Пятница, 8 января, 11 часов
Сегодня утром мама ушла очень рано, еще до того, как я спустился к завтраку. Евфимия уже приготовилась идти в Трабвел.
Когда матушка вернулась, она сказала, что ходила в деревню попросить миссис Куэнс показать письмо, о котором мне говорила гувернантка.
– Зачем ты это сделала? – спросил я.
Не глядя мне в глаза, она тихо произнесла:
– Я была потрясена, сильно потрясена. Там говорится о твоей сестре и что…
Вдруг матушка спросила:
– В школе тебя звали Гарри?
– Да. Тогда я предпочитал называться так. И что с того?
Она молча уставилась на меня. И тогда я понял и сказал:
– Мама, ты ведь не веришь в то, что эти письма пишу я?
Она не ответила и продолжала прятать глаза. Сказать было нечего. Если она способна верить в такое обо мне, то защищаться я не собирался. Я встал и вышел.
* * *
Неужели матушка действительно верит, что я извергаю такую мерзость? Неужели она думает, что я обосновался здесь, ежедневно кропая письма, какие может сочинить только сумасшедший, переполненный яростью и жестокостью?
Три часа
Полное, полнейшее умопомешательство. Я шел по деревне, пытаясь отыскать Евфимию и проследить, не гоняется ли за ней Ллойд, как вдруг у магазина столкнулся с этим лунатиком Фордрайнером. С побагровевшей физиономией он заорал на меня, обвиняя в краже какого-то инструмента.
Я его спросил:
– Зачем он мне, в самом деле?
– Ну, братец, все вокруг знают, зачем.
– Господи, что вы имеете в виду?
– Вы бродите по ночам. И адрес вам зачем-то понадобился, когда мы встретились в первый раз. А всего несколько дней спустя я получил одно из тех грязных писем.
Я воскликнул:
– Как вы смеете!
Он хотел уйти, но я не мог позволить этому ублюдку так безнаказанно оскорблять меня. Я схватил его за пиджак, притянул к себе и потребовал извинений. Он начал орать, словно я покушался на его жизнь. Несколько зевак пошли на нас, будто хотели за него вступиться. Я увидел, что на меня пристально смотрит чертова ведьма – миссис Дарнтон, отпустил старого дурака и оттолкнул его.
– Вы старый грязный распутник, – сказал я.
Повернувшись к нему спиной, я ушел прочь.
Половина шестого
Когда я вернулся домой, Эффи еще не было, и мама сказала, что нам надо серьезно поговорить. Она начала с того, что Евфимия долго пыталась меня защищать, но вскоре сама заметила странный запах из моей комнаты, временами отмечала эксцентричное поведение и поняла, что я пристрастился к очень опасной привычке и что именно поэтому веду себя так плохо. Она спросила Евфимию, верны ли ее подозрения, и после недолгого увиливания сестра подтвердила.
Я сказал, что Эффи ошиблась (не хочу, чтобы мать тревожилась обо мне.) То, что она унюхала, был просто экзотический сорт табака. Сомневаюсь, что матушка мне поверила.
Половина седьмого
Ужасно. Не знаю, что с нами будет. Так жить дальше нельзя.
Вернувшись в полдень, Евфимия вбежала в гостиную и сказала маме:
– Ты слышала, как он снова опозорил нас?
Маме она рассказала чудовищно преувеличенную историю про мою встречу с Фордрайнером, а в конце произнесла:
– Все в магазине говорили о том, как Ричард напал на бедного пожилого джентльмена.
– Бедного пожилого джентльмена! – воскликнул я. – Скорее на мерзкого старого прелюбодея.
– Мама, хуже всего, люди говорят, что пропавший инструмент мистера Фордрайнера как раз тот самый, которым изувечены животные.
Мама повернулась ко мне и сказала:
– Твое поведение становится все более невыносимым. Похоже, что ты отбросил все приличия. Даже после моего предупреждения ты всего лишь вчера постыдно повел себя в отношении гувернантки Гринакров.
Я постарался защититься, но мама подняла руку и продолжила:
– Против тебя есть более тяжкое обвинение, Ричард. От твоей сестры я узнала, что ты опозорил наш дом. Евфимия сказала, что Бетси на тебя жалуется.
Я уставился на Эффи, и она произнесла:
– Служанка рассказала, что ты даришь ей подарки и склонил к совершению разных актов.
Я схватил ее за руку и спросил:
– Что ты имеешь в виду?
