Глава 5. Тихие
Мужское общество, что собралось у Веры Герасимовны и Ледяева, оказалось немногочисленным — всего-то трое гостей, не считая Самоварова. Гости расселись за круглым столом и с удовольствием приступили к водке и закуске. Это было понятно — на улице трещал мороз. Самоваров решил, что присутствует на мальчишнике перед грядущей романтической свадьбой. Поначалу детали свадьбы и обсуждались. Альберт Михайлович показал свою давнюю фотографию во фраке. Он ничуть не изменился и не постарел за прошедшие пятнадцать лет.
— Молоток! — одобрил его один из гостей, Тормозов. — Есть порох в пороховницах! Я сам женился четыре раза. Сейчас мне пятьдесят шесть, и крест на себе я ещё не ставлю.
Этот гость был и до водки очень жизнерадостный, а теперь совсем разошёлся. Он начал произносить двусмысленные грузинские тосты и несколько раз запевал в нос:
О голубка моя,
Будь со мною, молю-у!
Спев, он протягивал рюмку почти к носу Веры Герасимовны. В такт лёгкому дрожанию узловатой руки поющего водка в рюмке плескалась и отбрасывала на скатерть огненные искры. Вера Герасимовна ответно улыбалась, но тут же взглядывала на Самоварова. По её смущению Самоваров понял: в этой мужской вечеринке что-то неладно.
Гость Алексей Ильич Тормозов не очень был стар, выглядел отлично, но почему-то нигде не работал. Его карьера инженера была далеко в прошлом, как и четыре жены. Так, по крайней мере, понял его Самоваров. Тормозов непрерывно рассказывал забавные случаи из своей жизни: то ему подменили в роддоме младенца, и он с одной из жён целых восемнадцать месяцев воспитывал чужую вреднющую дочь. То в поезде у него украли чемодан и одежду; в родном городе он вышел на перрон в одних плавках и с бутылкой «Ессентуков» в руках, а его встречал в полном составе комитет комсомола завода и заводской же духовой оркестр, поскольку инженер прибыл с легендарного БАМа. Все четыре жены в его рассказах звались одинаково — «моя Танька».
Алексей Ильич очень заразительно смеялся своим шуткам. Вера Герасимовна по-прежнему испытующе поглядывала на Самоварова, который начал подозревать, не заготовила ли она для него какой-нибудь сюрприз. Вдруг выбежит сейчас из кладовки неброская девушка и при свидетелях потребует на себе жениться?
Но никто не появлялся, а Тормозов продолжал рассказывать и хохотать. Все разнежились от тепла и угощения. Большой абажур образовывал на столе уютный круг света и приятно согревал макушки собравшихся.
От этого тепла и жёлтого света тьма за окнами казалась ещё чернее, а мороз злее. Хотелось беспричинно улыбаться и, может быть, прилечь на диван. Лежать никто не осмелился, а вот улыбались все — и Самоваров, и Ледяев, который пил вместо водки что-то мутное и коричневое, видимо, настоянное на корневищах, и самый пожилой из присутствующих, Пермиловский. Этот гость был тонок и благороден лицом. Вокруг его лба красиво мерцали пышные невесомые седины. Улыбался он мягко и деликатно.
Совершенно невозмутим был лишь один из участников мальчишника — сильный и осанистый мужчина. Все звали его просто Витей, да и был он моложе всех. Ел он немного, только покупные консервы, пил аккуратно и разговоры за столом слушал молча. На его гладком лице застыло строгое, ровное внимание. Он даже моргал редко.
— Вот вы, Альберт Михайлович, деятель искусства, — ни с того ни с сего истошно закричал Тормозов (он уже окончательно раскраснелся и стал побрызгивать слюной). — Скажите нам, как специалист, почему нет теперь голосов? Некого ведь слушать! Я не певец, но у меня голос есть — а у певцов нету. Все хуже меня поют. А я ведь не учился даже. Вот послушайте:
О голубка моя!
