Одновременно с началом войны с Турцией в 1828 году на юге России начались события, которые повлекли за собой большие потрясения в этом крае. В 1828 году на юге России началась эпидемия чумы. Эпидемия захватила обширные районы и действующую армию. Не остался в стороне от этой беды и Черноморский флот.

Военный историк А. Керсновский пишет: «В 1831 году Россию и всю Европу посетила доселе неизвестная повальная болезнь, характеризовавшаяся молниеносным распространением, сильными мучениями больных и очень высокой смертностью. Врачам она была знакома и раньше понаслышке под именем “азиатской холеры”, но причины ее появления и способы лечения были им неизвестны. Старые, испытанные против чумы и различных “гнилых горячек” средства — устройство карантинов, оцепление зараженных местностей рогатками, окуривание проезжающих на больших дорогах — оказывались совершенно недейственными. Народ заволновался, обвиняя, как водится, в отравлении “дохтуров” и начальство. Беспорядки произошли по всей России — в Петербурге холерный бунт был сразу усмирен лично Государем. Стоя в коляске во весь свой богатырский рост, Император Николай Павлович скомандовал бунтовавшей на Сенной площади толпе: “На колени, мерзавцы! Шапки долой!” Эффект этих громовых слов был поразительный. Большое количество смутьянов Северо-западного края и столичной черни было выслано в рабочие батальоны и направлено в военные поселения Новгородской губернии».

Чтобы не пустить страшную болезнь в Николаев и Севастополь, в мае 1828 года вокруг городов установили карантинное оцепление. В оцеплении имелись заставы, пропускавшие скот на ближние пастбища и подводы с продовольствием в город.

При этом, если в Николаеве вопрос удалось решить более-менее спокойно, то в Севастополе из-за безответственности местных властей все произошло иначе. В июне 1829 года, несмотря на отсутствие чумы в самом городе, городские власти предельно ужесточили предохранительные меры: всякий желавший оставить Севастополь или въехать в него содержался в особом карантине от 14 до 19 дней. В результате окрестные крестьяне отказались везти в Севастополь дрова и продукты. Цены на все резко подскочили, на карантинных заставах расцвела коррупция. Чумы в городе по-прежнему не было, но всех подозрительных больных собирали в пещеры Инкермана, на старые суда-блокшивы, в неприспособленные здания. Многие умирали там от бесчеловечного обращения и дурных условий. Из-за плохого продовольственного снабжения среди матросов Севастополя распространились желудочно-кишечные заболевания. Адмирал Грейг, занятый ведением боевых действий, оставил Севастополь без всякой помощи. Хлебные магнаты (Рафалович и другие) отказались везти в Севастополь хлеб по фиксированным ценам. Они требовали отпустить цены и открыто желали обогатиться на бедственном положении севастопольцев. При этом командование Черноморским флотом во главе с Грейгом фактически бросило город на произвол судьбы. Положение настолько обострилось, что император Николай I срочно направил в Севастополь собственную комиссию во главе с флигель-адъютантом Римским-Корсаковым На месте к руководству комиссией присоединился и присланный с Балтики контр-адмирал Фаддей Беллинсгаузен (знаменитый мореплаватель и первооткрыватель Антарктиды). Черноморским адмиралам Николай в сложившейся ситуации уже не доверял!

Столичная комиссия работала до ноября 1829 года. В итоговом документе Римский-Корсаков отметил, что «по Севастопольскому порту допущены весьма важные злоупотребления», что «приказы главного командира насчет приема провианта и провизии вовсе не исполняются». Поразительно, но даже по окончании работы комиссии Грейг не принял никаких надлежащих мер. К этому времени война с Турцией уже два месяца назад как завершилась, и командующий вполне мог уделить хоть какое-то внимание бытовой стороне жизни собственного флота. «Непринятие мер» очень странным образом совпало с назначением обер-интендантом флота любимца Греига капитана 1-го ранга Критского. Санитарные кордоны, не пропускающие продовольствие, отказ греко-еврейского хлебного сообщества от обеспечения Севастополя хлебом по старым ценам (т.е. самая настоящая ультимативная спекуляция!), весьма странное поведение флотского интенданта Критского и его покровителя Грейга, все это полностью исключает случайность совпадений. Перед нами самый настоящий спекулятивный заговор, возглавляемый, как это ни прискорбно, самим командующим. Голод должен был стать обоснованием для закупки хлеба по значительно более высоким ценам, а кордоны вокруг Севастополя исключали всякий альтернативный подвоз хлеба. Судя по всему, предполагалось, оголодив город до последней возможности, потом произвести оптовую закупку хлеба у Рафаловича и его компаньонов по тем ценам, которые были выгодны купцам.

В этом деле потрясает не только жуткий цинизм ситуации, но и полная уверенность организаторов севастопольского голода в своей безнаказанности. Причем эта уверенность была вовсе не безосновательна. Едва комиссия закончила свою работу, как из Петербурга пришло указание немедленно прекратить всякие расследования деятельности черноморских интендантов, а само дело закрыть. Поразительно, но некие силы смогли перечеркнуть деятельность императорского флигель-адъютанта Римского-Корсакова и не последнего по своему влиянию на императора контр-адмирала Беллинсгаузена. Было очевидно, что центральная власть столкнулась с некой чрезвычайно могущественной тайной силой, не боящейся ни законов империи, ни самого императора Ряд историков считает, что именно данный запрет во многом способствовал возникновению в Севастополе печально знаменитого «чумного бунта». Но зачем мафии надо было нагнетать обстановку в Севастополе — ведь понятно, что разница цен на хлеб не могла серьезно обогатить миллионеров Одессы и Николаева? В чем же причина этой провокации, да и была ли она вообще?

