Эпизод двенадцатый
ФИНАЛ

Полина медленно привыкала к Кириллу: к его длинным ботинкам, пятки которых торчали с полочки в прихожей; к тому, что в ванную теперь можно попасть не всегда, когда хочется; к тому, что грязная посуда больше не копится в раковине, а исчезает, не успев появиться; что в квартире стало прохладнее и свежее, потому что он каждый раз застенчиво спрашивает, нельзя ли открыть окно. Кирилла невыразимо трогало то старание, с которым Полина пыталась привыкнуть к его присутствию. Ради него никто и никогда еще не прикладывал таких усилий.

В результате между ними возникли хрупкие, как хрусталь, отношения, в которых каждый старался щадить чувства другого. Они относились друг к другу так, как относятся к ветхим и ценным музейным вещам, и старались не думать о том, что будет дальше.

Как ни странно, в этих отношениях именно Саша была тем, что добавляло им стабильности. Беспокоясь за близкого человека, Полина принимала помощь, которую Кирилл предлагал, и он чувствовал себя сильным и нужным.

Звонок Мельника застал их в гостях у Саши: она позвала их, испугавшись того, что ее родители внезапно исчезли. Днем она легла поспать, а проснувшись, обнаружила, что их нет дома. Телефоны их были отключены.

— Ты уверена, что с родителями все в порядке? — спросил Кирилл, с тревогой вглядываясь в ее осунувшееся лицо.

— Я уверена, что с ними все в порядке, — нервно сказала Саша, — мне просто стало как-то не по себе.

— Уверена? Ты что, смотрела платки? — испуганно спросила Полина.

— Я всего один, — Саша оправдывалась, как провинившийся ребенок. — Просто чтобы убедиться, что ничего не случилось.

— Но Мельник ведь все поправит?

— Я не знаю, — ответила Саша и беспомощно развела руками. — Он отпустил меня.

Они сидели на кухне. Лампочка под матовым плафоном светила тускло, словно вполнакала, за окнами была плотная осенняя тьма, в чашки был налит чай, к которому никто не прикоснулся. Поверхность чая подернулась серой пленкой.

«Словно в ожидании приговора», — подумала Полина. В ответ на ее слова Кирилл взял ее за руку и слегка сжал ладонь.

— Поспишь? — спросила Полина, но Саша покачала головой.

Они сидели молча, глядя друг на друга и за окно, где проплывали в темноте яркие автомобильные фары. В квартире было тихо, каждый звук извне доносился отчетливо: сливные бачки унитазов, кашель и звук телевизора в соседней квартире, шаги по лестнице. Саша стала дремать на табуретке, и тогда, несмотря на все возражения, Кирилл подхватил ее на руки и отнес в спальню.

— Я посижу с ней, — сказала ему Полина.

— Хорошо, — согласился он. — А еще лучше, тоже ляг и поспи. Я подежурю, мне не привыкать. В больнице тоже не каждую ночь удается уснуть. Найду себе книгу и буду читать.

В этот момент Пиха, сидевший в подъезде, открыл глаза и спрыгнул с холодного подоконника.

Кирилл подошел к книжному шкафу в большой комнате. Он слышал, как в спальне Полина что-то шепчет Саше — утешает или просто что-то рассказывает, чтобы отвлечь от мрачных мыслей. Книг в этом доме было много. Кирилл наклонил голову, читая названия на корешках, и в этот момент услышал, как в двери осторожно поворачивается ключ.

Длинный узкий коридор был темен. Кирилл вышел в него из комнаты и увидел неясный силуэт на фоне широко распахнутой входной двери. Кирилл замешкался в растерянности, и, пока он думал о том, что должен сказать или сделать, рука незнакомца чуть шевельнулась, что-то вспыхнуло, и раздался оглушительный хлопок. Пуля врезалась Кириллу в живот, оттолкнув его назад, так что дверь кладовки, о которую он ударился спиной, сдавленно хрустнула. Кирилл ничего не успел понять, ему даже не было страшно. Он, скорее, удивился: и внезапности того, что случилось, и собственной беспомощности. Убийца шел по коридору мимо него. Секунду спустя яркий свет ударил Кириллу в глаза, и он увидел над собой испуганное лицо Полины. Он хотел крикнуть «беги!», но губы и горло не слушались его, а во рту появился устойчивый привкус крови. Раздался еще один выстрел, и Кирилл, не успевший почувствовать, что в него снова попали, потерял сознание.

Мельник вышел на крыльцо и начал говорить, чувствуя за спиной безграничную мощь мельницы. Под ним разливалось море шуликунов. Он не отдавал себе отчета в том, что говорил, позволяя мельничному колесу пользоваться его губами. Скрип жерновов, плеск лопастей по воде, шорох перемалываемого зерна, пыльные хлопки переполненных мешков, падающих на толстые доски пола, — вот что слышал он в собственной речи.

Шуликуны стояли смирно, лишь переминались с ноги на ногу. Им непривычно было стоять неподвижно, не драться, не устраивать свар, не пугать друг друга раскаленными сковородами. Им не хватало веселья, злости и горячей крови из разбитых носов, но голос держал их крепче железных цепей.

Мельник сделал шаг вперед. Не прекращая говорить, он спустился по лестнице и достиг толпы. Он ждал, что шуликуны расступятся и дадут ему дорогу, но они обступили его плотной стеной, смотрели ему в рот, ловили каждое слово. Мельник пытался отодвигать их руками, но они стояли как вкопанные, словно боялись потерять свое место возле него. Он хотел перешагивать через них, но между маленькими тельцами не было места, чтобы поставить ногу.

Мельнику ничто не угрожало, но он был в ловушке. Он нашел для шуликунов слова утешения, но не знал, как заставить их выполнять приказы. Взгляд его упал на стоящие возле мельницы сани, в которые когда-то запрягали голема. Не прекращая говорить, он потянулся за ними, но до оглобель достать не смог. Тогда Мельник поставил колено на голову одному шуликуну, балансируя, поднялся, оттолкнулся и прыгнул к саням. Он приземлился прямо на запачканную кровью и комьями мерзлой земли скамью. Толпа развернулась к нему, зрители стали скалить зубки в восторге от того, что их обожаемый герой стал еще выше, и теперь даже задние ряды могли его рассмотреть.

Места вокруг саней не было совсем. Тот пятачок, на котором Мельник стоял раньше, тоже затянулся, как затягивается ряской маленькое окошко воды, образовавшееся от брошенного в пруд камня.

Тогда Мельник уперся ногами в стену мельницы, а руками — в шершавую, плохо обработанную боковину саней и резко, как пружина, разогнулся. Передний ряд дрогнул и подался назад, но, поскольку сзади напирали другие шуликуны, отпрянуть не получилось. Послышался хруст сломанных костей и стоны раненых.