Он попел, напрягая живот и шею, потом снова закричал:
— А? Звучит? Звучит! А певцы? Вы их без фонограммы слыхали? Нет? А я слыхал, вот как вас сейчас. Только лучше бы я этого никогда не слышал! Дышат, как после стометровки, пыхтят, но звука нет, один шелест. Где голоса? Что, климат переменился? Дырка в озоне? Спад пассионарности?
— Ты, Тормозов, тарахтишь о том, чего не знаешь, — вдруг встрял старый, благородно седой Пермиловский. — Голосов нет, потому что Иван Петрович не хочет. Шуму прибавилось — от машин, самолётов, радиостанций, хит-парадов. Значит, живой человек должен умолкнуть.
— Позвольте, Алексей Ильич, как же нет голосов? — отозвался Ледяев, ставший после мутно-коричневого немного сонным. — У нас в театре оперетты Евгений Шашкин — чем не голос? Даже без помощи звукоусиливающей аппаратуры…
Пермиловский громко фыркнул:
— Скоро умолкнем все! Гуд один останется — суровый гуд солнца. А мы умолкнем и станем не видны. Есть, есть уже знаки! Сам вчера видел: Сириус не на месте, сдвинут минимум на четверть квадранта. Это я грубо, на глаз прикинул, но не думаю, что сильно ошибся. Может ли Сириус за одну ночь на четверть квадранта съехать? Ясное дело, не может — не та звёздная величина. А наш пыльный шарик может! Вот и делайте вывод. Скоро все понесёмся вверх тормашками! На то он и Иван Петрович.
Самоваров вежливо улыбнулся, но ничего не понял. Он даже решил, что не разобрал чего-то, потому что думал о своём и слушал в пол-уха.
Тормозов сначала машинально расхохотался, а потом схватил Пермиловского за рукав пиджака:
— Послушай, Фёдор Сергеевич, не каркай! Куда это мы все полетим? Тебе-то всё равно, тебе и вверх тормашками можно, а у меня ещё вся жизнь впереди. Да и Альберт Михайлович вон жениться надумал. Что же, мы с ним вот так, не женившись, и полетим к чёрту?
— Полетите. И вы, и все прочие: и канцлер ФРГ, и Алла Пугачёва. Года не пройдёт, как будет вместо нас холод, пустота и бесформенные комья первовещества, — спокойно пообещал Пермиловский.
— Как! — закричал Тормозов, бурея от гнева. — И Аллу Пугачёву в комья? Ты ври, да не завирайся! Её хоть не трогай! Она святая женщина!
— Все полетим — и святые, и грешные. Уже явно просматриваются те признаки и явления, которые доказывают…
— Врёшь! Пускай ты учёный и член разных паранормальных академий, а врёшь! Витя, неужели ты веришь ему?
Гладколицый Витя без особого интереса глянул прямо в налившиеся, выпученные глаза Тормозова и ничего не сказал.
— Вот и Витя не верит, — обрадовался Тормозов. — Вот и Витя говорит, что такого быть не может. Как может оно быть, если я сам в пятьдесят втором году загорал вместе с Пугачёвой в Артеке! Я-то был пионером второго отряда, а она уже знаменитость, заслуженная артистка. С Кристиночкой она отдыхала. Кажется, путёвка как раз и была Кристиночкина, а Алла так устроилась — поблизости, дикарём. Бушевало в ту пору дело врачей…
Альберт Михайлович отпил своего мутно-коричневого, поморщился и заметил:
— Алла Борисовна много моложе, чем ты, Лёша, нам расписываешь.
— Ничего не моложе, — обиделся Тормозов. — То, что она выглядит, как конфетка, ни шиша не значит. Ты знаешь женщин — пудра, тени, пластические хирурги. Вон моя Танька…
— Как Кристиночка могла в пятьдесят втором году быть в Артеке? Побойся Бога!
— Почём я знаю, как? — не сдавался Тормозов. — Моё ли это дело, как? Была, и всё. Сам при случае у неё спроси. Хотя она правды не скажет — ты знаешь женщин. Какая из них признается, что была где бы то ни было в пятьдесят втором году?