Оказывается, что причина была, и весьма серьезная. Дело в том, что черноморской мафии (да и Грейгу тоже) было весьма выгодно вызвать социальный взрыв в Севастополе, после которого там последовали бы неминуемые репрессии. В результате бунта и его последующего подавления можно было лишить город квалифицированной рабочей силы, объявить Севастополь неблагонадежным и надолго закрыть вопрос о развитии там казенного судостроения, на котором очень настаивал император Николай. Подробно о событиях, связанных с тяжелейшей борьбой Николая I с черноморскими мафиози в вопросах кораблестроения, мы еще поговорим в свое время.

Пока же отметим, что в 1929 году император Николай I еще не был столь авторитетным и непререкаемым повелителем империи, как в конце своего царствования. Всего четыре года минуло с момента мятежа декабристов-масонов, только что завершена тяжелейшая война с Турцией, вот-вот мог вспыхнуть мятеж в непокорной Польше. Еще не были расставлены на главенствующие посты честные и преданные государственные деятели, еще не была создана эффективная система спеплужб. Если в столице к этому времени Николай I в целом уже полностью контролировал обстановку, то на границах огромнейшей империи до полного контроля было еще далеко.

Отметим здесь и методу императора — в случае непонятной и сложной обстановки на местах для выяснения ситуации посылать туда лично преданного и честного флигель-адъютанта Что касается Римского-Корсакова, то в свете произошедших далее событий можно считать, что ему просто повезло — он остался жив. Возможно, николаевско-одесские воротилы просто не успели сориентироваться в обстановке, может, были уверены, что и так сумеют нейтрализовать императорского адъютанта, а может, посчитали, что произведенное им расследование не столь глубоко, что позволит им откупиться, что, собственно говоря, видимо, и произошло.

Однако черноморские мафиози в данном случае перегнули палку в расчете на долготерпение русского мужика. 10 марта 1830 года карантин в Севастополе стал еще строже: ввели сплошное оцепление, жителям запретили покидать дома и дворы. От плохого питания среди горожан тоже начали распространяться болезни, резко увеличилась смертность. Карантин держали до 27 мая. А для Корабельной слободки его продлили дополнительно еще на 7 дней.

В то время Корабельная слободка Севастополя начиналась у берега Корабельной бухты и доходила до Малахова кургана. В слободке насчитывалось 352 дома и 1120 жителей. Кроме Корабельной слободки беднейшее население Севастополя ютилось в Артиллерийской слободке по берегам балки и скатам холма за Артиллерийской бухтой, а также в Каторжной слободке вдоль глубокой балки в конце Южной бухты и в первом из севастопольских поселков такого типа — Хребте Беззакония (ныне центральный городской холм). Но карантин коснулся больше всего именно Корабельной слободки. Когда прошел и семидневный запрет, начальство приказало вывести жителей слободки за город и продлило карантин еще на две недели. Это распоряжение окончательно возмутило тамошних жителей и матросов.

В слободке проживало более трехсот матросов, у многих там были родные и знакомые. Губернатор Севастополя Столыпин направил в слободку контр-адмирала И.С. Скаловского и других высших командиров, но их уговоры оказались бесполезны. Тогда 31 мая Скаловский усилил оцепление слободки двумя батальонами пехоты при двух орудиях под командованием полковника Воробьева. По просьбе губернатора для увещевания непокорных явился протопоп Софроний Гаврилов. На его просьбы о смирении люди ответили, что больше не могут терпеть, у них нет ни заработка, ни пищи, ни дров, ни даже воды. Жаловались, что в самые холода их в гигиенических целях насильно купали не в бане, а в море, что карантинные чиновники (подчиняющиеся непосредственно Грейгу) продают им по баснословным ценам муку, которую нельзя есть. Доведенные до отчаяния жители начали готовиться к вооруженному отпору опостылевшему «начальству». Под руководством квартирмейстера 37-го флотского экипажа Тимофея Иванова, отставного квартирмейстера яличника Кондратия Шкуропелова и боцмана 34-го флотского экипажа Федора Пискарева были сформированы три вооруженные группы. Военное обучение гражданского населения и организацию караульной службы поручили шкиперскому помощнику Кульмину. На приказ губернатора Столыпина выдать зачинщиков мятежные жители ответили: «Мы не бунтовщики, и зачинщиков между нами никаких нет, нам все равно, умереть ли с голоду или от чего другого». Квартальному надзирателю Юрьеву непокорные матросы заявили: «Скоро ли откроют огонь, мы только того и ожидаем, мы готовы».

Вечером 3 июня губернатор расставил в городе войска, полсотни солдат охраняли губернаторский дом. Караулы в городе вызвали негодование севастопольцев, особенно жителей слободок. Люди ударили на соборной колокольне в набат, толпа с криками «Ура!» двинулась к дому губернатора, Адмиралтейству и собору. Наибольшую активность проявляло население Корабельной и Артиллерийской слободок. К мятежникам примкнули матросы флотских экипажей, 17-й и 18-й рабочие экипажи и рабочие военного ведомства. Все они требовали отменить карантин и убрать ненавистных чиновников и начать доставку в город дешевого хлеба.

