Книга: Сыграй мне смерть по нотам...
Назад: Глава 10. Сколько женщин нужно человеку
Дальше: Глава 12. Чёрт играет на скрипке

Глава 11. О превратностях женской судьбы

Директора Нетского областного музея Ольгу Иннокентьевну Тобольцеву сбить с толку было трудно. Известный специалист по живописи русского авангарда, энергичный руководитель, компетентный музейный работник, она всегда умело ориентировалась в любой ситуации.
Но когда Ольга Иннокентьевна на своём директорском столе увидела гнездо, свитое полоумной вороной, и когда выяснилось, что это модель Вселенной, она решила, что просто переслушала музыки в исполнении вундеркиндов.
Старик, принёсший модель, был на редкость благообразен. Он встряхивал красивыми сединами и уверял, что Николай Алексеевич Самоваров обещал включить его изделие в основную экспозицию музея. Модель очень полезна для юношества, академик Артоболевский горячо её одобрил.
Уборщица Нина подтвердила, что старик действительно знакомый Самоварова. Ольга Иннокентьевна не могла отделаться от мысли, что сидящий перед посланец высших сил и какого-то Ивана Петровича пролез на свет из червеобразных дырочек, что выпилены на виолончелях. Боже, как много сегодня с утра играли на виолончели!
— Где сейчас Николай Алексеевич? — спросила Ольга Иннокентьевна секретаршу Юлю.
— На какую-то фабрику поехал — то ли на меховую, то ли на мебельную. За какой-то кислотой, — с готовностью ответила Юля.
— Как только Самоваров вернётся, пусть сразу же идёт сюда, — горестно вздохнула Ольга.
Самоваров вернулся в музей скоро и кстати: старика с гнездом Вселенной не удавалось вывести из директорского кабинета даже в коридор. Конечно, дежурный милиционер мог бы применить силу, но Ольга опасалась, что старик — родственник Самоварова, по-настоящему ею уважаемого.
Самоваров увидел в директорском кабинете Пермиловского с моделью и побледнел от неожиданности.
— Как вам удалось проникнуть в мою мастерскую? — спросил он улыбающегося Фёдора Сергеевича.
— Я в мастерской не был, — ответил тот. — Вернее, был, но дверь оказалась заперта.
— А это где взяли? — ткнул Самоваров пальцем в косматую модель.
— Из дому принёс. Это один из вариантов, более доступный для понимания юношества. Тот экземпляр, что у вас остался, я решил передать в Президиум Академии наук. Многие видные учёные проявили неподдельный интерес к моим работам. Этот, пусть и не вполне совершенный вариант сможет вам временно заменить…
Самоваров схватил со стола гнездо и повлёк Пермиловского к дверям.
Пермиловский артачился:
— Но я хотел бы официально преподнести музею мой труд! Факт передачи следует задокументировать…
— Пойдёмте! Мы сличим модели, уточним кое-что. К тому же надо сделать ксерокопию снимка расчёски из Антарктиды.
Фёдор Сергеевич сдался. Напоследок он галантно обратился к ничего не понимающей Ольге:
— Я бы взял на себя смелость, уважаемая… забыл ваше имя-отчество, хотя память у меня феноменальная!.. Так что я хотел? Ах, да! Я вам рекомендую моего близкого друга, Виктора Фролова. Он дипломированный массажист, кудесник своего дела. Берёт недорого. Неделька его трудов — и вы потеряете семь-девять килограммов!
Эмалево-синие глаза директора Тобольцевой выпучились, как у Медного Всадника. Самоваров выдавил Фёдора Сергеевича в коридор, но тот успел отвесить Ольге версальский поклон.
В Мраморной гостиной страстно, напряжённо, будто в нос, запела виолончель. «Вот отчего все наши беды», — вздохнула Ольга.
Через час изнурительных уговоров обе модели Вселенной Самоваров упаковал в большую картонную коробку и написал на ней «Для Академии наук». Чтобы не потерять невзначай такую ценность, Фёдор Сергеевич привязал коробку шпагатом к собственному поясу.