Между мельницей и санями появилось место. Мельник скользнул туда и толкнул сани еще раз, потом, приложив огромное усилие, развернул их оглоблями вперед. Широкие полозья спотыкались о маленькие трупы и тяжело переваливались через них, оглобли ныряли вниз и поднимались вверх; на одной повис, зацепившись шубкой, визжащий от страха шуликун. Спина его была разодрана, из-под шубки на зрителей капала кровь. Мельник продолжал говорить.

Шуликуны наконец осознали, что происходит. Их ряды дрогнули, по серой массе прокатилась волна. Мелкие бесы заскрежетали зубками, вскинули крохотные ручки, россыпью бросились прочь от несущих смерть саней. Некоторые из них попробовали напасть на Мельника, но не смогли преодолеть силу его слов и с обиженным воем кинулись к реке. Остальные последовали за ними. Вода снова вскипела, поглощая серые мерзлые комки шуликуновых тел, и мгновенно успокоилась. Поле лежало перед Мельником опустевшее и оскверненное. На нем остались лишь серые трупики, наполовину втоптанные в снег. Мельник вернулся к ступеням лестницы, ведущей на мельницу, и взял свою кирку. Ему было тревожно.

Оглядываясь в поисках следующего врага, Мельник увидел, что кафе, еще недавно выглядевшее таким теплым и уютным посреди этого колючего, угрожающего холода, изменилось. На лапы елей не падал свет из больших окон, стены казались грязными и почему-то промерзшими, словно и внутри царствовал тот же свирепый мороз. У Мельника сжалось сердце. Казалось, что из живого существа вынули душу, и оно стало неживым. Это значило, что с Сашей происходит или уже произошло что-то плохое. Забыв о том, что должен искать Соколова, Мельник побежал туда.

Дверь «Мельницы» была открыта. Она висела на одной петле, опасно накренившись, и покачивалась от легкого ветра. Внутри было темно, холодно и пахло запустением, некоторые столы были перевернуты и поставлены на другие, на них были навалены стулья. Диванчики придвинули один к другому, и теперь никто не смог бы сесть на них. Что-то черное висело на крючке у самой двери — Мельнику казалось, что раньше тут не было никакого крючка, но он не мог быть в этом уверен. Он подошел, расправил плотную ткань и увидел пальто. Слезы подступили к его глазам, крыса затихла, прижавшись спиной к его животу, ухватившись маленькими розовыми пальцами за остатки рубашки. Саша ушла, и пальто было ее прощальным подарком. Мельник вспомнил, как она попросила, провожая его на съемки: «Возьми с собой пальто, оно так тебе идет». Он чувствовал вкус ее поцелуя на своих губах.

Маленькие острые зубы вонзились в его живот, скользнули сверху вниз, оставив две тонкие, огнем горящие полоски. Мельник запустил руку за пазуху в надежде ухватить крысу и выкинуть ее прочь, но усилия его были тщетны. Она металась под рваной рубашкой, опираясь лапками на кожаный, вдетый в джинсы ремень, царапала и кусала. Кожа Мельника расцвела кровавыми узорами. Некоторые ранки были легки и поверхностны, другие оказались глубже, из них струйками стекала темная теплая кровь. В каждую рану, словно чумная зараза, проникала крысиная злоба.

Мельник сбросил с себя лохмотья, надел новое пальто, поднял брошенную у входа кирку и вышел наружу. Он не понимал, что произошло, но твердо знал, что

Соколов не отдавал приказа убить, поскольку следил за ним с тех пор, когда старик покинул кафе. Мельник тонкой ниточкой незаметно прицепился к голове врага и слушал, чтобы не пропустить важных вещей и не дать себя обмануть.

Но, даже если Саша умерла, оттого что у нее кончились жизненные силы, виноват в этом был все равно Соколов: из-за него Мельнику пришлось отпустить ее сердце. И он жаждал мести.

Он мысленно пробежался по идущей к Соколову нити и резко дернул за нее, вызывая противника на бой. Соколов вздрогнул от неожиданности, и Мельник понял, что его противник трусит.

Он стоял возле осиротевшего кафе и смотрел, как начинают раскачиваться вершины елей: кто-то огромный шел к нему через лес. Мельник слышал скрип снега под тяжелыми ступнями и приглушенный утробный рев. Серый, безобразный, с обвисшей кожей, высотой в четыре человеческих роста, появился из леса новый голем. Он смутно напоминал Соколова: черты лица его были размыты и бесцветны, словно из-за телевизионных помех. Голем вышел на поле и остановился.

Мягкие хлопья снега летели с темно-синего ночного неба, облако наползало со стороны кафе. Оно еще не успело закрыть все целиком, и огромная луна сияла над лесом. Мельник поднял кирку и ринулся на Соколова. Тот, не ожидавший таких решительных действий, дрогнул и отступил. В два больших шага огромный голем скрылся в лесу.

Мельник бросился за ним вслед, и крыса, перебравшись на его плечо, стала приплясывать от нетерпения. Под густыми хвойными лапами было совсем мало снега, он оказался слежавшимся, плотным и больно колол, забиваясь в ботинки.

Затрещали, ломаясь, хрупкие старые ветки, осыпался снег с молодых зеленых лап. Мельник обернулся и увидел огромную серую ладонь, которая тянулась к нему, проскальзывая меж стволов. Мельник отпрыгнул в сторону, успев разглядеть за деревьями два больших внимательных глаза. Соколов снова прицелился кончиками серых, острых, похожих на заточенные карандаши пальцев. Мельник опять уклонился. Он чувствовал себя как мышь, в нору к которой кошка просунула свою цепкую быструю лапу. Но Мельник не хотел играть в прятки, он жаждал мести, и тяжелая кирка жгла ему руку. Мельник стремился туда, где есть простор, и за деревьями он видел просвет — с той стороны от ельника тоже простиралось поле.

Он вырвался на свободу и едва не зажмурился: свет заходящей луны был так ярок, что, отвернувшись от нее, Мельник увидел на снегу собственную тень.

Поле, на которое он вышел, было шире первого. В отдалении змеилась темная полоса реки, перерезанная изогнутым штрихом моста. На горизонте, на фоне лунного диска, гордо возвышалась круглая башня. Крыса злобно запищала, узнав место своего заточения.

Стволы деревьев за спиной у Мельника затрещали: из леса медленно выходил Соколов. Его глаза — два черных, гладко отполированных камня, воткнутых в глиняную голову, — смотрели пристально и тупо.

— Я буду драться с тобой здесь, на открытом пространстве! Не смей прятаться от меня, трус!

Соколов помедлил, потом подошел ближе. Его огромная рука, сжатая в кулак, размахнулась и ударила сверху вниз, но Мельник не отскочил, а побежал вперед к серым толстым ногам. Он замахнулся киркой, ударил со всего размаха, и по ноге голема пошла трещина. Мельник чуть развернул застрявшую в трещине кирку, надавил, и кусок серой пористой плоти, похожий на осколок бетонной плиты, откололся и упал на снег. Усилие, которое пришлось приложить, болью отозвалось в руках. Снова подкрались холод и голоса, и, если бы не новое пальто, Мельнику пришлось бы совсем туго. Серая ладонь Соколова скользнула сверху вниз и обхватила спину Мельника. Тот взмахнул киркой, пытаясь попасть в основание кисти, где у людей выходят на поверхность вены, но шип ударил вскользь. Он прочертил по руке голема жирную неровную полосу, но не принес ощутимого вреда.

