Пятница, 18 декабря, полдень
Сегодня утром проснулся с головной болью и увидел, что после моего возвращения нападало еще несколько дюймов снега. Дом стоит под огромным пушистым одеялом. Из-под дверей тянет сибирским сквозняком, а расшатанные рамы сильно дребезжат. Дня два дороги будут непроходимы, поэтому о моем отъезде пока нет и речи. Не могу понять, доволен я или нет.
* * *
Мама вдруг спросила:
– Мне послышалось или ты вчера ночью пришел очень поздно?
Неожиданно даже для самого себя я начал все отрицать. Прошлой ночью я проявил слабость, а новому соблазну поддаваться так скоро нельзя.
Четыре часа пополудни
После ланча пошел посмотреть монумент. Это восьмигранная башня футов сорока в высоту, с нелепым куполом, охваченным кольцом классических колонн.
Когда я пересекал тропинку между деревней и берегом, то заметил девиц Куэнс в сопровождении их провожатой. Когда расстояние между нами сократилось, Гвиневер остановилась и что-то сказала. Ее сестра взглянула на меня и неприязненно нахмурилась. Мы шли в различных направлениях, но Гвиневер повела их ко мне.
Просто не знаю, как понять эту Энид. Неужели она насмехается надо мной своим молчанием? Неужели не догадывается, что я к ней чувствую?
Старуха воскликнула:
– Мы с мистером Шенстоуном давнишние друзья.
Девушки переглянулись.
– Мы наслышаны о вашем чаепитии, – сказала Гвиневер. Она продолжила разговор, и я впервые смог хорошенько ее разглядеть. Как бы мне хотелось, чтобы она была постарше. Хотя бы на год или два. К шестнадцати она станет совсем красавица. На левой щечке возле губ у нее маленькая ямочка, придающая ей удивительное очарование. Ах, эта маленькая лукавая лисичка.
Она начала говорить о бале, о том, какой у нее будет наряд. Потом спросила:
– Вы там будете, мистер Шенстоун? Вы и ваша сестра?
Гвиневер хихикнула, театрально прикрыв рот рукой.
Она должна знать, что ее мать отказала Эффи в билете. Я теперь вижу ее радостное лицо и уверен, что маленькая проказница меня дразнила.
– С кем вы собираетесь танцевать? С миссис Пейтресс?
Энид сказала:
– Не будь дурочкой. Ты же отлично знаешь, что ее там не будет.
Гвиневер повернулась к своей гувернантке.
– Она тоже в мамином черном списке, мисс Биттлстоун?
(Тоже? Стало быть, мы, Шенстоуны, в этом списке?)
Старушка в смущении замерла.
Гвиневер обратилась ко мне:
– Бал дает герцог, а открыть его должен мистер Давенант Боргойн, племянник. Все очень интересуются, кого из молодых леди он собирается пригласить на танец.
Энид понимающе посмотрела на нее. Неужели она и этот тип должны пожениться?
– Он ужасно красив, – сказала Гвиневер. – Не так ли, Энид?
Сестра послушно зарумянилась.
– И очень высок. А какого роста вы, мистер Шенстоун?
– О, моя дорогая девочка, какой нескромный вопрос, – прошептала мисс Биттлстоун. – Веди себя приличнее.
Гвиневер хихикнула.
Я сообщил ей свой рост, и она сказала:
– У мистера Давенанта Боргойна преимущество в целых три дюйма.
Я сразу подумал о высоком человеке, которого встретил во вторник.
Минуту спустя Гвиневер заговорила о принципах, какими руководствуется ее мать, когда продает билеты.
– Никаких гувернанток, – говорит мама.
Энид кивнула и сказала:
– Только леди.
Гвиневер сдвинула брови, словно оказалась искренне озадачена.
– А что думаете вы, мисс Биттлстоун? Можно ли считать за леди женщину, работающую по найму? Мама говорит, что нет.
– Весьма уважаю мнение вашей мамы, но леди – та, кто ведет себя соответственно.
Гвиневер сделала вид, что сильно задумалась, и спросила:
– Мисс Биттлстоун, может ли незамужняя женщина вести себя не совсем пристойно и при этом считаться леди?
– Э-э-э, – задумчиво произнесла престарелая леди. – Это зависит от многого.
– Предположим, что девушку видели выходящей из дома мужчины в десять часов вечера, – продолжила Гвиневер. – А дом находится, скажем, в городе на Хилл Стрит, где, как известно, проживают несколько неженатых мужчин…
– Ты говоришь о нумерах для холостяков? – вскрикнула старушка.
– Да, мисс Биттлстоун, – сказала Гвиневер с видом самой невинности.
– Мое милое дитя! Ни одна порядочная женщина не пережила бы такого позора.
Старушка рассерженно забормотала что-то и поспешила увести своих подопечных. На этом мы расстались, а я пошел дальше. Маленькая сплетница была капризной и жеманной одновременно. Никаких сомнений, что она станет отчаянной кокеткой.