Пытаясь сесть в автобус коробкой вперёд, Пермиловский сказал Самоварову:
— Думаете, шарфик ваш или свитерок спасут, согреют? Ничего подобного! Откуда у нас в Нетске мороз? Из Якутии, думаете? Нет. Из космоса! Весь холод оттуда! Половинка земного шара — та, на которой мы с вами сейчас стоим — вся взялась ледяной корой, вся смёрзлась. А космос на нас дышит таким смертельным холодом, какого нам и не вообразить. Там и жар есть, и тоже смертельный, страшный!
Фёдор Сергеевич подпихнул кого-то в дверь, и автобус отъехал.
— Ну и пусть едет, — философски заметил старик. — Всё равно это «семёрка», а мне в другую сторону. Я просто так полез, чтоб согреться… Ух, и холод там, в космосе — и удушающая пустота. Мы бы здесь, в Нетске, все задохнулись от этой пустоты, если бы с другой стороны, там, где Амазонка, леса бы не росли. Весь наш сегодняшний декабрьский кислород с Амазонки! Это Иван Петрович шанс даёт — поймём мы или нет его сигналы оттуда!
И Пермиловский указал носом на коробку, в которую засунуты были целых две Вселенные.
«Иван Петрович из противности надул нам трескучего мороза, — усмехнулся Самоваров, зажигая в мастерской свет. — Он же выдумал баяны и сводные хоры, чтоб жизнь не казалась нам праздником».
Даже Настя — чудная, легкокрылая, умилительная Настя — поддалась в этот день игривому настроению Ивана Петровича и придумала, чем Самоварова огорошить.
— Мы сейчас идём к Шелегиным, — объявила она, едва появившись на пороге мастерской. — Даша за нами зайдёт.
— Зачем это? — спросил Самоваров.
Настя даже всплеснула руками:
— Тебе что, совсем неинтересно? А сам говорил, что история удивительная, что такого в жизни не бывает! Теперь мы познакомимся с этим невероятным итальянцем. Даша нам хочет показать его новую музыку и то, каким образом он её пишет. Это поразительно! Мы увидим…
— Зачем? — снова перебил её Самоваров.
— Ты, Коля, всегда притворяешься каким-то чурбаном. Даже не знаю, почему ты всегда хочешь казаться хуже, чем есть? Ведь ты отлично понимаешь, какая каша тут заваривается!
— Настя, ты преувеличиваешь мою проницательность. Я не вижу каши.
Настя нетерпеливо махнула рукой:
— Ладно, сделаю вид, что ты ничего не понял. Итак, Даша с Вагнером хотят доказать, что Смирнов стащил свои знаменитые произведения у Шелегина. Ты сам говорил мне про экспертизу! А я им всё пересказала. Теперь сообща мы решили, что лучше иметь не только ноты, но и живых свидетелей. Мы с тобой будем этими свидетелями.
— Вот спасибо! Я уже и так живой, но никудышный свидетель по делу Щепина-Ростовского, — стал протестовать Самоваров.
— Ни в каком качестве ты не можешь быть никудышным, — уверенно сказала Настя. — В деле Щепина ты тоже разберёшься и оставишь своего железного Стаса с носом. А сегодня мы с тобой будем свидетелями процесса записи новой музыки, сочинённой Сергеем Шелегиным!
— Что это за музыка?
— Не знаю, не слышала ещё. Квартеты, кажется? Даша нам всё расскажет. Главное, что в нашем присутствии она запишет новую, никому не известную музыку — и тут же её сыграет. А мы это запечатлеем на видео.
— Зачем? Не понимаю!
— Видишь ли, — пояснила Настя, — Шелегина мучает музыка. Он её всё время слышит и от этого страдает. Пять лет он твердил «моя музыка» (по-итальянски, разумеется), а ему играли чужую! Он и чужую слушал, но видно было, что это не совсем то, что ему надо. Он только головой качал и отворачивался. Так продолжалось до тех пор, пока Вагнер не нашёл тетрадки в жёлтом шкафу. Ты это помнишь?
— Помню. Значит, он хотел послушать свою музыку?
— Да нет же! И Даша, и Вагнер долго ломали голову, в чём тут дело, пока Даша не догадалась дать отцу нотную бумагу. Он так обрадовался!
— И написал на ней свой новый… как ты говоришь? Квартет? — удивился Самоваров.