Соколов встряхнул соперника в руке, как хищник встряхивает полудохлую добычу, и кирка полетела вниз. Пальцы Соколова начали сжиматься. Мягкий драп черного пальто плотнее и плотнее прижимался к телу Мельника. Мельник обхватил большой палец голема и стал отталкивать от себя. Кожа голема под его ладонями осыпалась серым колючим песком, нажим сверху ослаб, но ладонь Соколова продолжала сдавливать спину. Мельник толкнул сильней, рванулся вперед всем телом, неживой палец хрустнул и пошел трещинами. Словно предчувствуя, что противник вот-вот вырвется на свободу, голем накрыл его сверху другой рукой. Стало совсем трудно дышать, голоса несчастливых людей звенели, сводя с ума. И все же Мельник продолжал бороться. Он бил руками в большой палец Соколова, оставляя на серой коже кровавые следы своих ободранных ладоней. Лицо ему залеплял снег — небо заволокло тучами, луна скрылась, мир стал молочного цвета, и крупные влажные хлопья летели будто из ниоткуда, становясь все гуще и все плотнее, Мельник тонул в них, захлебывался талой водой, но боролся. Палец Соколова начал крошиться под его нажимом. Трещины ширились, Мельник цеплялся за них, разламывая плоть голема. И вдруг в его руке оказался большой треугольный кусок серой глины с острым, как нож, концом. Мельник хотел было отбросить его прочь, но вовремя спохватился. Он замахнулся и воткнул острие во вторую ладонь голема. От места удара во все стороны побежали трещины. Голем отдернул вторую руку и уставился на Мельника. Тот завертелся, пытаясь выскользнуть из искалеченной ладони, но обломок большого пальца все еще прижимал его, не давая выбраться. Тогда голем поднял левую руку над головой Мельника, и тот понял, что сейчас ему свернут шею. Не желая сдаваться, глядя, как к его голове приближаются серые острые пальцы, Мельник еще раз нажал, что-то сильно хрустнуло, и он вдруг полетел в молочную мглу, а рядом с ним летел огромный осколок пальца. Полет длился меньше секунды, а потом мягкий сугроб принял тело Мельника в холодные объятия.

Мельник, пошатываясь, встал на ноги и посмотрел вверх, прикрыв ладонью глаза от снежных хлопьев. Лицо Соколова отсюда, с земли, казалось большим мутным пятном с черными кляксами глаз. Что-то светлое скользнуло у голема по плечу и перепрыгнуло прямо на его лицо, зацепившись за шершавый нос. Это была серебристая крыса. Примерившись, она бросилась к черному гладкому глазу, раскрыв маленькую треугольную пасть; два ее острых передних зуба впились в нижнее веко голема. Зашуршала, крошась и осыпаясь, серая плоть. Черный отполированный глаз, качнувшись, подался вперед и выкатился из глазницы, сбрасывая крысу с лица. Левая рука голема поймала глаз на лету, крепко сжала, и крыса, падавшая с ним, оказалась в ладони врага. Хрустнули тонкие кости, вырвался из горла последний хриплый писк, и она перестала существовать.

Голем открыл рот и закричал. Его крик был похож на скрежет гвоздя по стеклу. Мельник отшатнулся назад и едва не упал. Голоса в его голове усилились, будто отвечая на зов. Справляться с ними стало невозможно.

Крыса ушла, а вместе с ней ушла ярость. Мельник чувствовал, как иссякает адреналин в крови. Его руки пылали от боли и усталости, спину ломило, мышцы начинали чувствовать все, что пришлось пережить за этот день. У него не было силы воли, чтобы продолжать борьбу, и он просто ждал, когда Соколов ударит его в последний раз.

Но тот не стал бить. Потеря глаза, кажется, лишила голема уверенности в собственных силах. Он развернулся и пошел прочь, хромая на разбитую Мельником ногу и размахивая руками, чтобы сохранить равновесие.

Широкая серая спина растворялась в молочной мгле. Мельник смотрел на нее и чувствовал облегчение: ему больше не нужно было драться. Можно было лечь в снег и замереть, чувствуя, как снежинки ложатся на лицо. Сначала, думал Мельник, они покажутся холодными, но потом подарят тепло и забвение.

Однако он не лег. У него не было сил, не было даже ярости, но в голове занозой сидела мысль: «Я должен это сделать», — и он решил следовать этой мысли.

Мельник оглянулся вокруг себя, ища кирку. Снега насыпало много, и он увидел ее чудом, только потому что она воткнулась в сугроб вертикально, и самый кончик ее длинной рукояти все еще торчал из него.

Мельник закинул кирку на плечо, которое отозвалось сильной болью.

Он пошел вперед. Сначала наступал на следы своего противника и продвигался довольно быстро, но вскоре снег засыпал их. Мельник сбился и завяз в снегу. Он не видел ничего дальше своего носа, не знал, куда идет, но шел вперед, пока были силы, а когда сил не осталось, вдруг увидел впереди темный высокий силуэт.

Он поднял кирку, готовясь ко встрече с врагом, но вдруг понял, что это башня, и в ту же минуту идти стало легче: он оказался с подветренной стороны, где снега намело меньше.

Мельник подошел ближе: башня выглядела заброшенной. Незапертая дверь хлопала от порывов ветра, и сам ветер завывал, гуляя по ее высокому, круглому, вытянутому телу. Внутри пахло смертью.

Мельник встал на пороге, склонив голову. А когда заставил себя поднять глаза, то увидел, что на него из тьмы смотрит крыса — ее глаза были тусклыми и безжизненными, черная грязная шерсть скаталась в тонкие сосульки. Брюхо висело мешком, похожим на опустевший бурдюк, за рваной губой видны были грязные острые зубки.

Тварь медленно поднялась на лапки и, покачиваясь, пошла к Мельнику. Он отшатнулся, выскочил наружу и захлопнул за собой дверь.

Саша уснула. В комнате горела одна только стоящая на прикроватной тумбочке лампа под бежевым абажуром. По углам залегли мягкие, уютные тени. Полина протянула руку, чтобы выключить свет: она собиралась, не раздеваясь, прилечь рядом и тоже поспать. В этот момент в прихожей раздался выстрел. В груди у Полины что-то оборвалось. Не осознавая, что делает, она бросилась к двери и распахнула ее. Кирилл лежал на полу и смотрел на нее удивленными, широко распахнуты^ ми глазами. Светлая его толстовка потемнела от крови. А за Кириллом в плотной темноте коридора двигался вперед какой-то человек.