Восставших возглавила так называемая «Добрая партия» — совет, в который вошли Т. Иванов, Ф. Пискарев, К. Шкуропелов, а также фельдфебель Петр Щукин, слесарь Матвей Соловьев и мещанин Яков Попков.

У дома губернатора толпу встретил и пытался остановить генерал Примо. Но с него сорвали эполеты, мятежники ворвались в дом и убили губернатора. К бунту присоединились 29-й, 38-й и 39-й флотские и 16-й ластовый экипажи. С криками «Бей и коли офицеров!» толпа разделилась на две части. Одна направилась снимать блокаду с Корабельной слободки. Охранявшие слободку солдаты сочувствовали народу, и дело едва не кончилось мирно, как вдруг с тыла на солдат бросились в штыки матросы, за ними мастеровые с кольями и ломами, а жители слободки, видя это, напали на солдат с фронта. Тогда солдаты восстали, убили полковника Воробьева и присоединились к мятежникам,

Вторая часть бунтовщиков пошла к Хребту Беззакония, где схватила адмирала Скаловского, сорвала с него эполеты и потребовала выдать расписку об отсутствии в городе чумы. Такие же расписки были получены от городского головы Носова, протопопа С. Гаврилова и коменданта Севастополя.

К 22 часам мятежники захватили весь город. Они разгромили дома и квартиры 42 чиновников и офицеров, убили одного из «чумных» комиссаров чиновника Степанова, инспектора военного карантина Стулли, избили плац-адъютанта военного губернатора Родионова. Вся полиция бежала из Севастополя. Войска гарнизона (860 человек при трех пушках) отказались подавлять бунт. Комиссар Батищев, капитан Матусевич, штабс-капитан Перекрестов, лейтенант Энгельгардт, прапорщики Дмитриев, Кулаков и многие другие офицеры сочувствовали восставшим. Этот факт весьма примечателен. Рядовые офицеры оказались в фактически осажденном Севастополе в таком же положении, как и матросские семьи. Они понимали суть происходившего, но одновременно были связаны присягой.

4 июня комендант Турчанинов издал по требованию народа следующий приказ: «Объявляю всем жителям города Севастополя, что внутренняя карантинная линия в городе снята, жители имеют беспрепятственное сообщение между собой, в церквах богослужение дозволяется производить, и цепь вокруг города от нынешнего учреждения перенесена далее на две версты». Свою победу над произволом администрации жители Севастополя отметили молебном и крестным ходом.

А тем временем губернские власти перебросили к Севастополю из Феодосии 12-ю дивизию генерала Тимофеева, 7 июня она вошла в город. Из Николаева наконец-то прибыл главный командир Черноморского флота Грейг. Адмирал обещал наказать карантинных чиновников, призывал горожан сознаться в участии в бунте и обещал помилование всем, кроме зачинщиков и убийц. Однако вел себя Грейг по меньшей мере странно. В городе он так и не появился, предпочитая отсиживаться на стоящем на рейде линейном корабле. Напомним, что полностью должность Грейга значилась так — главный командир Черноморского флота и портов, военный губернатор Николаева и Севастополя. Так что наведение порядка в Севастополе было его прямой обязанностью, тем более, что жители матросских слободок были его прямыми подчиненными. Действуя решительно и грамотно, Грейг вполне мог, не доводя бунт до его высшей точки, решить все вопросы миром. Но он абсолютно ничего не сделал, оставаясь, по существу, сторонним наблюдателем всех происходящих событий. Невольно напрашивается сравнение поведения адмирала Грейга в 1830 году и командующего Черноморским флотом вице-адмирала Чухнина в 1905 году. Если первый самоустранился от происходящих событий, то второй, наоборот, сделал все от него возможное для наведения порядка на флоте и в Севастополе, за что, впрочем, впоследствии и поплатился своей жизнью…

Приехал в Севастополь и генерал-губернатор Новороссии и Бессарабии граф М.С. Воронцов. При этом Грейг демонстративно не выполнил ни одного из данных им горожанам обещаний. Особой заботой адмирала стало лишь «выведение из-под удара» карантинных чиновников и интендантов. На этой почве между Воронцовым и Грейгом произошел острый конфликт. Воронцов прямо в лицо обвинил Грейга в преступной бездеятельности и попустительстве бунтовщикам и в непринятии мер для снятия социальной напряженности в городе. Отныне их отношения были навсегда разорваны. Дело в том, что генерал-губернатор (даже будучи наделенным огромными полномочиями!) не имел никакого права вмешиваться в дела флота и черноморских портов с их таможнями и карантинами. Это был единоличная вотчина Грейга. Но другого выхода не было, и, ввиду демонстративного поведения Грейга, Воронцову пришлось самому заниматься наведением порядка и наказанием виновных, от чего «либеральный» адмирал тоже самоустранился. Севастополь и севастопольцы адмирала нисколько не интересовали. Если кто его волновал, то это чиновничья братия.