Она скорчилась:
– Ричард, мне больно, отпусти. Ты меня пугаешь. Но я говорю правду. Бетси рассказала, как отвратительно ты с ней обращаешься, про грязные вещи, которые ты заставляешь делать.
Я так удивился, что отпустил ее.
Она отскочила в сторону, потирая руку, и добавила:
– Будешь ли ты отрицать, что допускаешь неслыханное распутство с бедным дитя?
– Как ты смеешь! – сказал я. – И какая же ты лицемерная! Ты сама распутница. Все знают, что ты делала в башне с этим человеком.
Она мрачно уставилась на меня.
– С меня хватит, – сказала мама. – Ричард, иди к себе в комнату.
– Нет, – сказал я. – Мама, тебе надо знать. То, в чем обвиняют ее грязные письма, правда. Она встречается с тем человеком. На Бэттлфилд. А потом он ведет ее в башню на холме и… Ну, в общем, он отделал ее для встреч с женщинами. Больше я ничего не скажу.
Они обе посмотрели на меня, Евфимия с ужасом, что я так много знаю, а мама со страхом, что узнала правду.
Потом, к моему изумлению, мама словно полностью потеряла над собой контроль и почти завизжала:
– Теперь все ясно! Автор именно ты. Никто в мире в наветы на Евфимию не верит, разве что сумасшедший, пишущий анонимки.
Она помолчала и сказала более спокойно:
– Я приняла решение. Завтра утром ты уедешь из дома.
Я посмотрел на нее с изумлением.
Потом случилось нечто еще более необычное. Эффи заступилась за меня! Она сказала:
– Мама, ты совершенно не права. Конечно, Ричард вел себя странно, но я не верю ни секунды, что он имеет какое-то отношение к письмам.
Не знаю, кто удивился больше, я или мама.
– Евфимия, ты ошибаешься. В последнем послании к миссис Куэнс, которое она мне показала сегодня утром, точно такие же абсурдные обвинения, против тебя. В самых грубых выражениях. И не только. Оно полно ужасной, совершенно мерзкой ненависти к Мод Витакер-Смит и ее семье за то зло, какое они нам причинили.
– Это доказывает, что я не могу быть автором, – возмутился я. – Я понятия не имею, что такого они сделали!
– Неужели? – сказала мама. – Неужели твой друг не рассказал тебе всю историю?
Бартоломео? Как он мог? Я не виделся с ним с тех пор, как вернулся.
– Я не разговаривал с ним.
Мама посмотрела с таким откровенным недоверием, что я замолчал, но не потому, что солгал, а потому, что не мог выдержать ее взгляда.
– Ты с ним переписывался, – холодно произнесла мама. – Но, помимо всего, меня убедило одно, и бог свидетель, что я не хотела убеждаться. Когда мы пошли на чай с миссис Куэнс, ты дразнил ее словом «пиитствовать». Немного позднее мерзкий вариант слова появился в одном из писем, какое она показала мне этим утром.
– Мама, я не знаю, о чем ты. Выходит, что я не могу защититься.
– Нечего защищаться. Доказательств предостаточно – параллели с письмами, твое странное поведение, то, что ты делал с Бетси, и обвинение мистера Фордрайнера, что ты украл инструмент, которым совершались злодеяния. Я решила, Ричард, и окончательно. Завтра утром ты уедешь. Могу снабдить тебя несколькими соверенами. Ты уедешь из нашего дома и из этого района. Поезжай в Торчестер и садись на поезд куда-нибудь. Не знаю, куда, и, если честно, мне все равно. Но отсюда ты уедешь ради сестры и, раз уж так вышло, ради меня.
Не успел я ответить, как Евфимия сказала:
– Нет, мама! Позволь ему задержаться еще немного.
Мама осталась непреклонна.
Эффи повернулась ко мне:
– Ричард, оставь нас.
Я повиновался.
Одиннадцать часов вечера
Выходит, моя собственная мать думает, что я сумасшедший, разгуливающий по ночам! Разве мама не должна оставаться верной сыну до самого конца?
Меня даже Бетси предала. «Думала, я вам нравлюсь». И я не заставлял делать то, чего ей не хотелось.
Они закрылись в комнате на полчаса. Надо попытаться узнать, о чем они говорят.