Страх швырнул Полину вперед, она прыгнула отчаянно и сильно, оттолкнулась обеими ногами, разжалась, как пружина, и полетела, выставив перед собой руки. Нападающий дернулся, пытаясь скинуть ее с себя. Снова раздался оглушительный грохот выстрела.

Полина и преступник упали на пол, перед ее носом оказалась свисающая с крючка объемистая кожаная сумка. Полина дернула сумку на себя, перехватила за ремень и стала бить изо всех сил, стараясь попадать по голове противника. Тот оказался тщедушным и маленьким. Она думала о пистолете, который все еще был зажат в его руке, и била все сильнее и сильнее, а сердце ее заходилось от ужаса, что сейчас будет новый выстрел и она непременно умрет. Ее спасла широкая, плохо обработанная медная пряжка на клапане. Пряжка впивалась убийце в лицо и оставляла на коже глубокие неровные царапины. Пиха судорожно мотал головой и закрывался руками. Тяжело клацнув, упал на пол пистолет. Услышав этот звук, Полина перестала бить.

Почувствовав, что натиск ослаб, Пиха вывернулся и вскочил на ноги. Его руки лихорадочно стирали с лица кровь. Полина тоже успела подняться. Она замахнулась вновь, но на этот раз Пиха перехватил сумку и отбросил ее в сторону. Полина начала отступать медленными, неуверенными шагами, пока не ударилась плечом о холодильник. Мысль о том, что она на кухне, ободрила ее. Здесь были ножи — вот только Полина никак не могла вспомнить, где они лежат. Не спуская глаз с Пихи, она рванула к себе ближайший ящик и сунула в него руку. Рука погрузилась в полотенца, зашуршали невидимые в темноте пакеты. Пиха придвинулся еще ближе. Потеряв оружие, он растерялся, но понимал, что отступать нельзя. К тому же справиться нужно было всего лишь с одной женщиной. И он примеривался, чтобы напасть.

В следующем ящике дрожащая рука Полины нашарила пластиковые контейнеры и крышки для банок. Она схватилась за другую ручку, но тут Пиха прыгнул на нее. Полина закричала и попыталась вывернуться. Ящик вывалился из тумбы и больно ударил ее по бедру.

Полина и Пиха снова упали. Она лежала лицом вниз и отчаянно отталкивалась руками, чтобы выбраться из-под Бори. Тот, понимая, что в таком положении удушить Полину не удастся, крепко схватил ее за волосы на затылке и ударил лбом об пол. Она вскрикнула и замерла, но пальцы ее продолжали шарить по полу в поисках какого-нибудь спасения. Сначала ей попадались только чайные ложечки, крохотные и легкие, и столовые ножи, закругленные и безопасные, и суповые ложки, а потом палец укололся об вилку, Полина схватила ее, и в тот момент, когда Пиха снова ударил ее, воткнула вилку наугад, с размаха, со всей силы. Пиха завыл, отпустил руки, и Полина смогла приподняться — совсем немного, но ей хватило этого, чтобы увидеть на полу металлический молоток для отбивания мяса. Пальцы Полины сомкнулись вокруг тяжелой ручки. Оттолкнувшись от пола, она развернулась под Пихой и оказалась лицом к лицу с ним. Он был в ярости и радостно осклабился, увидев открытой ее тонкую беззащитную шею. Но Полина не стала ждать. Она размахнулась и изо всей силы ударила его в висок. Звук получился до боли знакомым. Она словно отбивала мясо: сначала под молотком чавкнуло, потом послышался глухой удар, как по разделочной доске. Это хрустнул, ломаясь, череп.

Почувствовав, что вес врага больше не давит на нее, Полина встала и пошла в коридор, к Кириллу. О том, что она только что убила человека, Полина не думала. Взмах-чвак-стук — все это было привычно для человека, который умел делать отбивные.

Толстовка Кирилла была черна от крови. Свет прикроватной лампы тускло освещал плечо, в которое попала вторая пуля. Он был без сознания и, казалось, больше не дышал.

Над Кириллом, вцепившись побелевшими пальцами в косяк, стояла Саша. Она смотрела на Полину широко открытыми глазами и хрипло, с присвистом дышала. Звук был страшным. Казалось, еще немного — и что-то внутри нее оборвется.

В подъезде хлопали двери и раздавались встревоженные голоса людей, но никто не подходил к квартире, из которой недавно звучали выстрелы. Завыли на улице полицейские сирены. Полина молчала, глядя то на Кирилла, то на Сашу. Слезы катились из ее глаз, плакать было больно — горло сдавливали спазмы.

Она помогла Саше опуститься на пол, усадила спиной к косяку, взяла ее за руку. Второй рукой погладила Кирилла по голове и оставила пальцы в его волосах.

По лестнице топали полицейские, но Полина уже не была им рада.

Сильно припадая на левую ногу, Соколов шел к руине. Нога болела невыносимо, как никогда в жизни, — удар, который Мельник нанес киркой, превратился в настоящий приступ застарелой болезни. Даже трость почти не помогала.

Правая рука онемела, как и правая сторона головы. Глаз ничего не видел, только иногда в нем вспыхивали ослепительные золотые пятна. Выглядел Соколов плохо: брюки помялись, тщательно уложенные волосы растрепались и слиплись от пота.

Он держался только благодаря мысли о том, что скоро полностью восстановится — в отличие от Мельника. Мысль, пришедшая Соколову в голову перед самым поединком, была гениальной. Он вовремя понял, что силы могут закончиться преждевременно, и что в таком случае у него не будет ни времени, ни физической возможности искать жертву. И тогда он назначил встречу у руины человеку, который не мог не прийти.

Она стояла там, в тусклом свете парковых фонарей, кутаясь в черное кожаное пальто, которое, казалось, не согревало ее совершенно. Соколов плотнее обхватил набалдашник своей трости, в очередной раз оценивая, достаточно ли он тяжел. Он не мог рассчитывать, что удушит свою жертву, не оглушив ее, — слишком велики были боль и усталость.

— Мельник что, правда, сбежал? — спросила Настя. Губы ее лихорадочно тряслись, она мерзла и была напугана.

— Да, Анастасия Михайловна, чистая правда, — ответил Соколов. Он остановится, навалился на трость, чтобы снять вес с больной ноги, и теперь пытался пригладить растрепавшиеся волосы.

— Почему вы меня сюда позвали? Я стояла тут минут двадцать! Я так испугалась, что…

— Он идет к вам домой. Мельник хочет убить вас, а я могу защитить.

— Убить меня? За что?

— Каждый раз, убивая новую жертву, он убивал вас, Анастасия Михайловна. Вы же видели, на кого были похожи те несчастные женщины. А теперь, когда игра окончена, именно вы — ее финальная точка.

— Но почему мы встречаемся здесь? Не в кафе, не в магазине, не в каком-то людном месте?!

— Скоро рассвет, и город спит. Даже ночные клубы сейчас закроются. А здесь… У этой руины есть одна особенность, Анастасия Михайловна.

