явно не одно и то же. Вспомним такую нашумевшую, но показательную историю, как швейцарское голосование по строительству минаретов. Решение большинства подверглось нападкам как «архаичная, незрелая и неэффективная демократия».

Умеренная авторитарность внутренней политики (но никак не тоталитаризм) в странах периферии – в частности, в России – служит одним из условий движения такой страны в сторону европейского пространства, и напротив, либеральный элитаризм, как правило, отбрасывает страну в азиатский «контекст». Очень ярко эта диалектическая связь проявилась в процессе украинского кризиса 2014 года.

Приведённое выше высказывание – результат архаичности и неадекватности устаревшего категориального аппарата либеральной политологии. Этот теоретический реликт, сохранившийся со времён холодной войны, давно уже не в состоянии «схватывать» реалии современной политики, что в итоге ведёт к теоретическому коллапсу: вместо описания реальной политики мы всё чаще наблюдаем примеры квазинаучного мифотворчества.

Итак, включение исторического ресурса традиции в поле общественных исследований и в сценарий общественного развития (а эти процессы, разумеется, взаимосвязаны) – дело времени. Вопрос лишь в том, в каком виде и каким образом традиция будет воспринята и использована. А это зависит от самого подхода к традиции. Надо понимать, что формы традиционализма могут быть разными. Если говорить о ситуации в Западной Европе, то, вероятно, правящие элиты попытаются взять из традиции те механизмы, которые позволяют сохранить мировое социальное неравенство на новых основаниях. Де-факто это будет возврат к тому, что либеральная теория раньше называла «отсталостью старого режима».

Преодоление «религиозных и сословных предрассудков» записывалось в заслугу буржуазным революциям и считалось основой нового государства и общества, утвердившихся после 1793 года. От этого, как правило, отсчитывалось наступление «эры демократических свобод». Сегодня во имя сохранения западного мира может понадобиться реабилитация того, что не так давно проходило по разряду предрассудков. Не исключено, что такая реабилитация окажется официальным манифестом нового, постсекулярного общества. Почему?

Причины лежат на поверхности. Либерализм находится в глубоком кризисе, а движение по, условно говоря, социалистическому (левому) пути окончательно добьёт изношенную социальную модель. Возможно, это было бы лучше всего для Европы в целом, но не для правящих, пока ещё «либеральных» элит. Поэтому высока вероятность иного сценария. Поворот к традиции и повторное освоение исторического наследия, вполне возможно, будет регрессивным и в социальном, и в моральном отношении. Уже сегодня обращение к традиции предполагает актуализацию тех или иных элементов неоязычества или крайнего фундаментализма. Это мы можем проследить на многих примерах – от сугубо культурного движения new age, псевдорелигиозных концепций «Третьего завета» и «эры Водолея» до политической и военной поддержки американским и европейским капиталом фундаменталистских и нацистских движений (Сирия, Украина). Например, на Ближнем Востоке против недружественных США режимов используются силы суннитских радикалов, в частности ваххабитов и ещё недавно враждебной «Аль-Каиды». Что не отменяет в некоторых случаях и борьбы с ними («государство Ирака и Леванта») – но с опорой на другой, шиитский радикализм.

Весь этот комплекс идей и явлений связан с наиболее пещерными и антигуманными элементами ближневосточных и европейских (Украина с культом Бандеры и Шухевича) традиций. Разыгрывание при необходимости радикалистской карты – конёк современных западных элит.

Здесь надо учитывать, что в отличие от консерватизма XVIII–XIX веков правый традиционализм XX века «принципиально “архаичен”… и сориентирован не на консервацию, но на реставрацию» [13, с. 25].

Вот признаки, которые указывают на многоаспектный (и пока далеко не позитивный) «поворот к традиции» – политический и социокультурный тренд последнего времени:

1) феномен «денежного феодализма» и расставание с классической буржуазностью;

2) негативная актуализация традиции в форме фундаментализма и нацизма;

3) союз либерального истеблишмента с нацизмом и радикальным исламом;

4) идеи нового колониализма: искусственная смена режимов («арабская весна»), трактовка евроинтеграции в духе «войны цивилизаций» и «конфликта менталитетов».

Всё перечисленное вовсе не является какой-то политической экзотикой и признаком всемирного падения нравов. Точнее, последнее явно имеет место быть. Нет, это всего лишь признак новой, более жёсткой зависимости стран мировой периферии от мирового экономического центра, установленной под предлогом модернизации, «догоняющего развития» (которая, помимо идеологического, имеет и чисто материальное выражение – в этом смысле весьма показательно подписанное Украиной соглашение об ассоциации с ЕС и попытка решать экономические проблемы страны путём жёсткой зависимости от кредитов и рекомендаций МВФ).

Существует ли перспектива иного, цивилизованного, гуманного, конструктивного неотрадиционализма?

Да, существует. Под цивилизованным неотрадиционализмом следует подразумевать отнюдь не обскурантизм радикальных идей. Цивилизованный, исторически продуктивный неотрадиционализм мог бы составить ценности, этические нормы и механизмы объединения людей, которые отложились в опыте христианства и других традиционных конфессий и породили формы общинного, солидарного социума. То есть явления традиции, чуждые тех или иных форм социал-дарвинизма. О христианстве следует говорить постольку, поскольку речь идёт о путях Европы. В Китае речь может идти о конфуцианстве и буддизме, на Ближнем Востоке – о традиционном, умеренном исламе.