— Ну что ты! У него все двигательные функции нарушены, а ноты писать — очень мелкая работа. Просто стало понятно, что он хочет что-то нотами записать. Даша стала придумывать разные способы, как это сделать. На большой доске она начертила пять нотных линеек и дала ему палочку, чтоб он тыкал, где надо писать ноты. Она под его диктовку тоже пробовала записывать, но ничего не получалось: он говорит очень плохо и мало. Показывать палочкой на доске тоже не может. Тогда Даша всяких карточек наделала — в музыке ведь, кроме нот, полно всяких значков. Вдвоём они их к этим линейкам на доске пристраивали. С горем пополам таким способом за полгода записали три квартета.
— Не густо! — заметил Самоваров.
— Ты просто не представляешь, каких трудов это стоило. Каждый квартет в четырёх частях, и всё расписано для четырёх инструментов! Помнишь, у Крылова квартет: осёл, козёл и остальные?
— А компьютер они не пробовали? — вдруг спросил Самоваров.
— Ага! — обрадовалась Настя. — Понял теперь, зачем нужны Даше эти ресторанные деньги? Говорят, есть специальная программа для парализованных. Только там нот, конечно, нет — придётся самим дорабатывать. Вагнер сумеет, он обещал! Даша хочет заработать много денег, достать эту программу, жить отдельно от матери и записывать новые произведения отца. Их узнает весь мир!
— Какое ребячество! — не удержался Самоваров. — Что она может? Кто ей всё это разрешит?
— Ты попал в самую точку. Никаких юридических прав, чтобы представлять интересы отца, у неё пока нет. А её мать не позволит опозорить Андрея Андреевича даже ценой мировой славы мужа. Зачем овощу слава? Она ведь его овощем называет. Так что ситуация ужасно сложная и совершенно не под силу тринадцатилетней девочке.
— Согласен, — кивнул Самоваров. — Но насколько я понимаю, сейчас самое главное — опубликовать эти новые квартеты Шелегина. Никакая жена или Андрей Андреевич этому не преграда. К чему тогда ваш цирк с видеозаписью?
— Вагнер считает, что это необходимо, а он очень продвинутый, — сказала Настя. — Ты ведь главного не знаешь: Вагнер по Интернету связался с каким-то известным музыкантом из Австрии и послал ему квартеты. Тот попросил разрешения исполнить их на фестивале современной музыки в Вене. Вот так, сразу! Удивляться, впрочем, не стоит: музыка у Шелегина замечательная. Ты же помнишь «Танец № 5»! Вагнер говорит, если снять и показать, в каких условиях работает больной композитор, ему сразу какой-нибудь фонд отвалит новейший компьютер и нужную программу. У Вагнера уже есть опыт выбивания подобных штук. Он сам губернаторским стипендиатом был.
— Да, я слышал, он ловкий, — сказал Самоваров. — Не очень-то симпатичная тактика достижения успеха для молодого человека. Но в наше время, наверное, иначе нельзя. А что касается Шелегина, то ему помочь святое дело. Отчего бы в самом деле на губернатора нашего не выйти? Он меломан.
— Для этого и нужны уважаемые взрослые люди. То есть мы с тобой.
— Почему именно мы, Настя? Почему нельзя обратиться к профессионалам, к музыкальным кругам?
— Потому что ты не представляешь себе влияния Смирнова в этих кругах, — авторитетно заявила Настя. — Да ещё и Ирина Александровна сидит в филармонии. Оба они нанесут кучу справок, что Шелегин умственно неполноценный, и ничего сочинить не в состоянии. Кто будет слушать Вагнера с его репутацией? Или Дашу? Все считают её просто трудным ребёнком. О каких профессионалах ты говоришь, когда Шелегина даже в Союз композиторов не приняли! Ввиду творческой несостоятельности!
— Но как тогда Смирнов и компания смогут объяснить появление новой музыки, за которую сразу ухватились в Вене?
— Они выкрутятся, придумают что-нибудь! Скажут, что это всё Вагнер написал. Не зря у него фамилия такая!
— Да ведь никто не станет…
Самоваров не договорил: в дверь постучали. Дашино круглое лицо под четырьмя помпонами какой-то дикой вязаной шапочки заглянуло в мастерскую.
— Добрый вечер! Ну что, идём? Я вас жду, — бойко сказала Даша и обвела любопытным взглядом диковины самоваровской мастерской.