— Какая? — Настины плечи вздрогнули. Она казалась растерянной и очень одинокой.

У Соколова сердце дрогнуло от жалости к ней, и это было хорошо, потому что эмоциональное отношение к жертве всегда давало больше энергии.

— Идите сюда, — Соколов подозвал ее к ступеням и, указывая вниз, под них, сказал: — Наклонитесь и поднимите то, что там увидите. Я, к сожалению, не могу. Сами понимаете — нога.

Настя наклонилась, придерживаясь за тонкие железные прутья перил, и едва она сделала это, как массивный набалдашник трости Соколова, приглушенно свистнув, опустился ей на затылок. Настя упала. Сам Соколов, не удержав равновесия из-за больной ноги, тоже повалился вперед, на нее. Из-за этого толчка Настя шатнулась к лестнице и ударилась о камни лицом. Хрустнул, ломаясь, нос, и Соколов почувствовал острое разочарование: он очень хотел бы душить ее, глядя в красивое лицо. Но выбирать не приходилось. Морщась от боли, хватаясь онемевшими пальцами за все, что только попадалось под руку, он сполз с бездвижного тела Насти.

Еще больших усилий стоило Соколову встать рядом с ней на колени: нога никак не желала сгибаться. Однако он справился и, наклонившись, сомкнул руки на ее тонкой шее. Настя была еще жива: Соколов ощущал слабое дыхание и биение пульса. Пальцы плохо слушались его — особенно на правой руке, и долго не получалось надавить как следует. И вот, когда он почти уже понял, как совладать с собственным телом и заставить его работать, над ухом у него раздался тихий отчаянный голос:

— Подожди. Ну стой же ты, стой! Не убивай!

Соколов оглянулся: в нескольких шагах от него стояла Айсылу. Он, не отпуская Настиной шеи и не меняя позы, замер и в раздумье пожевал нижнюю губу. Ему было ясно, что сил его сейчас не хватит даже на то, чтобы справиться со слабой блинолицей коротышкой. Но вот если бы ему удалось выжать из Насти жизнь, то ни она, ни кто-то другой больше не был бы для него угрозой.

Соколов отвернулся от Айсылу и полностью сконцентрировался на своих непослушных руках.

— Отойди от нее!

Айсылу подбежала сзади, ухватила его за шиворот и стала оттаскивать прочь. Ворот рубашки впился Соколову в шею. Это мешало ему как следует сжать пальцы, и он с раздражением крикнул:

— Убила бы меня, и все! Чего ты мямлишь?

— Я не могу, — ответила Айсылу, не выпуская ворота, — Хотела палку твою взять да по голове тюкнуть, и — не могу. По живому рука-то не поднимается. Пусти ее, слышишь! Пусти!

Вздрогнул и погас электрический свет фонарей — на город надвигалось утро. Айсылу заплакала от отчаяния, а Соколову все никак не удавалось надавить как следует, и тут их безнадежную, патовую ситуацию изменило вторжение новых людей. Затопали ноги, залаяла собака. Полицейские появились вместе с Иринкой, которая казалась совсем бледной в неярком предутреннем свете, несмотря на свою смуглую кожу.

Соколова оттащили от жертвы. От резкого рывка он завалился на больную ногу и закричал высоким старушечьим голосом. Айсылу упала рядом с Настей на колени и схватила ее за руку. Рука была совсем холодной, словно уже неживой. Следователь подошел к Айсылу и, обняв за плечи, сказал:

— Сейчас приедет скорая. Отойдите, пожалуйста.

Но Айсылу не послушалась. Она подняла глаза на следователя и сказала:

— Я с ней посижу. Чтобы ей страшно не было.

Он начал было говорить:

— Да она же без сознания… — но потом махнул рукой.

Айсылу тихонько зашептала:

— Боль уйдет, все пройдет, спи-отдыхай, спи-отдыхай…

— Это вы вызвали полицию? — спросил ее следователь.

— Я. Я вызвала, да.

— Но где же тогда Вячеслав Мельник?

— Нету его здесь. Только этот, убийца…

— Но вы сказали, тут будет Мельник.

— Я сказала не так.

— Ну хорошо, вы сказали: тот, кто убил женщин, а потом сбежал.

— Не так. Кто убил и ушел от наказания. Я на этого всегда думала, всегда его подозревала. Потом увидела:

Анастасия Михайловна в парк входит, следом — он. Позвонила, Иринке вас велела ждать, сама сюда побежала. Такая история.

Она замолчала и отвернулась к Насте.

— А что вы вообще здесь делали ночью? — Следователь присел на корточки рядом с ней, но Айсылу к нему даже не повернулась.

— Я думала, не Слава это. И когда сбежал Слава, то мы с Иринкой сюда решили прийти на всякий случай.

Подъехала скорая, и врачи отстранили Айсылу от Насти. Айсылу встала, качая головой и взволнованно прижимая ко рту трясущиеся руки.

— А как вы поняли, что преступник — Соколов? — спросил ее следователь.

Айсылу обернулась, посмотрела так, что следователю стало не по себе — как в детстве, когда он спрашивал у мамы очевидные вещи, а она сердилась.

— А поняла, когда он про парнишку этого стал наговаривать: мол, Слава Мельник его использует. А парнишка у Соколова водителем работал. Вот как передачу сняли про него, так и начал. Никто не знал про это — он скрывался, осторожничал. Но вы проверьте. Там отпечатков небось в машине Соколовской полно. Вы проверьте.

Силуэт круглой башни преследовал Мельника, куда бы он ни направлялся, — наверное, потому что отчаяние висело над ним дамокловым мечом. Он шел сквозь метель в поисках голема и был на грани того, чтобы сдаться. Стоило Мельнику подумать, что он больше не сделает и шагу, башня проступала сквозь белую пелену. Там ждала его голодная черная крыса. Мысль о том, что его тело достанется ей, вызывала у него отвращение. Он поворачивался к башне спиной и уходил в белую пустоту, потом снова отчаивался, и все повторялось снова. Пробираясь сквозь снег, он потерял кирку, потом перестал думать и чувствовать. Так было легче. Мельник переставлял ноги и считал шаги, сбивался и снова начинал с единицы и так, отогнав отчаяние тупой, механической работой, разорвал ведущий к башне круг и вышел к реке.

Через реку был перекинут сложенный из влажных темно-серых камней мост с парапетом. На мосту, скорчившись, сидел огромный голем. И хотя крысы больше не было, увидев его, Мельник почувствовал злость.

Ветер дул вдоль моста и выметал с него снег, так что вскоре Мельник ощутил под ногами твердую землю. Тонкие змейки поземки скользили по камням. Небо стало светлым — где-то над облаками взошло солнце.

Увидев его, Соколов встал. Он выглядел не лучшим образом: правого глаза не было, по левой ноге, от бедра до голени, скользила глубокая черная трещина. Голем шатался — ему трудно было сохранять равновесие.

Правой рукой — кургузой, без пальца, — он, наклонившись, оперся на парапет, которого касались когда-то Сашины ступни.