В отчаянной попытке спасти от расследования своих подручных, а значит и себя самого, адмирал Грейг пишет Николаю I кляузу на вице-адмирала Беллинсгаузена и флигель-адъютанта Римского-Корсакова, которые слишком далеко залезли в его дела. Письмо Грейга достойно того, чтобы его процитировать. Итак, перед нами истинный шедевр бюрократической казуистики: «Имея в виду, что ожидание общей ревизии в государственном контроле может отдалить окончательное решение вышеизложенного дела на долгое время, к крайнему угнетению множества чиновников около двух лет невинно, может быть, страждущих (выделено Грейгом. — В.Ш.), я, как главный начальник сих несчастливцев, легко могущих впасть в уныние и даже самоотчаяние, дерзаю всеподданнейше повергнуть участь их милосердному вниманию Вашего Императорского Величества, священным долгом почитая испрашивать Высочайшего Вашего, Всемилостивейший Государь, повеления о начатии ныне же в государственном контроле ревизии сказанных отчетов и окончании оной в возможной скорости, дабы предав виновных справедливому наказанию, избавить невинно страждущих от горестного для них подозрения, могущего лишить службу Вашего императорского Величества многих способных и достойных доверенности правительства чиновников».

Ах, это страждущее и горестно-неубиваемое чиновничье племя! Уж давным-давно от праха императора Николая и Грейга не осталось и следа, а оно по-прежнему горестно страждет по всей России, наплевав на все революции и перевороты.

Одновременно Грейг шлет аналогичное письмо Меншикову, в котором также доносит на Беллинсгаузена с Римским-Корсаковым и пытается представить их лжецами и негодяями: «…Из всего вышеизложенного открывается, что тот, кто сие донес Государю Императору, что болезни, на флоте существующие, есть последствия чрезвычайно худой провизии для довльствия нижних чинов употребляемой, осмелился сделать Его Императорскому Величеству донос, обличенный ложным (выделено Грейгом. — В.Ш.) — командирами, офицерами и нижними чинами на флоте находящимися».

Не удовлетворяясь этим, буквально через несколько дней Грейг шлет Николаю I еще одно письмо: «Возможно ли думать, чтобы я дерзнул в чем-либо обмануть Всемилостивейшего Моего Государя, когда вся моя жизнь (выделено Грейгом. — В.Ш.), могу смело сказать, и все мои действия доказывают неусыпное старание к отвращению зла и строгому соблюдению казенных выгод. Совесть моя ни посему, ни по какому другому делу службы меня не упрекает и душа моя покойна. После же получения мною столь лестного для меня Всемилостивейшего рескрипта Вашего Величества, никакое судебное место в империи не вправе входить в какое-либо суждение насчет моих действий по этому предмету. Сей рескрипт служит мне и будет служить моему потомству неоспоримым доказательством моей невинности».

Честно говоря, читать эти письма Грейга неприятно. Адмирал производит жалкое впечатление. Умный человек, он прекрасно понимает, что на Черноморском флоте для него все подходит к логическому концу. Одновременно повязанный по рукам и ногам им же взлелеянной «мафией», он несуразно талдычит Николаю о множестве обиженных и страждущих (чего?) чиновников, призывая императора (о, наивность!) отказаться от наведения порядка на флоте во имя благоденствия своего окружения. Неужели Грейг всерьез полагал, что известный всему миру император-рыцарь пойдет на такое? Если полагал, то, значит, был не столь уж и умен, знал, что ничего не получится, но писал, так как уже не мог свернуть с определенного ему Леей пути, значит, не имел воли. Что из двух зол хуже, я не знаю.

Если первое письмо адмирала — это неуклюжая попытка вызвать жалость к ворам и коррупционерам, то второе — это уже мольба о собственном спасении, отчаянная попытка вызвать, вопреки фактам, жалость к себе. Признаюсь, что, обнаружив и прочитав оба эти письма, я окончательно поверил в то, что Грейг мог совершить то, что случилось несколько позднее в Николаеве. Если кто еще верит в благородство и высокую порядочность Алексея Самуиловича Грейга, то еще раз с толком и расстановкой прочитайте эти два его письма, и вам все станет ясно. Человек чести никогда бы подобное не написал.

Биограф М. Воронцова О. Захарова в своей книге «Генерал-фельдмаршал светлейший князь М.С. Воронцов» пишет: «Для ограничения распространения чумы М.С. Воронцов предписал адмиралу Грейгу, чтобы ни одно из судов флота вплоть до его приказа не покидало севастопольского рейда. Боясь в свою очередь заразы, адмирал Грейг поднял весь парус и ушел в море. Это страшно взволновало графа Михаила Семеновича, и он написал письмо Государю, прося чуть ли не о предании суду Грейга».