Половина двенадцатого
Постыдным образом я подслушивал под дверью, но ничего не расслышал, кроме бормотания. Потом услышал быстрые шаги и поспешил в прихожую. Мама быстро вышла. Проходя мимо, она вздрогнула, увидев меня, и бросила такой усталый, измученный взгляд, что я почти простил ей все жестокие слова. Захотелось пройти за ней, но Евфимия поспешила и схватила меня за руку:
– Пусть она идет, Ричард. Хочу с тобой поговорить.
Сестра почти втолкнула меня в гостиную. Мы сели, и Евфимия сказала:
– Тебе не надо уезжать. Я убедила маму, что ты не писал анонимок и не делал ничего дурного.
Я не знал, с чего начать. Если все так, то почему мама выглядела постаревшей на десять лет?
– Что ты ей сказала? – спросил я.
– Не бери в голову, и я не хочу, чтобы ты ее расспрашивал. В любом случае она тебе не скажет.
Хочу дождаться, пока Эффи уйдет спать, и попытаюсь поговорить с мамой.
Четверть часа после полуночи
Я прокрался по коридору, очень тихо постучал в мамину дверь и вошел. В гостиной было пусто. Я постучал в спальню и осторожно приоткрыл дверь. Матушка лежала на постели одетая, держа в руке открытую бутылку вина, почти пустую, и стакана у нее не было. Она бросила на меня встревоженный взгляд и нахмурилась. Никогда не видел ее такой, если не считать той ночи, когда я приехал из города. Но теперь было еще хуже.
Она сказала:
– Не хочу с тобой разговаривать, Ричард.
Я ответил:
– Мне надо знать, что тебе говорила Евфимия. Если она убедила тебя, что я невиновен, то почему ты не рада?
– Она меня убедила, – прошептала мама. – Я не верю, что все это делал ты.
Почему она сказала это вот так, в такой неуверенной и жалкой манере?
– Что сказала Эффи? – не отступал я.
С испуганным видом она смолчала.
Я сказал:
– Тогда не о чем беспокоиться.
– Нет, есть, – ответила она, тревожно посмотрев на дверь, и тихо произнесла: – Подойди ближе.
Я подошел. Схватив меня за руку, матушка прошептала:
– Уиллоуби желает тебе зла. Я была за них, но не знала, что они задумали.
Я сказал:
– Уиллоуби? Какое он имеет к этому отношение? Зачем ему делать мне плохо?
– Больше ничего не могу сказать. Не стоило говорить так много.
– Что значит «я была за них»? – потребовал я ответа.
– Не хочу остаться бедной и одинокой старухой. Не хочу умереть одна в этой холодной, сырой развалюхе. Разве это так плохо?
Не знаю, почему она так сказала. Я спросил:
– Что заставляет тебя думать, что я за тобой не буду ухаживать? И Эффи тоже?
Словно не услышав меня, она продолжила:
– Ты должен уехать немедленно.
– Хочешь сказать, прямо сейчас? Слишком поздно.
Матушка сконфуженно произнесла:
– Нет, не сейчас. Но завтра утром ты должен сразу упаковаться и уехать. Твоя сестра не должна знать, что я с тобой говорила.
– Но, мама, Евфимия решила, что я обязательно должен сопровождать вас на бал. Завтра вечером.
Она воскликнула:
– Бал! В том-то и дело. Ты не должен идти.
Евфимия неслышно вошла в комнату и прошептала:
– Я же сказала тебе оставить маму в покое. А теперь убирайся отсюда.
Почему Уиллоуби Давенант Боргойн хочет причинить мне зло? Совершенно бессмысленно. Это у меня все основания желать ему зла.
Похоже, маленькая гувернантка Хелен единственная, кто доверяет мне. Но что она сказала о мальчике? О мальчике, которого я напугал? Голову сломал, но так и не понял, что она имела в виду. Надо ее расспросить. Если завтра утром обождать у ворот дома Гринакров, то, уверен, дама выйдет на прогулку с детьми.
[Следующее из анонимных писем, адресованное миссис Гринакр. Прим. ЧП.]
Девку каторую ты наняла смотреть за детьми я трахал пока не появился он с его роскошным экипажем и лошадями и модной одеждой и она ушла с ним а теперь у нее ребенок и чей это ублюдок мой или его или твоего мужа не знает никто даже она сама.
Он больше не испортит ни одной девушки. Я своим ножиком отрежу ему ево уродливый хрен.
Он думает што теперь ему ничего не грозит. Думает что в городе ему спокойно но я его и там достану и не раз. Он теперь хромой и сбежать от меня не сможет. На балу дяди он спляшет свой паследний танец.
Мучитиль.