Злость снова шевельнулась у Мельника в груди. Он побежал вперед, выставив перед собой разбитые в кровь, обмороженные руки. Голем наклонился и попытался перехватить его, но, ослепший на один глаз, промахнулся. Мельник ударил его по ногам, и голем, сделав несколько шагов спиной вперед, сбежал с моста. С последним шагом его левая нога хрустнула и отломилась, а сам он упал навзничь в неглубокий в этом месте снег.

Огромные руки Соколова месили воздух, поднимали снежные вихри, но им не за что было ухватится. Уворачиваясь от ладоней голема, Мельник подошел вплотную и ударил его ногой в живот. Соколов ослаб, глина его стала совсем хрупкой. С каждым ударом она покрывалась все большим количеством трещин, и серый песок сыпался на снег. Голем завыл сипло и протяжно, как огромная труба. Мельник бил до тех пор, пока живот голема не превратился в сплошное крошево, а потом отошел. Теперь тело Соколова было разделено на две части. Голем понял, что все кончено, и перестал размахивать руками. На его груди и лбу уже выросли небольшие сугробы. Вьюга медленно заметала серое тело. Соколов был обречен остаться в снежной тюрьме — на вечную муку.

Седеющий коренастый врач, который осматривал его в полицейской машине, тяжело выдохнул в жесткие длинные усы и сказал следователю:

— Сделаю ему укол обезболивающего, чтобы не беспокоила нога, а в остальном лучше бы его обследовать. Нужно везти в стационар.

— Можно и без обезболивающего, — злобно ответил следователь. — Видели, что он с ней сделал?

— Он же имеет право на медицинское обслуживание, как любой другой человек:..

— Какой он… человек?

И тут Соколов завыл так, что врач, уже набиравший в шприц лекарство, уронил вскрытую ампулу на пол. Следователь хотел спросить, что с ним, врач хотел что-то предпринять, но все произошло слишком быстро. Соколов схватился за ногу, завалился назад, сполз с узкой скамьи и начал судорожно подергиваться на полу. Врач наклонился к нему. Соколов затих и распахнул глаза, похожие на черные отполированные камни: зрачки его расширились, и радужки не было видно. Руки шевелились медленно и бессмысленно, как у младенца.

— Симулирует? — растерянно спросил следователь.

— Непохоже, — ответил врач.

— А что с ним?

— Понятия не имею. Давайте-ка его в больницу.

Соколова заметало снегом. Мельник сидел на парапете, закутавшись в пальто, и смотрел, как постепенно исчезает огромная серая фигура. Он не знал, куда ему идти. Он не хотел никуда идти. Мысли медленно плыли в его голове, он вспоминал пустое, без признаков жизни, кафе; толпу шуликунов; людей, ловивших его на улице; мельницу и маленького голема.

Мельник замерзал под холодным ветром на каменном мосту, его клонило в сон, но все же воспоминание о мельнице и големе вызвало смутную тревогу. Он встряхнулся, сел ровнее и попытался выкинуть мысль из головы, но тревога не отпускала. Тогда Мельник вспомнил, что он не один в этом заснеженном мире. Там, на мельнице, рядом с опасным существом была Нина.

Добрался до мельницы Мельник очень не скоро. Его трясло от холода, пальто обросло снежными комками, волосы и брови покрылись инеем. Он распахнул тяжелую дверь и заглянул внутрь. Нина сидела на полу. Маленький голем, голова которого лежала у нее на коленях, когда Мельник уходил, рассыпался в прах, и ноги ее были покрыты серой глиной, похожей на пепел. Нину трясло от холода — теперь она чувствовала его, словно перестала быть ундиной, принадлежащей сразу к двум мирам. Ее губы и щеки побелели, но глаза смотрели на Мельника с надеждой и восторгом. Взгляд этих глаз поразил его, он увидел, что Нина его любит. А потом он увидел, что она сделала ради этой любви.

Мельник остановился на пороге в нерешительности, и улыбка, тронувшая было бледные губы Нины, исчезла с ее лица. Ее пятки бешено заколотили по полу, когда она попыталась отползти к жерновам. Руки поднялись к лицу. Нина защищалась, и Мельнику стало бесконечно жалко ее.

— Ты убила человека, — сказал он, — но это не значит, что я должен убить тебя.

Он подошел к Нине, снял с себя пальто, накинул его на нее резким движением, каким ловят зазевавшихся птиц, поднял девушку на руки и вынес наружу. Весила Нина совсем немного, и ему нетрудно было нести ее через поле. Ветер облизывал голые бока Мельника, трепал его порванную рубашку. Нина лежала тихо, и ему нравилось думать, что он несет только пальто, потому что желал бы, чтобы этот бледный ребенок, избалованный отцом и не знающий цены ни любви, ни жизни, никогда не существовал на земле.

Дверь, ведущая в кафе, по-прежнему болталась на одной петле, но, войдя внутрь и положив Нину на отодвинутый к стойке диван, Мельник все-таки постарался закрыть ее как можно плотнее: он устал от холода и ветра.

Снег на пальто растаял и теперь покрывал черный драп крупными каплями. Нину била крупная дрожь, потом она начала кашлять. Мельник не знал, что ему делать. Мысли о смерти остались за закрытой дверью, на снежном поле, возле башни. Теперь он, наверное, должен был жить.

Открылась дверь, ведущая на улицу, и Айсылу с Иринкой вошли в кафе. Айсылу начала было рассказывать Мельнику про Соколова, но увидела Нину и осеклась.

— Бедная моя, замерзла совсем! Слава, что же ты сидишь, ей же нужно врача. Ей нужно хотя бы горячего попить! Тут, смотри, холодно как! Иринка, ты хоть не стой столбом!

— Здесь нет отопления, — ответил Мельник, равнодушно глядя, как Иринка бежит за барную стойку. — И электричества нет. Это место мертво…

Мельник не договорил и закрыл глаза. Айсылу подошла к нему, взяла за руку, и в голосе ее были слышны слезы:

— Что у тебя с руками, улым? Что с твоей шеей? Больно тебе? Сейчас помогу. Что там, Иринка?

— Чайник сейчас вскипит! — крикнула та из-за стойки.

Мельник вскочил и бросился к ней. Там, на низеньком, покрытом аккуратной клеенкой столике стоял старый, поцарапанный электрический чайник. Он тоненько шипел, готовясь закипеть. На ручке его горела лампочка индикатора. Свет ее был тусклым, дрожащим, и казалось, что она вот-вот погаснет, но Мельник смотрел на нее как на чудо. Это значило, что в самом сердце «Мельницы» сохраняется капля Сашиной жизни.

— Твою мать! Твою мать! Я не понимаю, что происходит! Две последние передачи! Полуфинал и финал — и нам некого снимать! Первый раз, первый раз за всю историю! Исчезают главные претенденты на победу, и я ничего не могу сделать. Два дня до эфира! Один обвиняется в убийствах, потом выясняется, что все это сделал другой, и первого не могут найти, а второго не могут даже судить, потому что он — овощ!