Потом я увидел вдали двоих – мужчину и женщину. Мужчина был очень высокого роста. Женщиной, как выяснилось, когда я подошел ближе, оказалась моя сестра. Было видно, что они идут рука об руку и смеются. Временами их головы сближались, и они замирали на несколько мгновений.
Подобраться ближе я не мог, потому что пройти незамеченным через открытое пространство было невозможно. Но перед тем как я сумел окольным путем приблизиться к ним, спустились сумерки и скрыли влюбленных от меня.
Как всегда, Евфимия не задумывается о том, что может опозорить семью. Она никогда не учитывает чувства других. Папа разрешал ей делать все, что вздумается. Меня бил за малейшую провинность, а ей прощал серьезные проступки. Но, кажется, она просто не думает о том, что делает. Девушка, воспитанная в холе и заботе, едва ли может трезво взглянуть на эту ситуацию. Если бы она видела и слышала то, что видел и слышал я в Кембридже, то осознала бы, что попала в очень трудное положение.
Семь часов
Пару часов тому назад произошло нечто странное. Я пошел на кухню, поискать Бетси, и увидел, как мисс Ясс раскладывает на столе какие-то травы. Я спросил, что это, и она сказала:
– Пижма и болотная мята.
Я сказал, что не слышал про их использование в кулинарии, а она ответила:
– Смотря что готовить, верно?
* * *
Сегодня рано утром в гостиной я внезапно повернулся и увидел, что Евфимия смотрит на меня с откровенным отвращением. Никогда не сталкивался с такой открытой неприязнью. Что бы это значило?
Одиннадцать часов вечера
Неприятная сцена после обеда. Выпив кофе, мы перешли в гостиную, и Эффи начала барабанить по пианино, постоянно жалуясь, что для игры у нее слишком замерзли руки и что инструмент совершенно расстроен. Ну что же, мы сами лишили себя возможности играть на отличном пианино, отвернувшись от миссис Пейтресс.
Я сел на диван рядом с мамой и открыл книгу, а она занялась вышиванием. Евфимия играла все громче и громче, наконец я вышел из себя и почти закричал на нее:
– Под твой грохот невозможно читать.
Какая же она эгоистка! Ради своего удовольствия готова забыть про всех остальных.
– Можешь подняться и читать у себя в комнате, – сказала сестра. – Ты проводишь там немало времени. Одному небу известно, чем ты занимаешься.
При этих словах она многозначительно посмотрела на меня.
– Ты слишком много читаешь, – пробормотала мама. С губы у нее свисала нитка, и она была похожа на хорька с мышью в зубах. – Ты совсем как твой отец, он тоже вечно сидел, уткнувшись носом в книгу.
В редкие дни, подумал я, когда был дома и трезвый.
Потом Евфимия сказала:
– Ричард, люди гораздо интереснее книг… Их нельзя поставить на полку, когда надоест.
– Никогда не считал людей неинтересными. Наоборот, они всегда казались мне удивительными и такими разными, что я люблю, уединившись с книгой, неспешно наслаждаться историями их жизней, – ответил я.
– Все с тобой ясно! Ты считаешь, что люди созданы для твоей пользы, – сказала сестра.
– Смешно. Это ведь именно тебя интересует в людях только то, что они могут дать.
Мама упрекнула меня, не выпуская изо рта нитки.
Мои слова задели Евфимию.
– Это ложь. Люди стараются для меня потому, что я им нравлюсь, и потому, что сами этого хотят. А кто захочет сделать что-нибудь для тебя?
– Думаешь, меня не любят?
– Если вы собираетесь ругаться, то я пошла спать, – произнесла мама.
– Я не хочу ссориться, брат первый начал.
– Эффи, ты ведешь себя как маленькая. Я и прежде говорила, скажу и теперь, что ты старше Ричарда и должна быть более сдержанной.
Евфимия съязвила:
– Скажешь ли ты это, когда мне исполнится пятьдесят, а ему сорок семь?
– К тому времени меня уже на свете не будет, – поморщилась мама.
– Ты меня всегда наказываешь строже потому, что Ричард младше.
– Неправда, – сказала мама.
– Ты всегда хотела, чтобы я была мальчиком, потому что так желал папа, а ты во всем потакала ему.
– Полная ерунда! – воскликнула мама, все еще держа иголку в руке, при этом очки сползли ей на нос. – Ты всегда была любимицей отца, даже когда родился Ричард.
– А тебе ведь не нравилось?
Мама вздрогнула и произнесла:
– Что ты имеешь в виду?
– Ты ревновала и всегда пыталась встрять между мной и папой. Ты завидовала его вниманию ко мне.
Мама зажала руками уши и, когда Евфимия замолчала, медленно встала, уронив пяльцы на пол. Она произнесла:
– Не желаю, чтобы со мной разговаривали в таком тоне. – Матушка медленно подошла к двери и обернулась. – Если бы отец был жив, ты бы не осмелилась так говорить с матерью.
Потом она вышла из комнаты.