Свое письмо императору граф Воронцов приказал отправить чиновника особых поручений А. Фабра. Но и здесь генерал-губернатор оказался окруженным представителями «черноморской мафии». Из воспоминаний современника, напечатанных в журнале «Русский архив» № 6 за 1897 год: «Фабр стал читать и, окончив, изорвал его (письмо Воронцова. — В.Ш.) в мелкие куски. Граф, пораженный подобной дерзостью и дрожа от гнева, спросил Фабра, как он смел решиться на подобный поступок? “Эта жалоба недостойна великой души вашей противу человека, которого ваше сиятельство так уважает”, — спокойно ответил Фабр. Несколько минут граф оставался безмолвным, затем протянул руку Фабру, сказал: “Благодарю Вас, я погорячился”. Итак, вместо того, чтобы не то чтобы хоть как-то помочь генерал-губернатору в наведении порядка в Севастополе, а хотя бы сидеть на корабле и не мешать, Грейг демонстративно уводит флот в море, делая, таким образом, возможным перенос эпидемии в другие порты Черного моря, через встречных рыбаков и т.п. Это ли не предательство государственных интересов? Реакция Воронцова совершенно прогнозируема и понятна, но его чиновник для особых поручений? Согласитесь, случай сам по себе потрясающий, ведь уничтожая письмо начальника на его же глазах, Фабри рисковал всем, и ради кого, ради весьма, казалось бы, далекого от него Грейга! При этом на подобный шаг можно решиться лишь раз в жизни, когда вопрос стоит о собственной жизни и смерти, или жизни и смерти весьма близкого и дорогого человека! То, что граф Воронцов нашел в весьма непростой для себя ситуации достойный выход, разумеется, делает ему честь. Однако что-то не очень верится, то обычный чиновник порвал письмо всесильного генерал-губернатора, исключительно заботясь о его «благородной репутации». Куда более логичным будет предположить, что на столь дерзкий шаг Фабр решился в отчаянном желании спасти того, с чьих рук он кормился и чьим агентом «при Воронцове» он, скорее всего, давно состоял. Помимо этого, демонстративно разрывая письмо Воронцова, Фабр дал ему понять, что Воронцов, прося ареста и суда над Грейгом, зарвался и адмирал в долгу не останется, а потому лучше решить дело миром. На это Воронцов, после нелегких раздумий, по существу, и согласился, не решившись идти на лобовое столкновение с черноморской мафией.

Однако по косвенным данным известно, что чуть позднее (вероятно, уже не прибегая к помощи грейговца Фабра) Воронцов все же пишет письмо императору и тот велит Грейгу поступить в полное распоряжение Воронцова. Воле Николая I адмирал вынужден был в данном случае подчиниться, но и здесь он возвращается в Севастополь только после того, как там все уже успокоилось. Известно и то, что во время севастопольских событий в своем кругу Грейг именовал Воронцова не иначе как «палачом», настраивая против деятельного графа и офицеров Черноморского флота Разумеется, что вскоре об этом графу доложили. В одном из писем тех дней Воронцов с большой горечью пишет. «Все это вам показывает, до какой степени моя позиция была деликатной, сложной и неприятной». Помимо всего прочего, пока Воронцов в Севастополе вкалывал вместо Грейга, у него умерла заболевшая маленькая дочь, которую он так и не успел застать в живых.

Под руководством Воронцова начали действовать три военно-судные комиссии. Они рассмотрели дела шести тысяч человек. Семь главных зачинщиков приговорили к смертной казни: Т. Иванова, Ф. Пискарева, К. Шкуропелова, П. Щукина, М. Соловьева, Я. Попкова, а также унтер-офицера Крайненко. Приговор исполнили на территории слободок 11 августа 1830 года Различным наказаниям подвергли 497 гражданских лиц (из них 423 женщины!), 470 мастеровых рабочих экипажей, 27 матросов ластовых экипажей, 380 матросов флотских экипажей, 128 солдат, 46 офицеров. Наказания им определили от битья линьками до 3 тысяч ударов шпицрутенами (6 раз сквозь строй из 500 человек) с последующей каторгой. Офицеров наказали дисциплинарно. 4200 штатских жителей этапом переселили в другие города, самым дальним из которых назначили Архангельск.

Севастопольский «чумной бунт» был не единственным в России. В условиях холерно-чумной эпидемии 1830–1831 годов мятежи из-за непродуманных действий чиновников произошли в разных местах, особенно крупные — в Тамбове и Петербурге. Однако нигде они не сопровождались еще и «хлебной проблемой», как в Севастополе.

Историк Найда в своем труде «Революционное движение в российском флоте» пишет следующее: «В 1828 г. на юге России началась эпидемия чумы, совпавшая по времени с началом русско-турецкой войны 1828–1829 гг. Чтобы не пустить чуму в Севастополь, в мае 1828 г. вокруг города установили карантинное оцепление из 500 солдат. В оцеплении имелись заставы, пропускавшие скот на ближние пастбища и подводы с продовольствием в город. В июне 1829 г., несмотря на отсутствие чумы в самом городе, предохранительные меры ужесточили: всякий желавший оставить Севастополь или въехать в него содержался в особом карантине от 14 до 19 дней. В результате окрестные крестьяне отказались везти в Севастополь дрова и продукты. Цены на все резко подскочили, на карантинных заставах расцвела коррупция. Чумы в городе по-прежнему не было, но всех подозрительных больных собирали в пещеры Инкермана, на старые суда-блокшивы, в неприспособленные здания. Многие умирали там от бесчеловечного обращения и дурных условий. Из-за плохого продовольственного снабжения среди матросов Севастополя распространились желудочно-кишечные заболевания. Положение настолько обострилось, что правительство направило в Севастополь комиссию флигель-адъютанта Римского-Корсакова. На месте к руководству комиссией присоединился контр-адмирал Фаддей Фаддеевич Беллинсгаузен (1778–1852 гг.), известный открыватель Антарктиды… Комиссия работала до ноября 1829 г. В итоговом документе Римский-Корсаков отметил, что “по Севастопольскому порту допущены весьма важные злоупотребления”, что “приказы Главного командира насчет приема провианта и провизии вовсе не исполняются”. Главком вице-адмирал А.С. Грейг, столь много сделавший для Черноморского флота, почему-то не принял в данном случае надлежащих мер, хотя война завершилась два месяца назад, и он мог уделять больше внимания бытовой стороне жизни флота. А впрочем, его действия были заранее обречены на неудачу: вскоре из Петербурга пришел приказ прекратить всякие расследования деятельности черноморских интендантов. Этот запрет немало способствовал возникновению в Севастополе “чумного бунта”».

