Берит хорошая студентка. Она живет со своим другом – нормальная пара, совершенно нормальная жизнь. Берит приходит в ярость, когда речь заходит о коллективной жизни многих людей, имеющих затрудненное развитие. У самой Берит есть проблемы со зрением, и она долгое время жила с другими, большей частью слепыми людьми в одном большом доме. Ее обучали всему, что должны уметь слепые. Судьбой Берит должна была стать профессия телефонистки, но она сбежала, чтобы стать нормальной. Она ни за что больше не хотела быть вместе с исключительно ей подобными; она не хотела больше оставаться клиенткой.

У Берит могла бы быть другая судьба; она могла бы, например, родиться глухой. Расти одной тогда означало бы для нее, чрезвычайную меру изоляции. Вне общения с другими глухими она бы, по всей вероятности, рассматривалась бы как умственно отсталая. Не имея возможности слышать, она бы не научилась говорить. Со своими близкими она, вероятно, создала бы примитивную систему коммуникации. Если бы ее семья располагала достаточными средствами, ее, вероятно, послали бы в учебное заведение для глухонемых.

Было бы ей там лучше? Очень вероятно, что да. Не обязательно благодаря учителям, а благодаря другим глухонемым детям, которые, вероятно, тоже считались бы умственно отсталыми. Оказавшись вместе, они разделяют одну судьбу и делают то, что делают все люди, если им предоставляется такая возможность – создают альтернативы. Каждый человек стремится объясниться. Если кто-то лишен обычных средств коммуникации, он создает необычные. Глухие дети создают язык жестов, язык, основанный на положении и движениях пальцев, рук, губ и тела. Благодаря пребыванию вместе дети преодолевают ущербность, выпавшую на их долю.

Но на такое решение проблемы обрушиваются те, кто выступает за общественную интеграцию. Они утверждают, что нужно помочь лишенным слуха выйти из изоляции. И если одной помощи недостаточно, надо их вынудить. И тогда распускают социальные учреждения для подготовки глухонемых, препятствуют применению языка жестов и глухонемых обучают индивидуально читать с губ и говорить.

Так противостоят друг другу два взгляда. Первый рассматривает глухих как представителей культурного меньшинства, имеющего собственный язык и поэтому – как все культурные меньшинства – нуждающихся друг в друге. Второй рассматривает глухоту как тяжелый недуг, который необходимо преодолеть. Чтобы этого достичь, необходимо искоренить культуру и язык глухих и силой направить несчастных в русло нормальной жизни.

Спор между этими двумя точками зрения разгорелся на рубеже столетий, а особенно ожесточенно – в США. Главным защитником мнения, что глухие относятся к культурному меньшинству и должны быть поддержаны в этом, был француз Лоран Клер. Он сам был глух и вышел из знаменитого национального института для глухих в Париже, учреждения, основанного, на использовании языка жестов. Для Клера путь из его родной деревни в этот институт был дорогой из пещеры, «в которой понятия скользили по серым стенам, как тени, таинственно и зловеще. Я вышел на ясный дневной свет подлинного общения, в котором я понимал каждый довод, как только он выражался» [Харлен Лейн, 1984, стр. 10].

Но противник Клера был сильнее. Это был человек с хорошим слухом, чудесный голосом и острый умом: Александр Грахам Белл, изобретатель телефона. Его интерес к глухим не был следствием его изобретения; скорее, наоборот: изобретение телефона полностью соответствует ожесточенной борьбе Белла с языком жестов. Лейн [1984, стр. 340–341] так описывает это:

«Клер и Белл были противниками не только в главном своем деле, которому оба посвятили всю жизнь, и в его историческом значении, но практически и в любом другом отношении. Клер видел в различии людей силу, Белл, напротив, слабость и опасность. То, что Клер считал отличием, Белл рассматривал как отклонение. Один рассматривал нетипичных людей как социальный феномен, другой – как медицинский. Для Клера глухота представляла собой прежде всего социальную ущербность; по его мнению, главной проблемой глухих был мир слышащих, в котором они составляли меньшинство; он надеялся, что придет день, когда те, кто имеют слух, проявят добрую волю и признают культуру и язык глухих. Для Белла, наоборот, глухота являлась физическим дефектом, который, если он неизлечим, может быть уменьшен тем, что будут скрыты его признаки. Люди со слухом, имеющие добрые намерения, помогли глухим отказаться от собственного языка и культуры и вести себя как слышащие в мире слышащих. В своей речи во время конференции преподавателей языка Белл сказал однажды про глухих детей: «Мы должны сами попытаться забыть, что они глухи, чтобы помочь им забыть о своей глухоте». Если для Клера первостепенной целью воспитания была самореализация, для Белла это была интеграция в слышащее большинство: «Я признаю, что глухонемой ребенок без труда овладеет языком жестов и что этот язык замечательно подходит для тренировки его ума, но в конце концов это не язык миллионов людей, среди которых ему предстоит жить». Клер, напротив, предпочитал нанимать глухонемых учителей в школы для глухонемых, поскольку они могли быть образцом для детей, а также из-за их старательности и ради их собственной самореализации. Белл отвергал это, потому что глухонемые учителя были для него препятствием на пути к интеграции. Клер видел в сообществе тех, кто использует язык знаков, языковое меньшинство данной страны, и лингвистическая наука последних десятилетий подтверждает его правоту, потому что она открыла много связей между американским языком жестов и несомненно универсальными свойствами человеческого языка. Белл же причислял глухих к инвалидам, к которым он относил также слепых и умственно отсталых. Клер видел смысл в любой форме объединения глухих, например, в браках, чтобы партнеры подходили друг к другу, в школах, чтобы дети учились друг у друга, во встречах любого типа, усиливающих коллективные размышления и действия. Белл видел в браках между глухими зло, также, как и в предназначенных для глухих интернатах или социальных организациях.

Для Клера, который сам был иммигрантом и полиглотом, двуязычие было достойной целью, как для глухих, так и для слышащих людей. По его мнению, каждый глухой должен был учиться писать, по крайней мере важнейшее на языке его страны, а образованные люди среди глухих, руководство сообщества, не имеющего устной речи, должны были даже овладеть языком большинства; он сам это сделал. Белл напротив, отдавал предпочтение одноязычию всех американцев. Он сказал однажды, выступая перед Национальной Образовательной Ассоциацией: «Наше население пополняется представителями всех народов мира, отсюда для государства возникает новая опасность. Для сохранения национального единства важно, чтобы люди этой страны говорили на одном языке».

Превосходство речи было для Белла неоспоримо. Лейн описывает [стр. 365], как однажды реагировал Белл, когда на повестку дня конференции ректоров в Миннесоте был поставлен вопрос: «В чем ценность речи для глухих?» Белл был совершенно сбит с толку. «Я удивлен; я глубоко задет. Поставить под сомнение ценность речи? Это все равно, что поставить под сомнение ценность жизни!»

Дилемма интеграции в общество редко становилась так наглядно, как в истории с глухонемыми. Белл вскоре хорошо понял, что ни один другой язык не является для них более подходящим, чем язык жестов. Но это не могло стать общим мнением, потому что «главная цель образования для глухонемых состояла в том, чтобы вернуть их в мир слышащих людей». Это в точности соответствует тому, что говорят другие сторонники интеграции: главной целью является приспособление к жизни в нормальной среде. И это справедливо, ибо «что хорошо для меня, хорошо для всех».

Последние слова книги Лейна: «И наступила тишина». Наконец-то исполнилось желание Белла. Те, кто появились на свет глухими, потеряли свой язык.

В то время, когда я писал эти строки в Норвегии, среди глухих в США произошла революция. Я узнал об этом лишь тогда, когда предлагаемая книга была почти готова, а именно благодаря статье Оливера Сакса [1988].