— Ты, Алексей, и сам в Артеке не был, — мягко добавил Пермиловский. — Из Нетска ты сроду никуда не выезжал — сам же вчера говорил.
— Да, не выезжал, — с готовностью подтвердил Тормозов. — Никуда, кроме Артека. Да и туда не выезжал — меня вывозили с группой юннатов— мичуринцев.
«А БАМ как же?» — удивился про себя Самоваров. У него весь день смутно шумело в голове от музыкальных репетиций. Теперь то, что он слышал от гостей Ледяева, казалось ему совершенно невозможным. «Наверное, на самом деле они другое говорят, просто всё у меня в мозгах перемешалось», — решил он и стал жевать простой, честный кусок батона, чтобы вернуть себе ясность мыслей и чувство реальности.
У тебя каша в голове, — грустно сказал Пермиловский.
Самоваров вздрогнул. Но эта реплика относилась не к нему, а к Тормозову. Самоваров посмотрел на Веру Герасимовну. Та сидела потупившись и уже минут семь методично размешивала в чашке сахар. Обычно она была говорлива, как воробей, но сегодня за весь вечер не проронила ни слова и не пыталась вмешаться в беседу даже тогда, когда речь шла об Алле Пугачёвой, по части которой она всегда слыла докой.
— Потому каша, что ты косный, Лёша. Ты непроницаем для тонких энергий! Нам всем в той или иной форме поступает информация оттуда, — Пермиловский указал на абажур. — Из космоса! Но мы пропускаем эти информационные потоки мимо ушей, потому что не в силах их расшифровать. Однако некоторым из нас дано право знать о главном. Мы слышим, чувствуем и несём в себе тяжкое бремя этой информации. Как знать, может, мы — такие! — одни спасёмся в грядущей катастрофе и станем зародышем новой цивилизации.
— Какой из тебя зародыш, старый груздь? — грубо захохотал Тормозов. — Что ты женщине можешь дать в этом смысле?
— Причём тут женщина? — обиделся Пермиловский. — Речь идёт о грядущей неведомой эре. Если мы знаем, что старые миры погибнут, а новые воздвигнутся, значит, нам предстоит особая миссия.
— Откуда вы знаете, что миры погибнут? — спросил Самоваров из вежливости.
Вера Герасимовна напряглась и перестала болтать ложечкой в чашке.
— Телефонограммы, — скромно признался Пермиловский. — Мне просто звонят домой, говорят, что от Ивана Петровича, и сообщают необходимую информацию.
— А кто такой Иван Петрович?
— Что? — вскричал Пермиловский, в изумлении так ухватившись за край стола, что вместе со скатертью к нему поползла, вздрагивая, посуда. — Вы не знаете? А кто же тогда, по-вашему, управляет миром?
Самоваров потерял дар речи.
— Иван Петрович — это высшая сила, начало всех начал, — торжественно объявил Пермиловский. — Он рассеян повсюду. Он источает энергию, изливает свет. Он вращает атомы и планеты вокруг определённых им центров. Он строит и рушит, и губит, и творит. Я, как и вы, был глух и слеп, но однажды…
Правильное лицо Пермиловского стало не просто благородным, но вдохновенным.
— Однажды, — задумчиво начал он, — я уволился из одной сволочной конторы. Ну, про это долго рассказывать, да и не нужно. В общем, нашёл я другую работу, в СУ-15. А мне там говорят: ступайте в отдел кадров, пишите заявление. Если Иван Петрович не против, то всё в порядке. Пошёл я в отдел кадров по длиннющему коридору, какие тогда бывали в учреждениях — стены салатные, стенгазеты на них висят, доски почёта и прочая ерунда. Кругом двери, за дверями все страшно матерятся — СУ всё-таки. Иду я, а в конце коридора, где отдел кадров, темно, как в рукаве. Лампочки, думаю, у них все перегорели, что ли? Я уже на ощупь пробираюсь, двери лапаю. Ни зги не видно, только холодом тянет. И вдруг у меня под ногами что-то как ахнуло! И я полетел вниз.