Из вышесказанного следуют можно сделать любопытные выводы. Во-первых, в Севастополе на самом деле творилось беззаконие. Во-вторых, не доверяя черноморским начальникам, Николай I шлет туда своего личного флигель-адъютанта и балтийского контр-адмирала Беллинсгаузена. В-третьих, комиссия вскрыла и нарушения и злоупотребления, причем и то и другое в огромных масштабах. В-четвертых, главным виновником всего этого Найда называет именно адмирала Грейга. И наконец (самое поразительное!), неожиданный окрик из Петербурга о прекращении расследования против черноморских интендантов. Если первые четыре позиции предельно понятны, то последняя достаточно загадочна. Ведь если уж император посылает специальную комиссию, то почему вдруг она получает указание срочно свернуть свою деятельность? Насчет этого имеется несколько предположений. Прежде всего, это могли организовать люди Грейга и его команды в Петербурге. Ставки игры были очень высоки, и размеры взяток за лоббирование такого указания могли быть фантастическими. Лоббистами вполне мог быть министр финансов Канкрин (?), другие лица из ближайшего окружения императора. Помимо этого, думается, ни флигель-адъютант Римский-Корсаков, ни контр-адмирал Беллинсгаузен не испытывали особого удовольствия от своей деятельности в карантинной зоне Севастополя в окружении не слишком доброжелательных черноморских чиновников. Констатировав то, что они успели выяснить, балтийские моряки с огромной радостью покинули не слишком гостеприимный для них Черноморский флот и поспешили отбыть в родные балтийские пенаты.

Что же касается Грейга и его команды, то севастопольские события им показали, власть пока еще уклоняется от прямого столкновения с «николаевской партией», предпочитая решать дело миром. Это вселило в души черноморских «мафиози» новые, куда более масштабные планы. И зря, ибо в Петербурге уже появились люди, которые были настроены идти до конца и навести порядок на Черном море.

В 1829 году в Петербурге образовалась весьма сильная и авторитетная «антигрейговская партия». Кто же в нее входил? Скажем прямо, силы Грейгу в столице противостояли немалые.

Во главе «антигрейговской партии» стояли сразу три человека, каждый из которых являлся не только незаурядной личностью, но и навсегда остался в анналах отечественной истории. Дело в том, что, вступив на престол и разобравшись с мятежниками масонами, Николай I занялся и наведением порядка в министерствах империи. В Морском министерстве он сменил сразу три главные фигуры — министра и генерал-интенданта, а кроме этого, ввел еще и новую должность начальника Главного Морского штаба, на которую тоже нужен был достойный кандидат. Главными критериями для выдвиженцев был не только высокий профессионализм, но и личная порядочность и честность. Таких людей император нашел. Забегая вперед, скажем, что ни один из новых выдвиженцев Николая I никогда не был, да и впоследствии не будет замешан ни в каких финансовых аферах.

Во главе созданной императором новой команды стоял адмирал Г.А. Сарычев, возглавивший Морское министерство. Имя Сарычева известно потомкам, не только как грамотного моряка и хорошего администратора, но и как всемирно известного полярного исследователя, выдающегося гидрографа, исследователя Тихого океана и Охотского моря, Берингова пролива и Алеутских островов. Кроме этого, Сарычев является основателем полярной археологии и первым отечественным писателем-маринистом.

Генерал-интендантом несколько ранее был назначен адмирал В.И. Головнин. За плечами у Головнина были два кругосветных плавания, потрясающий побег из английского плена в Столбовой бухте на мысе Доброй Надежды, долгие годы еще одного плена, на этот раз японского. Помимо всего прочего, как и Сарычев, Головнин был прекрасным литератором, оставившим после себя несколько томов сочинений, которые и сегодня читаются на одном дыхании. Ко всему прочему, Головнин был патологически честен и за всю свою жизнь не присвоил себе и медной полушки.

Особое место в обновленном руководстве министерства занял новый начальник Главного Морского штаба князь Александр Сергеевич Меншиков, армейский генерал и дипломат. Историки немало поизгалялись над Меншиковым, что тот исполнял обязанности начальника Главного Морского штаба, не будучи моряком по профессии. Им было невдомек, что этого Меншикову совсем не требовалось! Скажу даже больше, именно потому, что Меншиков не был моряком, он и был поставлен во главе всей канцелярской машины Морского министерства! В задачи Меншикова не входило командование кораблями и планирование морских операций. Он должен был заниматься повседневными рутинными делами, в том числе пресекать воровство.