Самоварову совсем не хотелось плясать под дудку вздорной девчонки. Неужели Настя не понимает, как всё это глупо, неловко?
— Постойте, Даша, — солидно сказал Самоваров. — Допустим, мы явимся к вам домой. А как же ваша мама? Что она скажет? Будет ли ей приятен наш визит?
Даша сморщила короткий носик:
— Причём здесь мама? Вы ко мне придёте, а не к ней. Её гости мне тоже не всегда нравятся — и ничего, терплю. Да её и дома сейчас нет.
— Конечно, ничего нет крамольного, если мы сходим в гости. Что за церемонии? — поддержала Дашу Настя. — Мы же мебель крушить не станем — только послушаем игру на фортепьяно…
Самоваров не был большим любителем фортепьяно, но Настя состроила такую умоляющую гримасу, что он нехотя стал одеваться.
— Смотри, Настя, если меня нынче спустят с лестницы, ты будешь жалеть о своей настойчивости, — предупредил он.
Настя тряхнула белокурой головой: «Нет, до этого не дойдёт! Не позволю!»
С лестницы их не спустили. Но всё вышло не так, как обещала Настя. Предполагалось, что Даша в отсутствие матери проведёт своих гостей в комнату к Сергею Николаевичу. Там у неё всё уже было приготовлено для съёмки: видеокамера, большой кусок пластика, расчерченный, как нотная бумага, и кипа табличек с музыкальными знаками. Обычно Шелегин на одну из табличек указывал либо слабой, непослушной рукой, либо и вовсе взглядом. Даша вписывала нужное на нотную строчку. Тоже взглядом Шелегин одобрял её работу или прикрывал глаза. Это означало, что Даша его не поняла. Тогда всё начиналось сызнова. Вот что предстояло запечатлеть видеокамерой.
Жили Шелегины в стандартной девятиэтажке, в непрестижном спальном районе Берёзки. Квартира была на седьмом этаже. Едва Даша вставила ключ в замочную скважину, как дверь распахнулась сама собой. Ирина Александровна стояла на пороге и пыталась разглядеть в полутьме подъезда силуэты незваных гостей.
Вдруг её лицо расцвело улыбкой:
— Ах, господи, как я рада! Хорошо, что вы зашли.
Радость Ирины была необъяснимой и настолько сильной, что Самоваров опешил. Он знал, что трепетные лани фальшивят в любой ситуации, даже когда веселятся или грустят от всей души. Так уж они устроены. Но Ирина ещё третьего дня, кипя гневом, называла Самоваровых проходимцами. Откуда такие перемены? Уж не обозналась ли она часом?
— Проходите, пожалуйста, Николай Алексеевич, — сказала она и радушно указала на вешалку в прихожей.
Значит, не обозналась. Что же с нею случилось? Даша недоумевала не меньше Самоварова и, стягивая шапочку, косилась на мать с опаской.
— Дашенька, хотя бы в мороз надевай меховую шапку. Ты ведь не хочешь заболеть менингитом? — проворковала Ирина Александровна.
Даша шмыгнула носом и ответила неласково:
— Я ещё не решила. Может, и хочу. Где Августа Ивановна?
— Ушла. Она постираться сегодня хотела, и раз я дома, то посчитала излишним…
— Папа как?
Ирина Александровна очень тяжело, должно быть, специально для гостей вздохнула:
— Как обычно. Днём ему совсем плохо стало. Да и сейчас не лучше. То же самое, что на прошлой неделе. Если вы его хотите видеть, Николай Алексеевич, это можно. Только он очень слаб.
Даша, на ходу всунув ноги в тапочки, умчалась куда-то по коридору — к отцу, должно быть. Самоваровы остались стоять в прихожей и отвечали на неестественные улыбки Ирины Александровны такими же своими.
— Жуткие стоят холода, простудиться очень легко, — заговорила Ирина и поправила Дашин шарфик на вешалке. — Я, например, боюсь бронхита. У меня хронический бронхит.
Ирина и дома одета была в чёрное — чёрные брюки, чёрная блузка с вышивкой на плечах. Этот костюм, как и положено, подчёркивал её стройность. Лицо её ярко блестело то ли от крема, то ли просто от ухоженности. Вся она, с ног до головы, выглядела очень ухоженной, хотя и не очень свежей. Не морщины придавали Ирине увядший вид, а неестественная улыбка и беспокойство во взгляде. Она хотела ещё сказать что-то, но Даша влетела в прихожую и затеребила Настин рукав:
— Пойдёмте к папе!