Пермиловский хлебнул газировки и продолжил:
— Долго я летел. Хотел кричать, а голоса нет, пропал! Тут сзади меня кто-то за пиджак хватает — даже нитки затрещали, бок распоролся, и всякая мелочь из кармана вывалилась. Таким образом лишился я тогда расчёски, авторучки и проездного на ноябрь. Зато сам спасся! Втянули меня неведомые силы в какой-то новый коридорчик, там я уже по твёрдому иду, а впереди светлеет что-то. Подхожу — дверь, на ней табличка «Отдел кадров». Стучу. Говорят: «Войдите». Вхожу, здороваюсь. «Вы Иван Петрович?» — спрашиваю. В ответ слышу: «Я». За столом мужчина сидит. Средних лет мужчина, тучноватый, в коричневом пиджаке. Галстук на нём в синюю и малиновую полоску, а посередине, там, где сердце, на галстуке пальма трафаретом выбита и надпись «Ялта». По тем временам очень модный галстук! Я и пиджак, и галстук, и папки на столе до сих пор как сейчас вижу, а вот его лицо…
Пермиловский побледнел, прикрыл глаза и прошептал:
— Лица Ивана Петровича видеть нельзя! Из-за его спины такой яркий свет бил, что только плыли зелёные колбаски в глазах, и всё! Я вглядывался, вглядывался и перестал: ещё зрение попортится. «Принесли заявление?» — спросил Иван Петрович. «Принёс», — говорю. — «Давайте». Взял он заявление, положил в свою папку и говорит: «Идите. Ждите. Вам позвонят». Я последний раз на него глянул — сквозь блеск и огонь слабо проступили очертания головы и ушей. Не помню, как я оттуда вышел, как домой добрался.
— Наутро прихожу в СУ-15, — совсем слабым голосом сказал Пермиловский. — Спрашиваю, взяли меня на работу или нет. Мне говорят: «Идите в отдел кадров». — «Я там был уже, Иван Петрович моё заявление взял». — «Какой Иван Петрович? У нас такого нет. У нас там Маргарита Афанасьевна сидит». Я пошёл снова в отдел кадров — и точно: коридоры там совсем другие, не салатные, а бежевые, и лампочки целы. Светло везде, как в Кремле! А в отделе кадров торчит какая-то толстенная баба.
Слушая этот рассказ, Тормозов притих. Ледяев вздыхал, Витя спокойно и редко моргал, а Самоваров не знал, что и думать. Пермиловский, блестя глазами, закончил так:
— На другой день мне позвонил Иван Петрович и открыл, что он повелитель мира и управитель всего сущего. Понимаете, есть такой центр вселенной, вокруг которого галактики колесом вертятся и шипят, как петарды. А в самой серёдке сидит Иван Петрович и всем управляет. Он незрим, но он-то всё и создал, и закрутил!
— А как же галстук «Ялта»? — начал было Самоваров. Задать другие вопросы помешал внезапный кашель Веры Герасимовны.
— И галстук он создал, — не смутился Пермиловский. — И всё прочее. От Ивана Петровича звонят мне раз в неделю уже тридцать восемь лет. Он велит мне ждать особых распоряжений. И я жду. С кого-то же должны начаться новые миры! Почему не с меня?
Он вдруг круто развернулся к Самоварову:
— Вы, я вижу, скептически улыбаетесь, молодой человек! Но как тогда вы объясните следующий факт (о нём писали в «Науке и жизни» в шестьдесят седьмом году) — наши полярники провели пробное бурение ледника в Антарктиде. Девственный ледник! Ему семьдесят миллионов лет! Эпоха динозавров! И что же было там обнаружено на глубине шести километров? Расчёска, что я потерял в СУ-15, когда летел в тартарары! Все научные журналы мира облетела её фотография, и никто не мог определить, что это такое, хотя и была на ней надпись «Цена 15 коп.», хорошо на фотографии заметная. Ну, что скажете?
— Коля, пойдём со мной, поможешь вскрыть банку с компотом, — попросила вдруг Вера Герасимовна и встала из-за стола.