Все, последний раз имею дело с шарлатанами! Только актеры, только проверенные люди! Все, наелся, хватит!

Что теперь делать? Мы отсняли Эльму, отсняли Константина, но, мало того что их двое, они теперь уже и выглядят неубедительно по сравнению с тем, что мы показывали в сезоне!

Для финала нужен, минимум, еще один человек. Я посылаю редакторов к девочке, и что же? Она лежит с переохлаждением в больнице! Я узнаю у врачей — выписывать можно хоть завтра. Но тут вступает папа! Сначала он хотел, чтобы дочь участвовала, потом резко передумал и орет, чтобы ребенка оставили в покое! Я бы размазал его по стенке, не будь у него столько, мать его, денег!

Ладно, хватит, хватит истерик. Нужно думать, что делать дальше. Обмусолим убийства со всех сторон. Придумаем какую-нибудь историю, какой-нибудь небывалый бред вроде того, что они друг на друга насылали заклятия, и убийства были частью темной магии. Наш зритель тупой, он на это купится. Хотя не то все это будет, не то.

И уволю. Всю эту шарашкину контору разгоню, когда выкрутимся. Целый сезон мне запороли. Такие деньги, такие деньги ушли! Новых наберем, таких, которые боятся, которые страх имеют…

Мельник не обратил внимания на то, как Нину поили чаем, не слышал, как Иринка и Айсылу звонили ее отцу и вывели ее на улицу, чтобы передать с рук на руки. Он стоял в узком проходе за стойкой и смотрел на красный мерцающий огонек индикатора. Когда индикатор отключался, Мельник снова нажимал кнопку, и чайник начинал кипеть, выпуская Мельнику в лицо клубы белого плотного пара. Он искал Сашино сердце, которое так ослабло, что биение его было почти неуловимо, и, наконец, нашел.

Сердце истончилось, будто его тратили, как школьный ластик, и грозило осыпаться у Мельника в руках. Он действовал осторожно, будто опытный мастер, заводящий пружину старинного механизма: поймал ритм, закольцевал его и оставил сердце в вечно повторяющемся та-да-дам. Потом захотел отмотать его время назад, но не смог.

Время перестало слушаться, словно ворот на колодце, который вчера еще раскручивался под руками сильного человека, а сегодня вдруг приржавел или примерз.

Мельник побоялся сломать его, толкнув слишком сильно, и в конце концов прекратил попытки.

Желая узнать, что происходит, он попросил у Иринки мобильник и набрал номер Полины.

— Привет, — сказал он, стараясь сдерживать волнение, — ты где?

— Я в больнице, — ответила она. — Но я в порядке, меня скоро отпустят. Несколько синяков, шок, легкое сотрясение. А вот с Сашей плохо. Совсем.

Волнуясь, путая слова и запинаясь, она стала рассказывать Мельнику, что произошло минувшей ночью.

— Сначала я подумала, что ее сердце не выдержало от испуга, — добавила Полина в конце. — Но оказалось, это не так. Врач говорит, с Кириллом произошло что-то странное. В него попали две пули. Вторая — в плечо, и она не представляла для него опасности, хотя раздробила кость и вызвала кровотечение. Но вот от первой, в живот, он мог бы умереть. Однако, когда его повезли на операцию, обнаружили, что пуля застряла в мышце и не причинила большого вреда. Врач сказал, так не бывает. Мышца — не бронежилет. К тому же брюшная полость была заполнена кровью, как будто внутренние органы все же были повреждены.

— Саша.

— Саша. Думаю, она поняла, что не сможет помочь мне, и тогда решила истратить себя на человека, которого я… который мне дорог. Отдала последние силы, чтобы вытолкнуть пулю и залечить опасную рану.

— Как она теперь?

— В коме, на аппаратах. Ты можешь что-нибудь сделать?

— Я старался, но ничего не вышло. Я могу держать ее в этом состоянии, но не могу сделать так, чтобы ей стало лучше.

— Приезжай.

— Думаешь, это что-то изменит?

— Конечно. Приезжай.

Полина повесила трубку.

Мельник заторопился и, на ходу надевая пальто, сказал Айсылу и Иринке:

— Пойдемте, здесь нечего больше делать.

Выпустив их, он хотел закрыть за собой дверь, но у него не вышло. Махнув рукой, Мельник оставил ее открытой, и, когда они отошли на несколько шагов, из двери вырвалась метель. Снег полетел над городом, лег на тротуар и на ветви деревьев, закрыл темные осенние лужи и превратил город в сказку. Он был очень красив, этот первый снег. Люди останавливались и смотрели, как медленно и плавно он падает на улицы из низких, темных, серобрюхих туч.

— Что дальше? — спросил Мельник, когда они дошли до метро.

— У меня есть работа, — сказала Иринка. — Я очень надеюсь, что у меня все сложится нормально.

— А я домой, — ответила Айсылу и кивнула с печальной улыбкой. — Пугачеву посмотрела, по сыну соскучилась. Он такой же, как ты, Слава, улым. Хороший. Высокий и хороший, как ты. А ты?

— Я? Я еду домой.

Он положил руку в карман пальто и нащупал маленький квадратный плеер. Саша оставила ему и этот подарок. Когда Мельник включил его, лампочка не загорелась — батарейка была разряжена. Но он все же вставил в уши маленькие белые наушники. Песня в них была едва слышна. Она возникла из тишины заснеженных улиц, из светящихся окон и неспешных шагов. Три человека разошлись в разные стороны и пошли по первому снегу, оставляя на нем отчетливые следы.

День стремительно летел к вечеру, и, когда электричка прибыла в Тверь, небо совсем потемнело. Стало холодно и сыро. Снег, истоптанный тысячами ног, больше не выглядел красивым. Зимняя сказка подтаяла, оплыла, и, шагая по мерзлому тротуару, Мельник чувствовал себя плохо. Ему казалось, что до конца жизни он не будет радоваться снегу.

Саша не отзывалась. Он пробовал отмотать ее сердце назад каждые несколько минут, но у него по-прежнему ничего не выходило. Она была без сознания, состояние ее казалось вязким и неизменным. Попытки помочь ей измотали Мельника, он хотел есть, едва держался на ногах, и, когда справа от него призывно мелькнул огнями пивной ресторан «МШег», не смог устоять.

Внутри было темно и тепло. Светильники прятались под матовыми оранжевыми абажурами, пол, мебель и перегородки, разделяющие зал, были из темного дерева. Мельник сел за массивный стол и огляделся. В ресторане было довольно много народа. По проходам сновали официанты в псевдобаварских костюмах, телевизоры на стенах беззвучно показывали футбольный матч, рыжая, аккуратно причесанная девушка за стойкой протирала пивные бокалы. За столом напротив отмечали что-то четверо крупных пузатых мужчин. Они вкусно и много ели, запивая еду пивом из запотевших бокалов.