Сергей Николаевич Шелегин занимал самую маленькую комнату в квартире. Поместилась здесь лишь кровать, инвалидное кресло и небольшой столик вроде тех, на каких пеленают младенцев. На голых серых стенах не было абсолютно ничего — ни картин, ни ковров, ни книжных полок. И подоконник был пустой. С крыши противоположного дома в окно светил большой белый фонарь. Сияли бесконечные правильные ряды чужих окон. Шторы не были задёрнуты, и Сергей Николаевич, сидя в кресле, пристально на эти ряды глядел. То, что он любит смотреть в окно, Самоваров уже знал.
Даша притащила в комнату стулья для Самоваровых. Сама она примостилась на полу рядом с отцом. Заглядывая ему в лицо, она что-то начала говорить. Должно быть, она представляла гостей, потому что Сергей Николаевич пытался повернуть в их сторону голову. Но взглядом в них он не попал, никого не увидел и уставился тоскливо на обои. Настя покраснела и заёрзала на стуле.
Сергей Николаевич ещё раз попробовал сдвинуть взгляд и сказал чуть слышно: «Соно семпре льето».
— Sono sempre lieto! Очень приятно! — перевела Даша. — Это значит, он рад познакомиться. Я ему объяснила, что вы мои друзья. Я сейчас попробую наладить работу, а потом видеокамеру принесу. Вы ведь умеете снимать?
Не дожидаясь ответа, Даша вскочила и вытащила из ящика стола лист пластика, фломастеры, пачку картонных карточек.
«Соно станко» *, — еле выдавил из себя Сергей Николаевич. Он, казалось, с
* Sono stanco — я устал (итал.)
трудом удерживал смыкающиеся бледные веки. Самоваров сидел, как на иголках. Ему было очень неловко. К тому же он вспомнил, что Шелегин закрывал глаза, когда к нему являлись неприятные посетители вроде психиатров или народных целителей. Сейчас, похоже, Сергей Николаевич силился смотреть, но веки его не слушались.
— Что же это такое! — почти плакала Даша. — Неужели сегодня не выйдет ничего? Ему совсем плохо. Sono stanco! Sono stanco! Я устал! Что же это такое?
Карточки рассыпались по полу. Она бросилась их подбирать и кое-как, ворохом, складывала на столик. Сергей Николаевич почти спал. Лицом он не двигал, но что-то ещё поблескивало меж не вполне сошедшихся век.
Самоваров видел: Настя пытается изобразить спокойное внимание, а сама вся сжалась в комочек. Она всегда боялась страданий и смерти. Правда, позже она ни за что не хотела признавать, что испугалась Шелегина. Она даже заявила, что Сергей Николаевич показался ей похожим на итальянца, и не потому только, что по-русски ничего не понимал. Настя уверяла, что лицо Шелегина вылеплено совершенно в духе кватроченто.*
* Кватроченто — итальянское название XV в. — периода раннего Возрождения в итальянской культуре.
— Почему кватроченто? — удивлялся Самоваров. — В ту эпоху на картинах изображались мясистые лица. И кудри должны быть до плеч, а у Шелегина сиротская домашняя стрижка — явно дело рук милосердной Августы Ивановны.
— Ах, ты не понял! — горячилась Настя. — Вспомни: художники кватроченто все поголовно изучали анатомию. Они препарировали трупы, чтоб изображать снятие с креста и всё такое. Нет, я не хочу сказать, что Шелегин на труп похож, но вот на череп… эпохи Возрождения… Я не знаю, как это словами выразить, но ты меня понимаешь?
Самоварову Сергей Николаевич напомнил не картины кватроченто, а — отдалённо — портрет советского классика Николая Островского. Такое же было у того писателя истаявшее лицо и такие же глубоко запавшие глаза — ещё живые, но уже без внимательной быстроты и поворотливости здорового взгляда. Кажется, даже болезнь у этих двоих похожая? Известно, что Островский надиктовал целый роман. Почему бы и музыку не писать тем же способом? Или у Шелегина дела обстоят похуже? И становятся хуже с каждым днём?