— Зачем ты такие круглые глаза делал за столом, Коля? — спросила она, когда Самоваров вышел вслед за ней на кухню. — Ты же воспитанный человек!
— А какие глаза я мог сделать, когда узнал, что динозавры пользовались расчёской с надписью «15 коп.»?
Вера Герасимовна многозначительно кивнула в сторону гостиной, где Тормозов снова затянул про голубку, и полушёпотом сказала:
— Коля, ты знаешь, что у Альберта Михайловича был невероятно тяжёлый период: он потерял обожаемую жену. Жуткую стерву, между нами говоря — она его била и раз хотела зарезать консервным ножом. Из ревности! У него до сих пор виден шрам под сердцем. Потеряв эту стерву, он впал в депрессию и был на волосок от гибели. Его пришлось госпитализировать…
— Ба! — вскрикнул прозревший наконец Самоваров. — Ваши гости сумасшедшие! Слава Богу! А то мне начало казаться, что я сам свихнулся!
Вера Герасимовна шикнула на него:
— Тише! Разве можно так говорить! Ты должен понять: эти люди очень поддержали Альберта там… в стационаре. Он им бесконечно благодарен — они скрасили самые тяжкие его дни. Все они по-своему очень интересные и интеллигентные люди, с богатым внутренним миром и так близки Альберту…
— Вы хотите сказать, что и Альберт Михайлович душевнобольной? — ужаснулся Самоваров.
Вера Герасимовна возмутилась:
— Что ты! Типун тебе на язык! У Альберта было не психическое, а нервное недомогание! Всего-навсего депрессия. Со всеми нами такое бывает. Теперь представь: тонкий, глубоко чувствующий, абсолютно нормальный человек вдруг оказался… ну, ты понимаешь?.. в этой лечебнице! Рядом были полные шизофреники, с припадками и слюнотечением! Совершенно естественно, что подружился он именно с этими. Они тихие…
— Я бы так не сказал, — заметил Самоваров, снова заслышав песнь о голубке.
Вера Герасимовна пояснила:
— Тихие — в смысле неопасные для общества, неагрессивные. Все они замечательные, культурнейшие люди: Фёдор Сергеевич Пермиловский что-то где-то преподавал, Тормозов — инженер. Конечно, сейчас он на инвалидности — сам видишь, то поёт, то рассказывает что-то несусветное. Зато специалист первоклассный, утюг может починить или замок врезать за пару минут. Витя вообще клад: он и массажист, и уколы чудно делает. Бывший медицинский работник. Его наблюдают известнейшие доктора и лечат внушением и трудом. Витя Альберту массаж и инъекции делает. Почти бесплатно!
— То-то мне его физиономия знакомой показалась! Я его на нашей лестнице встречал, — вспомнил Самоваров.
— Виктор — необыкновенно хороший человек, — убеждённо заявила Вера Герасимовна. — Он молчалив, но очень чуток. Представь, Альберт там… в стационаре… отказывался от еды. Ничто не помогало — ни гипноз, ни уколы. Он неподвижно лежал и умирал от истощения. Он не хотел жить без своей обожаемой жены — стервы, между нами говоря, хотя о покойниках… И тут пришёл Виктор. Сам пришёл! Из коридора! Его никто не звал! Он разжал черенком ложки челюсти Альберта и положил ему в рот манной каши. Альберт хотел выплюнуть кашу, но Виктор зажал ему рот рукой. Пришлось проглотить. И вдруг Альберт почувствовал радость жизни, её дивный вкус и полную невозможность по своей воле покинуть наш прекрасный мир. Он до сих пор не может без слёз говорить о той минуте! Всю тарелку каши он тогда съел. Потом подошли Тормозов с Пермиловским (эти двое давно дружат и всегда стараются вместе в больницу попасть). Они принесли рулет с маком и банку шпрот. Витя вскрыл банку тем же черенком ложки — он страшно сильный, почти как ты! Альберт съел и шпроты, и рулет. Тогда Витя…
— Всё это очень трогательно, — перебил её Самоваров, — Но скажите на милость, с чего вы взяли, что именно я могу украсить собой компанию умалишённых?