Не наставая стопроцентно, я все же хочу обратить внимание читателей на одно весьма странное совпадение. Первая атака новой команды Морского министерства на грейговскую камарилью, как известно, началась в начале 1830 года, когда противостояние Петербурга и Николаева достигло наивысшего накала. Инициаторами этой атаки были трое: Сарычев, Меншиков и Головнин. Узнав о начале открытого противоборства, в Николаеве, конечно же, призадумались: уж больно сильны были петербургские адмиралы и по опыту, и по своему служебному положению. Противник был слишком опасен, и надо было срочно что-то предпринимать. Но что?

А дальше происходит нечто весьма неожиданное. 30 июля 1830 года неожиданно для всех скоропостижно умирает глава Морского министерства адмирал Сарычев, а 8 августа (т.е. всего через неделю!) столь же стремительно уходит из жизни генерал-интендант Морского министерства адмирал Головнин. Так как в это время в окрестностях Петербурга была обнаружена холера, смерть Сарычева и Головнина была определена как смерть от холеры. При этом никто, разумеется, никакого расследования обстоятельств смерти адмиралов, вскрытия и составления каких-либо документов не проводил. Мортусы закинули «холерных» адмиралов крючьями на телегу, а затем сбросили в углу Митрофаньевского кладбища в засыпанную гашеной известью братскую могилу. О последующей эксгумации тоже речи не могло быть никакой — кто же станет вскрывать братскую холерную могилу и искать там, среди сотен трупов, те, которые нужны!

Конечно, все могло быть так, что оба главных врага Грейга на самом деле одновременно умерли от холеры. Эпидемия в 1830 году в Петербурге была достаточно сильная, однако больше из числа адмиралитета и высшего флотского офицерства, кроме Сарычева и Головнина, почему-то никто больше не умер. Совпадение, что одновременно и внезапно ушли из жизни два главных противника Грейга, могло быть просто огромной удачей для него, ведь эти смерти отсрочили неизбежное на несколько лет. Но все же эта двойная смерть кажется мне весьма странной. И вот почему.

У грейговцев для устранения самых опасных врагов имелись немалые средства, на которые вполне можно было найти отравителей. В случае с Сарычевым и Головниным никто ничем особым не рисковал. Если николаевская команда действительно сыграла на опережение, то все выглядело вполне естественно. Что касается Меншикова, то он в это время в столице отсутствовал и, может быть, именно поэтому остался жив. Мы, наверное, никогда не узнаем, что думал о внезапной смерти двух своих соратников и единомышленников князь Меншиков. Однако то, каким непримиримым и последовательным врагом адмирала Грейга он стал, дает возможность предположить, что Меншиков все же кое о чем догадывался.

Почитатель Грейга Ю. Крючков так объясняет неприязненные отношения князя Меншикова и адмирала Грейга: «Грейг… был в состоянии подавленности. После триумфального окончания русско-турецкой войны флот и его, как командующего, потрясли неприятные события объективного и субъективного характера: распространение холеры по всему Причерноморью (исключая Николаев) сковало всю деятельность и завершилось холерным бунтом в Севастополе, что навлекло гнев и немилость Меншикова, Николая I и Воронцова; поголовное выселение евреев из Николаева и Севастополя разрушило сложившиеся деловые и торговые связи флота, державшиеся на еврейских подрядчиках, а карантин, в связи с холерой, ограничил их еще более — прекратились поставки практически всех материалов флоту; суда, истрепанные сражениями и почти двухлетними непрерывными боевыми кампаниями, а также осенне-зимними штормами, не могли выходить в море, а ремонтировать их было нечем; требовались экстраординарные меры и суммы, но ссора Грейга с Меншиковым после русско-турецкой войны обратила Черноморский флот в полное забвение со стороны Морского министерства; разработанные под руководством Грейга планы береговых оборонительных сооружений в Севастополе и прекрасный проект севастопольских сухих доков не осуществлялись — денег не давали. Грейг оказался в умышленно созданной сверху изоляции, ему создавались такие условия, чтобы ничего невозможно было сделать; к этому надо добавить несправедливые обвинения его соратников, ревизии портов и всей хозяйственной деятельности, лихорадившие моряков и угнетавшие их утомительными судебными разбирательствами».

Сегодня мы не можем доказать, была ли смерть адмиралов Сарычева и Головнина результатом покушения или же они стали жертвой холеры, однако одновременный уход из жизни двух главных противников значительно облегчил жизнь Грейга. Впрочем, оставался еще князь Меншиков, который продолжил бой.

Так кто же такой этот человек, возглавивший в 1831 году антигрейговскую партию? А.С. Меншиков являлся правнуком знаменитого сподвижника Петра Великого А.Д. Меншикова.

Воспитание и образование правнук Данилыча получил за границей. Свободно владел несколькими иностранными языками. В 1805 году, вернувшись в Россию, поступил на службу в Коллегию иностранных дел. Четыре года спустя Александр Сергеевич начинает свою военную карьеру с подпоручика гвардейского артиллерийского батальона. Еще через год становится адъютантом главнокомандующего Молдавской армией. При взятии турецкой крепости Туртукай был ранен в ногу. За храбрость в боях при форсировании Дуная удостоился Владимира 4-й степени. В 1811 году был пожалован во флигель-адъютанты. Ему довелось участвовать почти во всех крупных сражениях войны с Наполеоном. За отвагу и боевое отличие его наградили орденом Анны 2-й степени и золотой шпагой. В 1816 году Меншикову присвоили звание генерал-майора с зачислением в свиту его императора и назначением директором канцелярии Главного штаба. В октябре 1817 года он становится генерал-адъютантом и генерал-квартирмейстером канцелярии Главного штаба, а также входит в состав нескольких комитетов, в том числе и военно-научного. В 1821 году Меншиков представил императору Александру проект освобождения крестьян от крепостного права. Император, до этого благоволивший к деятельному Меншикову, усмотрел в «вольнодумном проекте» крамолу и предложил ему стать посланником в Дрездене. Меншиков посчитал это за оскорбление и в ноябре 1824 года вышел в отставку, уехав в свое имение.