— Глаза у него тоже итальянские, — утверждала Настя.
У Даши глаза были такие же точь-в-точь — большие, тёмные, не карие, а, как выяснилось при ближайшем рассмотрении, густо-серые. Непрозрачные и без блеска. Больше Даша на отца ничем не походила — во всяком случае, сейчас, когда Сергей Николаевич являл собой череп кватроченто.
Настя старалась спрятаться за Самоварова, но оба они глаз не могли оторвать от спящего человека в кресле. Самоваров вспомнил свой разговор со Смирновым, когда посмотрел на руки Сергея Николаевича. Они в самом деле лежали на коленях больного, как брошенные вещи — неловко и неподвижно. Теперь это были большие сухие конечности неуправляемого скелета, а не руки музыканта.
Юный Рихтер! Самоваров отлично помнил серьёзного мальчика на сером экране телевизора «Рубин». Он снова видел галстук-бабочку, видел то подпрыгивающие вразнобой, то волной приподнимающиеся струны открытого рояля, которые любил показывать телеоператор. При этом видел Самоваров и свою мать, тогда ещё живую, ещё молодую, в перманенте — ребёнком он эту её причёску называл «дымком» и думал, что ничего красивее на свете не бывает. Да, так всё и было! Пианист с экрана гремит клавишами, а он, тогдашний Самоваров, смотрит в раскрытое окно; по подоконнику невесомо пляшет пыльный тополиный пух; сквозь музыку слышатся чьи-то — из других окон — голоса, звон посуды. Путаются по ветру ветки дряхлой ивы, давным-давно спиленной. И ещё видится что-то забытое, будто и не бывшее никогда, как мальчик за роялем, что теперь неподвижен, не похож на себя и не помнит, как его зовут.
— Не выходит, — сокрушалась Даша, всё ещё собирая карточки и раскатившиеся по полу фломастеры. — А так удачно всё складывалось! И вы пришли! Почему сегодня ему нехорошо?
Она всё время оглядывалась с надеждой на отца. Но он сидел безмолвно, свесив набок голову и расслабив те немногие мышцы лица, которыми недавно пытался изобразить улыбку и управлять глазами. Теперь эти усилия кончились. Исстрадавшаяся, истончившаяся плоть на черепе кватроченто лежала неподвижно, отдыхала. Даша чуть не плакала.
Настя погладила её по плечу:
— Не огорчайся, мы обязательно придём в другой раз.
— Не в этом дело! Я знаю, что вы придёте, но может быть уже поздно. Не понимаю, почему папе становится всё хуже. Участковый врач говорит: «Это естественно в его состоянии!» Но почему? Кто знает хоть что-нибудь о его состоянии? Вот если бы бабушка была жива…
Она собрала наконец фломастеры и уселась на столик с ногами.
— Теперь, когда бабушки нет, никто ничего не может понять, — сказала она. — Бабушка хоть что-то могла сделать, пусть мы с ней и ругались всё время. Она знаменитых врачей приводила… Одного понять не могу: она ведь была профессором консерватории! Конечно, Ромка тетрадки поздно нашёл, но она-то должна была догадаться, почувствовать, что папа настоящий композитор! Неужели теперь всё-всё пропадёт?
— Что «всё»? — не поняла Настя.
— Музыка, вот что. У папы столько музыки! И той, что давно у него написана, и той, которую он теперь слышит. Он молчал столько лет! Он бормотал по-итальянски и мучился оттого, что не мог никому рассказать, что у него в голове. А у него ведь сейчас, наверное, и нет внутри ничего, кроме музыки. Так мне кажется. О чём он думает? Как думает?
— По-итальянски, наверное, — предположила Настя.
— Он итальянский неважно знает — мы с ним только месяца четыре до аварии занимались. Другое, настоящее прошлое он совсем забыл. Я ему объяснила, что я его дочка, figlia*,
* Дочь (итал.)
и он любит меня. А может, заново полюбил, потому что прежнее так и не вспомнил? Всё, что вокруг, в квартире, он не узнавал, теперь понемногу привык. Зато музыку он помнит! Он ноты знает, с листа читает, а внутри себя слышит музыку и разные звуки.
Самоваров представил себе, что вокруг только звуки, много звуков, а смысла слов он не понимает — и ужаснулся.