Вера Герасимовна, в сотый раз обтиравшая полотенцем банку с компотом, потупилась:
— Видишь ли, Коля, все они чудные люди, и мы с Альбертом им обязаны, но… всё-таки они не вполне нормальные. Когда они порознь, то вообще никаких проблем: они милы, любезны и абсолютно ничем от нас с тобой не отличаются. Но когда вместе соберутся… Конечно, мне боязно. А с тобой спокойно. Альберт такой деликатный! И со здоровьем не всё у него в порядке, он очень ослаб после парафина… А ты опытный, надёжный, опять же в милиции работал…
— Спасибо за доверие. Вы бы хоть предупредили, какого рода гости у вас будут. Я там, за столом, едва сам не рехнулся, — проворчал Самоваров. — Теперь мне, к сожалению, пора.
— Как пора? — всполошилась Вера Герасимовна. — Они ведь все трое ещё тут! Даже танцы не начались!
— Что? И танцы у вас бывают?
— Коля, не беспокойся, танцует один Тормозов. Вот, кажется, уже…
Из гостиной донёсся сумбурный, но крепкий топот.
— И какой же у него репертуар? — поинтересовался Самоваров.
— Кажется, молдовеняска.
— Ну да, любимая пляска артековцев!
— Ты прав, это что-то из детства, — согласилась Вера Герасимовна. — Это убедительно изложено у Фрейда: подсознание, подавленные желания, комплексы и всё такое.
— Ясно: не давали папа с мамой будущему инженеру отчебучивать молдовеняску. А когда он вырос, она из моды вышла. Поэтому теперь страдают ваши соседи этажом ниже. Жалко, что я не смогу насладиться этим высокохудожественным зрелищем — ухожу.
— Но Коля…
— Мне в библиотеку надо, Настю встретить.
— Зачем? Ещё не очень поздно. Конечно, она такая кокетливая, — ехидно вздохнула Вера Герасимовна. — Что делать! Пойду скажу Вите, что Альберт слаб, и ему нужен покой. Витя отзывчивый: больному поможет, а остальных быстро остальных. Но вечер будет скомкан…
— Святое дело скомкать разнузданную молдовеняску. Там у вас, кажется, из посуды что-то упало — слышите?
Самоваров с удовольствием покинул званый ужин и вышел на мороз. Декабрь в этом году стоял такой холодный, каких не было уже сто шесть лет — так, во всяком случае, сообщили по телевизору. Отменили в школах занятия, в музее срывались экскурсии, на улицах стало мало машин. Безлюдный город стал казаться меньше, приземистей, провинциальней.
Ощущение дурного сна, которое напало на Самоварова во время мальчишника у Веры Герасимовны, сразу выветрилось на морозе. Слишком уж много сил пришлось тратить на передвижение по задубевшему снегу, на проталкивание крови по стынущим жилам.
Бедная Настя чуть ли не с утра сидела в областной библиотеке и выуживала какие-то сведения, нужные ей для дипломной работы. Библиотека, как и музей, вечерами стояла полутёмной — кому захочется в рекордный мороз и на ночь глядя, тащиться куда-то читать книжку! Сейчас в гардеробе, помимо Настиной шубы, болталось ещё три каких-то одеяния. Коллега Веры Герасимовны встретила Самоварова недобрым взглядом — вот, мол, явился на её голову четвёртый ненормальный.
Настя медленно спускалась по широкой полутёмной лестнице. Она сейчас казалась очень бледной, усталой и маленькой. Когда она увидела Самоварова, подпиравшего стену в вестибюле, то сразу бросилась к нему вприпрыжку. В эту минуту даже скупые лампочки в люстре напряглись и мигнули — или Самоварову только показалось? Его накрыло привычной волной радости. Нет ничего лучше, чем когда бросается кто-нибудь вам на шею с разбегу, чмокает куда попадя и говорит всякую смешную ерунду.