В революции, которую он описывает, идет речь о своего рода борьбе за свободу. Местом действия был Галлодет, единственный гуманитарный колледж искусств для глухих в США. Его традиции восходят к Клеру и к зарождению языка жестов, и все же именно эта система коммуникации долгое время была там под запретом. Вдруг произошел переворот; язык жестов вновь был узаконен и пережил возрождение во всех университетских сферах, кроме административной и попечительской. В то время в Галлодете шли перевыборы президента. Было выставлено шесть кандидатов; трое из них были глухие. Три тысячи человек, доценты и студенты, собрались и выразили желание, чтобы президентом стал глухой. Но попечительский совет не принял это во внимание и избрал слышащего кандидата. Последовала неделя ожесточенных акций протеста. Вновь избранный президент проявил несговорчивость. Но к протесту примкнули глухие по всему США; под неослабевающим давлением президент сдался; его пост принял глухой. Но уже сама кампания имела значение.

Сакс следующим образом цитирует одного из участников [стр. 24]:

«Я родом из семьи, в которой все слышат… Всю мою жизнь я ощущал на себе давление мира слышащих: «Ты не можешь делать того, ты не можешь делать этого. Но теперь давление исчезло. Я вдруг почувствовал себя свободным и полным жажды деятельности. Клеймо «глухонемой» наконец-то уничтожено».

Кампания была направлена против фальшивого опекунства, которое, по мнению глухих, может быть каким угодно, только не благотворным, так как основано на снисходительности и содержит невысказанный приговор, что глухие не только больны, но и некомпетентны. Поэтому протест был направлен в особенности против некоторых врачей, ввязавшихся в это неприятное дело с Галлодетом, склонных рассматривать глухих как людей с дефектными ушами, а не как особый народ, привыкший к иному функционированию органов чувств».

Сакс подчеркивает, что исключение из употребления языка жестов в восьмидесятых годах XIX-го века имело в течение семидесяти пяти лет вредные последствия для глухих, и не только для их образования и академических успехов, но и для их представления о самих себе, а также для всего их сообщества и культуры.

«Культура глухих возникает из самого отсутствия слуха, хотя здесь старались убрать «глухоту» и говорить о визуально-ориентированной культуре, которая возникает из повышенной роли зрения».

Почему глухонемые в Галлодете в конце концов добились успеха? Приведенные Саксом слова одного из лидеров акции протеста дают объяснение этому:

«Все это действительно чрезвычайно важно, так как всю мою жизнь я видел глухих только пассивными. Они принимали любое обращение со стороны слышащих. С моей точки зрения они были или казались готовыми принять роль клиентов, хотя это означало, что они должны будут находиться под контролем.»

«Я не понимаю, что ты подразумеваешь под «клиентами», – сказал я.

«Ты же знаешь Тима Раруса, – объясняет Боб, – это тот, которого ты сегодня утром видел на баррикадах, и чьими жестами ты восхищался как подлинной и страстной речью, – так вот, он выразил в двух словах, что значит для нас эта перестройка. Он сказал: «Стало ясно: если мы не получим глухого президента, университета больше не будет. Впервые глухие осознали, что предприятие с использованием клиентов не может существовать без желания клиентов. Речь идет о предприятии в миллиарды долларов для слышащих. Если глухие больше не участвуют в этом, бизнесу конец». Между этой историей и теми, кто нас интересует в этой книге, есть несколько параллелей. Подобно глухонемым, потерявшим свою систему коммуникации и тем самым приговоренным к молчанию, все люди, живущие в изоляции замолкают. У множества тех, чье тело устроено иначе, чем у большинства, обязательной предпосылкой к общению являются такие условия социальной жизни в которых они полностью смогут осуществить свои возможности для взаимопонимания. Они нуждаются в постоянных отношениях, чтобы построить невербальные символы для осмысления жизни. Временные помощники, а также обслуживающий персонал и работники социальной сферы представляют собой худшее из возможных решений проблемы. Необычным людям прежде всего нужна более спокойная среда, чтобы их сигналы могли быть приняты. Им нужно больше терпимости – с одной стороны к их возможно неожиданному поведению, с другой – к тому, что все происходит слишком так, как и следовало ожидать. В общем, им нужно то же самое, что и большинству людей.