— Да, это трудно вообразить, — вздохнула Даша. — Я мало что в таких вещах смыслю, врачи тоже — да им и не надо. Знаю я одно: музыку его надо записывать. Должно же что-то остаться от человека? Только получается у меня в час по чайной ложке. Не в час даже, а в день, в неделю! И всё теперь погибнет…
Она вдруг соскочила со столика. Слух, и не только музыкальный, был у неё отличный: через секунд Самоваров услышал за дверью шаги. Ирина Александровна деликатно заглянула в комнату:
— Можно к вам? Вы здесь так давно сидите… Дашенька, ведь ты голодная! И гостей следует сначала накормить, а уж потом…
Она сделала несколько боязливых шагов в сторону кресла Сергея Николаевича.
— Даша, придумала ты, куда гостей затащить! Ведь Шелегин спит, — прошептала она, заглянув в неподвижное лицо мужа. — Лучше его не беспокоить. Ему с утра плохо было: язык заплетался, левый глаз открыться не мог. Пока не пришла Августа Ивановна, я думала, умру от страха — вдруг это конец? А ты, Даша, спала, как сурок! Я только после обеда узнала, что сольфеджио никто не отменял. Только малышам разрешено не заниматься из-за морозов. Стыдно! Ты должна была…
Даша, не говоря ни слова, вышла из комнаты. Ирина улыбнулась ей вслед:
— Видите, как трудно с подростками! С девочками, наверное, даже труднее. Третий раз пропускает сольфеджио… Пойдёмте чайку попьём, а то Шелегин ещё проснётся от шума.
Самоваров с Настей стали отнекиваться и собираться домой, однако Ирина сумела затащить их на кухню. Там Даша преспокойно доедала котлету с картошкой и делала вид, что она не при чём, никого сегодня к себе не приглашала и вообще этих гостей видит впервые в жизни.
Всем, кроме неё, стало неловко. Самоваров подумал, что было бы хорошо за такие фокусы ребёнка если не выпороть, то хотя бы лишить доступа к вазе с конфетами. В эту вазу Даша, расправившись с картошкой, начала поминутно запускать свою длинную музыкальную руку. Она выуживала конфеты одну за другой, разворачивала, надкусывала и горкой складывала посреди стола.
Ирина Александровна крепилась недолго.
— Даша! — краснея, прошептала она и указала взглядом на конфетную горку.
Даша только и ждала этого сигнала. Она вскочила из-за стола и убежала в соседнюю комнату. Скоро оттуда донеслись злобные раскаты рояля. Ирина Александровна с вымученной улыбкой разлила чай по нарядным гжельским чашкам.
— Я так рада, что вы подружились с Дашей, — сказала она. — Ей это будет очень полезно после общения с разными проходимцами.
«Мы больше не проходимцы для неё? — удивился Самоваров. — Интересно, почему?»
— Тяжело одной воспитывать дочь. У Даши трудный характер. Моя покойная свекровь ещё могла удерживать её в рамках, но теперь…
Ирина сплела пальцы и уныло поглядела на них и на кольца, которые разнообразно поблескивали в свете низко висящей над столом лампы. Резкие тени старили её нежное лицо. Она выглядела совершенно несчастной.
— Так устаёшь к вечеру, — пожаловалась она. — Моя работа — сплошные хлопоты. Весь день на ногах!
Самоваров вспомнил высоту и шаткость её каблуков и проникся жалостью к несчастной лани. Они помолчали.
После долгой паузы Настя решила поддержать хиреющую светскую беседу.
— Скажите, Диковский в самом деле выступит в Нетске? — спросила она Ирину Александровну. — Я слышала, будет даже два концерта?
— Один, — с удовольствием ухватилась Ирина Александровна за знакомую и подходящую тему. — Он давно обещал концерт губернатору, но у певца такого уровня всё расписано на четыре года вперёд. Диковский долго упирался и отказывался. Ему нужны силы для Ковент-Гардена и не хочется драть глотку в каком-то периферийном Нетске.