С Настей даже мороз показался Самоварову не таким злым. Но всё-таки приятнее было бы сейчас не топать пешком целых, а подъехать на мимоезжем леваке. Как назло, на пустых улицах не попалось им ничего подходящего. Визжал под ногами снег, фонари испускали бледные кисельные круги ничего не озаряющего света, и только розовые буквы «Багатель» на бывшем кинотеатре «Октябрёнок» глядели уверенно и бодро.
— Ты когда-нибудь была в «Багатели»? — спросил Самоваров Настю.
— Ни разу. Там, кажется, дорого. Но у меня в библиотеке страшно замёрзли ноги! Что-нибудь съесть я тоже не против.
— И послушать тюремный шансон? Я сегодня слышал, там живая музыка
— А «Багатель» нам по силам? — засомневалась Настя.
— Сегодня Скресонов принёс деньги за консоль.
— С львиными лапами? Над которой ты весь месяц корпел? Вот здорово! Тогда пойдём кутить.
Как и положено дорогому заведению с претензиями, «Багатель» отличалась приглушённо-интимной атмосферой. Мягкий голубоватый свет сочился из спрятанных под карнизом светильников. На столиках горели лампы потеплее, чтобы блюда не казались неаппетитными.
«Мило, — оценила обстановку Настя. — Стильно. За столиками здесь должны бы сидеть утончённые и порочные дамы в мехах, скользящих с атласных плеч. Да?»
Таковых дам в Нетске на сегодняшний день не было. Или они не пришли в «Багатель». Имевшиеся тут порочные были не атласны, атласные далеко не утончённы. Маловато водилось и господ, которые были в силах совладать с шестью вилками, четырьмя ложками и пятью ножами (всё это добро сверкающей рамой окружало каждую тарелку). К счастью, в «Багатели» было настолько интимно, что поди разберись, кто, с какой вилкой и в которой руке сидит за столиком. И сидит ли вообще? Фигуры посетителей кое-где вроде бы шевелились, но могли и примерещиться в полутьме.
Самоваров с Настей миновали ряд пустых, блистающих сервировкой столиков. Они уселись в уголке и заказали что-то скромное, поглотившее доходы от самоваровской халтуры без остатка.
Как тепло, правда? — улыбнулась Настя.
В её серых хрустальных глазах не было ни тени сожаления о безрассудной трате. Она любила непрошенные радости и приключения. К тому же в «Багатели» было уютно и не пахло котлетами. Даже если вдруг на низенькую сцену вскарабкается бард, его можно будет стерпеть при условии, что он не слишком раскричится.
Вместо барда на сцене осторожно, почти ползком стал собираться какой-то оркестрик. Забегал и засуетился шустрый длинноволосый парень. Тихонько, вразброд, горошинами покатились звуки рояля.
Самоваров пригляделся: так и есть, это девчонка, что пряталась сегодня в музее на сундуке с песком. Здесь, в «Багатели», было так же темно, как и в пожарном уголке, но узнать тощую девчонку в джинсах не составляло труда. Коротенькая, почти зековская стрижка. Лицо упрямой куклы.
Самоваров прекрасно знал, как умеют долбить по клавишам такие вот девчонки. Спасибо, с детства наслушался! Он заранее поморщился.
Однако стриженая девчонка играла так, будто не за роялем сидела, а где-нибудь в саду на дереве. Будто смотрела она на облака и ногой слегка покачивала — получала удовольствие. Собственно, и музыки-то никакой не было, только случайные созвучия. Под этакое можно и болтать, и жевать, и думать, что есть в жизни что-то неуловимо прекрасное и совершенно не зависящее от нас. Не стоит за этим прекрасным гнаться — всё равно ускользнёт и обманет. Но если уж оно само даётся в руки и улыбается, и солнечным пятном ложится вдруг на лицо и душу… Жизнь, так и быть, прекрасна.
Самоваров не мог не признать, что девчонка в чёрной водолазке — хорошее приобретение для «Багатели». Ничуть не хуже джазменов и бардов. Надо про неё и про сегодняшние подслушивания и подглядывания рассказать сейчас же Насте.
Не сговариваясь, Самоваров и Настя повернулись друг к другу. Они сказали ладно, в один голос:
— Это она!