После восшествия на престол императора Николая I, Меншиков снова был призван. Вначале его направили в Персию с чрезвычайной дипломатической миссией, которая оказалась столь опасной и трудной, что Меншиков некоторое время даже сидел в тюрьме у персов, но в итоге с поставленной задачей справился. За успешное выполнение миссии в Персии Николай восстанавливает его в звании генерал-адъютанта и награждает алмазными знаками ордена Анны 1-й степени. Ну а затем настало время проявить себя на новом поприще — наводить порядок на флоте.

Вначале А.С. Меншиков помогал морскому министру А.В. фон Моллеру, а затем был назначен начальником Главного морского штаба. Впрочем, этому предшествовал целый ряд примечательных как для флота, так и для самого Меншикова событий. Во-первых, был создан комитет по образованию флота, в котором светлейший князь генерал-адъютант А.С. Меншиков состоял пока в роли наблюдателя от лица императора. Новый орган выработал несколько законоположений по улучшению всех частей морского управления. В мае того же года состоялось утверждение «Положения о предварительном образовании морского министерства», которое заменяло Адмиралтейств-коллегию. В 1828 году был образован Морской штаб, переименованный в 1831 году в Главный морской штаб. Начальником его был назначен генерал-адъютант князь А.С. Меншиков. В состав Главного морского штаба вошли управления: генерала-гидрографа, дежурного генерала со всем подчиненным составом и ученый комитет. Адмиралтейств-совет, управления генерал-интенданта и генерал-штаб-доктора, а также вся хозяйственная часть были по-прежнему оставлены в ведении морского министра, должность которого после смерти адмирала Сарычева была поручена адмиралу А.В. Моллеру. На начальника Главного морского штаба было возложено доводить до императора сведения обо всех предметах, относящихся к военно-морским силам, и объявлять его повеления. Должность была чрезвычайно высока, так как именно начальник Главного морского штаба докладывал обо всех делах на военном флоте непосредственно императору, а также отдавал приказания в соответствии с распоряжениями царя. Таким образом, А.С. Меншиков фактически стал первым лицом в военно-морском флоте.

Морскому министру была сохранена власть, присущая общим учреждениям министерств, с присутствием, по-прежнему, в Государственном Совете, комитете министров и правительствующем сенате, с предоставлением права окончательного утверждения контрактов и условий на подряды и контракты, не превышающие 50 000 рублей ассигнациями. Сделано это было исключительно для того, чтобы обуздать аппетиты черноморской «мафии», которая отныне могла рассчитывать лишь на подряды в таких суммах. Отметим, что, как только Грейг был удален с Черноморского флота, ограничения на эту сумму были сняты.

В светских кругах столицы князь Меншиков слыл самостоятельным и независимым человеком, обладающим большим чувством юмора, и автором многих метких острот, которые до сих пор печатают в исторических изданиях. Кроме того, Меншиков обладал лучшей в России библиотекой, чему завидовали самые известные библиофилы.

Князь Меншиков был храбрым воином и достаточно талантливым военачальником. Так, в апреле 1828 года в связи с начавшейся войной с Турцией Меншиков, уже будучи начальником Морского штаба, отправился во главе десантного отряда в Причерноморье для осады крепости Анапа. За взятие вражеской цитадели ему присвоили звание вице-адмирала и наградили орденом Георгия 3-го класса. В июне того же года он возглавил отряд, действовавший при осаде Варны. Даже получив тяжелое ранение обеих ног, не покинул поле сражения, пока крепость не сдалась. За это ему был пожалован орден Александра Невского, а также подарена одна из трофейных турецких пушек.

Впоследствии в годы Крымской войны 1853–1856 годов Меншиков будет командовать Крымской армией и проведет несколько сражений с англо-французскими войсками. Современники и потомки были слишком предвзяты к нему. Да, Меншикову не удалось разгромить союзников при Альме, но и они не смогли разгромить русскую армию, а фланговый маневр после Альмы военные авторитеты сравнивают по гениальности с Тарутинским маневром Кутузова. До самого конца обороны Севастополя англичане и французы даже не помышляли атаковать нашу армию, чтобы отрезать город от остальной России. Крымская армия надежно прикрывала фланги, все время угрожая противнику. И если под Инкерманом наша армия не смогла нанести достойный удар союзникам, то в знаменитом Балаклавском сражении победа была все же одержана.

Но все это будет еще не скоро, а пока Меншиков вступил в поединок с Грейгом и его командой. Но одному драться тяжело, и Меншиков ищет и находит себе помощников — двух честных и храбрых офицеров — контр-адмирала Лазарева и флигель-адъютанта Казарского.