Она вздохнула не то ядовито, не то сочувственно, а потом добавила:
— Диковский, несомненно, великий певец — с именем, с мировой славой. Но он уже совсем не тот. Голос жёстче стал, вы заметили? И в бёдрах очень раздался. Это не тот Диковский, который на моих глазах начинал пятнадцать лет назад. Они ведь вдвоём с Шелегиным из Новосибирска приехали, из консерватории. Оба в музучилище преподавали, Юра Диковский в нашей тухлой оперетте пел. Почти сразу же в гору пошёл! И вот теперь он знаменитость, миллионер, подданный Великобритании. Чего ещё желать?
Самоваровы согласно кивали головами и удивлялись счастью Диковского. Ирина Александровна оживилась:
— Он — вы не поверите! — когда преподавал, отчаянно ухаживал за мной. Будто бы случайные встречи в столовой, в поликлинике, на лестнице… Я настолько молода была, что верила — встречи действительно случайные. Знать бы тогда… Я сделала совсем другой выбор. Как странно думать, что у нас, у каждого, совсем иначе могла бы сложиться судьба!
Она задумчиво откусила кусочек шоколадной конфеты из Дашиной горки и снова попыталась улыбнуться:
— Вы не подумайте только, что я жалуюсь. Нет! У Диковского и тогда были слишком широкие бёдра. Я не могла его любить. А Шелегин был такой заботливый, такой внимательный. До того, как… Никто ни в чём не виноват! Но и я не виновата тоже, правда? Мне не хочется ни денег, ни славы, ни Великобритании — хотя почему бы и нет? — а хочется немножечко счастья. Как любой женщине. Я ведь никому ничего не сделала плохого. Я не дура, не урод. Почему же всё вот так…
Ирина Александровна схватила салфетку и стала изо всех сил оттирать от пальцев шоколад. Последние свои слова она проговорила в нос. Слёзы быстро набежали на её глаза и спрятались. Самоваров глотал жидкий невкусный чай и готов был сквозь землю провалиться. Зачем он здесь? Настя сидела рядом и тоскливо смотрела на скатерть. Все трое выглядели неумелыми притворщиками.
Ирина вздохнула сквозь слёзы, нервно и часто поморгала и сказала:
— Я прошу вас, Николай Алексеевич, и вашу супругу: повлияйте на Дашу. Она так неуравновешенна, так привязана к отцу — прямо что-то ненормальное. Откуда это? Ведь она была совсем маленькая, когда с ним случилось несчастье. Она ничего особенного не может помнить, ничего особенного не должна чувствовать. Понимаю, влияние моей покойной свекрови… Но Андрей… Андрей Андреевич так много говорил о вас хорошего!
— Обо мне? — удивился Самоваров.
— Да, о вас! О вашей трудной судьбе, о вашем мужестве, о вашем здравом смысле…
— О здравом смысле? Моём?
— Именно! Я всё-всё знаю. Я верю, вам под силу положительно воздействовать на мою дочь и оторвать её от этого гнусного Вагнера. Андрей Андреевич уверен, вы это сможете!
Вот откуда Иринино радушие и полная перемена мнений!
— Мы не так близко знакомы с господином Смирновым, — заметил Самоваров.
Ирина Александровна только усмехнулась:
— Ему не нужно много времени, чтобы до тонкостей разобраться в душевном складе собеседника. Он всех насквозь видит! Андрей Андреевич моложав и порой производит впечатление несколько поверхностного человека. Но это неверно! У него глубокий, проницательный ум и чуткое сердце. Если бы не он…
Из соседней комнаты загремели такие возмущённые аккорды, что можно было не сомневаться: слова матери Даша слышала.
Ирина Александровна вздрогнула, собрала губы в упрямый комочек и громко, отчётливо продолжила:
— Если бы не он, я не знаю, что было бы с нашей семьёй! И со мной! Когда стало ясно, что Шелегин никогда не поднимется, я была на грани психушки. Денег катастрофически не хватало. Затем приехала из Новосибирска свекровь. Она меня ненавидела, она меня изводила! Даша беспрестанно болела… И вдруг появился Андрей Андреевич. Он помог…
Своим слабым голосом она преодолевала фортепьянный грохот, но от усилий начала по своей привычке задыхаться и даже жмурилась, будто сильный ветер бил ей в лицо:
— Он всех нас спас! Бескорыстно! И всё сразу стало просто…

 

Назад: Глава 10. Сколько женщин нужно человеку
Дальше: Глава 12. Чёрт играет на скрипке