К сожалению, тот или иной взгляд на традицию – справа или слева – неизбежно влечёт за собой далеко идущие политические последствия. Правый традиционализм видит в традиции символический капитал, который находится в руках национальных элит. В одних случаях он позволяет противостоять элитам глобальным – это форма «правой традиции», аналогичная феномену национал-расизма третьего рейха. Она же лежит в основе мировоззрения современных ультраправых евроскептиков. В других случаях правый традиционализм является ядром глобального неолиберального проекта. В частности, такова роль протестантского фундаментализма в США.

Совершенно очевидно, что включённость правого традиционализма в глобалистские проекты является куда более существенным фактором мировой политики, чем когда он служит опорой для местных европейских элит. Впрочем, возможны и симбиотические конфигурации. На примере современной Украины мы видим, как местные нацистские традиции становятся послушным орудием в руках глобальных мировых игроков. В ходе украинского кризиса американский и британский капитал охотно финансируют ультраправые группировки в рамках «Правого сектора», совершившего фашистский переворот в Киеве 28.01.14 и за его пределами.

Анализ этих тенденций позволяет сделать неутешительные выводы. В ближайшее время в Западном полушарии, которое адепты геополитики склонны называть «глобальным Севером», вполне может возникнуть несколько государств нацистского типа. Первой в этом ряду государств уже оказалась Украина. Без натяжек можно говорить о социал-расизме и цивилизационном расизме США. Впрочем, латентно нацистский характер «нового интернационала элит» и ранее был вполне очевиден.

Сценарий фашистской версии традиционализма пытаются реализовать с опорой на «великое прошлое человечества». Увы, делается это в обход подлинной европейской христианской идентичности. Противопоставить этому неутешительному сценарию можно только другую традицию – подлинно христианскую, основанную не на разделении и неравенстве, а на равенстве людей перед Богом, на человеколюбии и милосердии (здесь мы не упоминаем об исторических трансформациях церковной религиозности, нередко извращавших эгалитарное содержание христианства, но говорим лишь об исконном содержании апостольского христианства).

Иными словами, правый традиционализм является мощным и пока не до конца задействованным ресурсом либерального тоталитаризма. Ужесточение последнего ведёт к более активному использованию неоязыческой – в частности, неонацистской – части традиции. Она используется как инструмент глубинной мобилизации сознания людей, попытка разбудить в них пещерный уровень сознания («новую дикость»). Такой подход к традиции является серьёзной помехой на пути цивилизованного социального традиционализма, осваивающего христианский и социально ориентированный взгляд на традицию.

Фактически «правый» и «левый» традиционализмы исключают друг друга. Первый стремится привести Запад к неоязычеству – «новому Средневековью» без христианства (каковое, например, рисует достаточно давний проект «глобальной электронной деревни» теоретика информационного общества М. Маклюэна). Второй стремится восстановить в правах отвергнутый проектом Просвещения христианский этический слой европейский традиции, включив его в современность в цивилизованных, социально ориентированных формах, без фундаменталистских крайностей. К выбору между двумя основными формами традиционализма и сводится будущая борьба за традицию.

Скажем, ставка США в борьбе против Башара Асада делается на правую традицию – на радикализм «Аль-Каиды» и ваххабизм. Американские элиты используют не своих, а чужих фундаменталистов в необходимом идеологическом режиме. Это типичная попытка заставить мифоконструкцию с использованием традиционных ценностей работать на либеральную модель. Идеологически такая мифоконструкция, как и модель с украинским нацизмом, выглядит подобно домино: правый традиционализм плюс традиционный либерализм (например, под лозунгом «евроинтеграции»).

Указанное гибридное явление – одна из возможных форм постсекулярности. В результате такой гибридности происходит понижение морально-этической планки в политике: против одной дикости любая другая сторона получает право использовать собственную «дикость». В этом случае по инерции и внутри самой либеральной эпистемы актуализируется «код традиции» (протестантского фундаментализма американских ястребов), а не «код прогресса» (в виде интересов финансового интернационала).

Напомним, что в мышлении современных ультраправых преобладают расовые и мистические мотивы. Различия между либерализмом и новым правым традиционализмом ярко проявляются на уровне стилистики и эпистемологии (с одной стороны – мистицизм, с другой – рационализм и меркантилизм), но не на уровне этики. Однако с точки зрения морально-этических архетипов эти различия не так значительны, как может показаться. В сущности, этика новых правых есть ретроспекция и упрощение либеральной этики до её древнейших истоков. Вспышка нацизма (со всем его экзотическим комплексом идей) в европейской истории XX века – результат именно такого регрессивного упрощения. И сегодня «новый» правый традиционализм не должен стать ответом на нынешний общественный запрос.

Следует признать: будущее постсекулярного общества – это не столько поворот к традиции, сколько борьба за традицию. Цена вопроса велика. Либеральному правому традиционализму можно противопоставить только «левый», социальный традиционализм. Пещерному языческому «праву сильного» – традицию христианской справедливости.

Идейная конфронтация неизбежна, но отныне она будет проходить в сфере традиционных смыслов, а не политических доктрин. Тот, кто способен заговорить от имени традиции и заставить общество слушать себя в этом качестве, тот и овладеет ситуацией. Задача здоровых общественных сил – не отдать будущее во власть деструктивных неонацистских, неоязыческих, фундаменталистских тенденций. Эта задача выполнима.