Подошла официантка. Мельник, осознав, что не ел и не пил целые сутки, заказал то же, что увидел на столе у соседей. Он с жадностью набросился на горячее, потом долго пил пиво, глядя на людей вокруг, прислушиваясь к гулу их голосов. Пожалуй, он мог бы просидеть тут всю ночь, до утра, когда начнется время посещений в больнице, подумал Мельник. И тут в зале раздался истошный женский визг. Все вскочили с мест, стараясь понять, кто и почему кричит. Мельник обернулся и увидел темноволосую женщину лет тридцати, вскочившую на стул. Она с ужасом смотрела вниз. Между ножками стола мелькнуло что-то светлое, и женщина истошно крикнула:

— Крыса!

К столику бежал официант со шваброй. Он ткнул длинной ручкой в угол, и светлое, искрящееся серебром животное выбежало из-под стола и метнулось через весь зал. Женщины поджали ноги, мужчины попытались попасть по крысе тем, что было под рукой, и один из четверых, сидящих рядом с Мельником, почти наступил ботинком на длинный розовый хвост. Ловко увернувшись от брошенного кем-то столового ножа, крыса нырнула в приоткрытую дверь служебного помещения. Мельник вскочил и бросился за ней. Отпихнув с дороги официанта, он дернул ручку и не увидел за дверью того, что ожидал увидеть. Там не было ни полок с продуктами, ни кресел для отдыха, ни уборной, ни чулана со швабрами.

Там был только широкий простор и прозрачное синее небо. Дверь за спиной Мельника захлопнулась с легким щелчком, и он остался наедине с залитой солнцем степью. Была весна, и солнечные лучи согревали его, не обжигая. Нежный ветер касался кожи прохладными пальцами, перебирал стебли трав, наклонял к земле белые метелки цветущего ковыля.

Чуть поодаль, белая, массивная, гордая, медленно взмахивала крыльями ветряная мельница. В небе над ней пел жаворонок. Мельник долго вглядывался и, наконец, разглядел на фоне легких белых облаков маленькую черную точку, которая то проваливалась вниз, то снова набирала высоту.

Саша подошла к нему сзади и встала за правым плечом. Мельник повернул голову и увидел на ней венок из степных цветов и длинное белое платье — прямое, из плотной ткани, — скрывающее ее исхудавшую от болезни фигуру. Скулы Саши были обтянуты кожей, подбородок казался слишком острым, но глаза смотрели спокойно и мягко, в них не было ни боли, ни болезни, ни тревоги.

— Красиво здесь, — сказал Мельник.

Она ничего не ответила. Дул ветер, длинные Сашины волосы сплетались со стеблями цветов, вплетенных в венок, прядями падали ей на лицо. Она смахивала их рукой, улыбалась и глядела в высокое небо ясными синими глазами.

— Пойдем, дойдем до мельницы, — предложил Мельник. — Хочу до нее дотронуться.

Саша кивнула, и они неспешно двинулись вперед, через травы, к белым стенам и медленным крыльям. И когда Мельник совсем уже не ожидал, Саша сказала:

— Мы можем остаться здесь.

Мельник посмотрел на нее, боясь, что она снова замолчит, но Саша продолжила:

— Здесь тепло. Красиво. Ты можешь спать на мельнице, а есть в ресторане.

— А ты?

— Я всегда здесь.

Он не выдержал. Взял ее за руку своей израненной рукой, и Саша изменилась в лице, увидев синяки и ссадины.

— Бедный, — шепнула она. — Тебе было больно?

Мельник покачал головой:

— Не так, как тебе. Как ты?

— Я в коме и ничего не чувствую. Мне хорошо. Я сплю и вижу во сне тебя, мельницу, жаворонка в небе и много-много цветов.

— Я хочу тебе помочь.

— Не нужно. Зачем? Тут хорошо. Красиво.

Смутная тревога царапнула его грудь. Он остановился, и тень от мельничного крыла скользнула по его лицу.

— А что будет, — спросил Мельник, — когда пройдет время, и врачи решат, что бессмысленно дальше поддерживать в тебе жизнь?

— Они меня отключат, и я исчезну. Правда, тебе придется уйти отсюда, но время пока есть, и я не хочу думать о будущем.

Он обнял ее. Жест был судорожный, спонтанный. Саша замерла в его руках: не прижалась к нему, не обняла в ответ. Она была покорной, безвольной, она сдалась, и это вызвало в Мельнике такую безудержную злость, что он едва поборол искушение отшвырнуть ее от себя. Серебристая крыса скользнула между стеблями ковыля, взобралась по его ноге и, скользнув на плечо, сердито запищала.

Мельник отстранился от Саши и увидел ее совсем другой. Она смотрела уверенно и жестко, на губах ее играла желчная улыбка.

— Скажи-ка мне, — Мельник чувствовал себя глупо, словно его выставили дураком на сеансе гипноза, — почему я не могу отмотать твое сердце назад?

— Потому что ты думаешь, что на самом деле поцеловал меня в «Мельнице».

В ее голосе тоже звучала злость.

— А разве нет?

— Да боже мой!

— И ты поэтому не принимаешь мою помощь? Это

глупо!

— Почему ты пошел в этот дурацкий ресторан, вместо того чтобы ехать ко мне?

— Я не ел целый день, а в больницу так поздно не пускают.

— Ха-ха!

— Это какая-то женская романтическая дурь! Вне смысла, вне логики, вне… И что, ты из-за этого не хочешь жить?

— Придурок!

Тени от мельничных крыльев летали по их лицам, они кричали друг на друга от души, в полную силу. Венок расплелся и слетел с Сашиной головы, крыса металась с одного плеча Мельника на другое. Злость бушевала в их крови, запах молодых трав щекотал ноздри, и от этого им было хорошо, как диким животным.

— Это что, шантаж?!

— Что именно?

— Я не знаю. Ну «я дам тебе помочь, если…»

— Если?

— Я не знаю, что «если». Я не умею бредить с такой же легкостью!

— Если ты поцелуешь меня по-настоящему!

Все замерло. Мельник отступил на шаг.

— Дура, — сказал он. — Я все равно собирался тебя поцеловать.

— Сам дурак, — ответила она. — Я думала, ты струсишь. Ты здорово научился помогать моему сердцу.

— Ну и что?

— Ну и я подумала, что, когда я поправлюсь, у тебя больше не будет поводов меня любить.

— Дура, — повторил он.

— Ну и что, — сказала она, подходя к нему и прижимаясь к его груди. — Такой ты меня и любишь.

— Такой и люблю.

Мельник засмеялся, а потом взял ее сердце и толкнул время, словно колодезный ворот. Ворот скрипнул, подался и стал раскручиваться все сильнее и сильнее, пока ведро с прохладной водой не оказалось на поверхности. И Мельник подхватил его сильной рукой.

— Ну что, — сказал он Саше, — я отправляюсь штурмовать больницу. Если ты этого хочешь.