– Как жестоко с твоей стороны. Неужели не видишь, сколько боли ты причинила ей? – сказал я.
– Говорить ты мастер! Но, оставаясь здесь, ты ранишь ее еще больше. Да и отцу ты тоже доставлял много проблем.
– Разве не ты заявляла, что он предпочитал тебя?
– Мой дорогой брат, я не имела в виду, что он любил тебя больше меня. – (Ненавижу, когда она обращается ко мне свысока, будто старше на целое поколение.) – Но ты ведь мальчик, предполагалось, что станешь его преемником и всех нас прославишь. Ты, подобно Иакову, украл благословение, предназначенное для старшего ребенка в семье. И посмотри теперь, как ты всех разочаровал. Папа хотя бы не дожил до этого, но он все же догадывался, что Ричард не станет тем сыном, на которого можно возлагать свои надежды.
– Это ложь!
– Незадолго до смерти он говорил, что о тебе в Харроу отзывались как о легкомысленном и ленивом ученике. А ему приходилось экономить, чтобы ты мог там учиться. Он боялся, что из сынка так ничего и не получится, и его опасения подтвердились, когда он узнал, что в Кембридже ты связался с дурной компанией. – Дрогнувшим от нахлынувших чувств голосом она произнесла: – То, что он умер вскоре после этого, не простое совпадение.
– Чушь выдуманная, чтобы опозорить меня! Ты всегда хотела настроить родителей против сына. Лгала обо мне.
Она почти крикнула:
– Ты сам настроил их против себя! Проявил себя ленивым и беспутным, вот они и стали возлагать надежды на дочь.
– Я не виноват, что отношения испортились. Папа отослал меня в Харроу, несмотря на то, что я ненавидел это место и умолял позволить ходить в городскую школу.
– Отец хотел сделать из тебя человека, надеялся, что это удастся в Харроу, и ужасно расстроился, когда ничего не вышло.
– Он никогда так не считал.
– Считал. Ты не понимаешь, что происходило на самом деле. Ты был тогда слишком маленький. Папа любил меня, пока не появился сын. Как только ты достаточно подрос, чтобы забавлять его, он потерял ко мне всякий интерес. Наконец-то у него появился разлюбимый сыночек. А про меня забыли.
– Он бил меня и ругал, а к тебе даже пальцем не притрагивался, – сказал я.
– Его беспокоило, что из тебя получится. Меня он годами не замечал.
– Неправда. Отец тебя любил. Помнишь, как он занимался с тобой музыкой. Ты унаследовала его музыкальные способности, а я нет. Он на меня злился за это.
Она сказала:
– Позволь кое-что напомнить. С девяти лет я ходила с папой на репетиции хора, но когда тебе исполнилось столько же, он вместо меня стал брать тебя.
– Но тебе было уже почти двенадцать. Неприлично пускать девушку туда, где одни мужчины и мальчики.
– Вовсе не так. Отец гордился, что у него есть сын. А ты его так подвел.
Это было слишком. Я ушел.
* * *
Неужели Эффи действительно думает, что моя ссылка в Харроу была привилегией? Время, проведенное там, все еще снится в кошмарных снах. Столовая, скука и побои. Нападки учителей ничто в сравнении с тем, что в первые годы вытворяли с нами, малышами, старшеклассники и задиристые дети, особенно с нелюбимыми учениками.
Евфимия даже не могла себе представить, что было в Большом зале, когда нас там заперли ночью – пятьдесят мальчиков всех возрастов и без наставников. Мне много раз приходилось драться, чтобы защитить себя. Бартоломео, наоборот, сдался без борьбы. Каким он был хитрым пронырой! Ему никто не доверял, и в глазах других детей я был опорочен только потому, что был из того же города.
* * *
Евфимия всегда пользовалась вниманием родителей. Она первенец, обаятельная девочка, красивее меня и музыкально одаренная. Папа обращался с ней гораздо более нежно, чем со мной. Ему нравилось ее присутствие рядом. Он чаще проводил время с ней, чем со мной.
* * *
Эти девушки. Прелестные кокетки. Не могу не думать о них.
[Отрывок, записанный греческими буквами. Прим. ЧП.]
Я в полях, и начинается дождь. Их я встречаю, спрятавшихся под деревом, и привожу сюда. Они насквозь промокли. Перед пылающим камином я уговариваю их снять мокрую одежду. Отвернувшись от меня и краснея, Энид снимает блузку. Она заворачивается в полотенце, которое я ей дал. Младшая быстро раздевается донага, но в полотенце заворачивается небрежно, и оно свисает с груди, едва прикрывая живот. Она слишком мала, чтобы понять, какое удовольствие доставляет мужчине вид ее прелестного тела. Гвиневер говорит: «Но вы тоже промокли». Она невинно проводит рукой по моим брюкам и замечает, как он встает. Она говорит: «Вам здесь больно?» И начинает снимать с меня…
Δ
[Конец отрывка, записанного греческими буквами. Прим. ЧП.]
