Я уже говорила, что у меня было очень много работы в то лето, между прочим еще и потому, что моя помощница, студентка третьего курса, оказалась очень тупой, и приходилось не только делать все за нее, но еще и утешать ее, потому что она огорчалась, что она такая тупая. Сама я тоже многого не могла понять и каждые два—три дня бегала к моей старенькой профессорше, которая называла меня «деточкой» и все беспокоилась, что я похудела. И действительно, я очень похудела и побледнела, потому что никогда еще, кажется, столько не думала и не волновалась. Я волновалась, читая статьи; волновалась, когда опаздывали письма от Сани; волновалась, потому что бабушка сердилась на меня и даже одно время перестала ходить. Кроме того, я еще волновалась из—за Вали и Киры.

Все у них было очень хорошо – они по—прежнему сидели в своей кухне и шептались, а потом пили чай с серьезными, счастливыми, глупыми лицами; но однажды шепот вдруг прекратился, и, немного помолчав, они стали кричать друг на друга. Я испугалась и тоже стала кричать, но в это время Валя вышел, весь красный, и полез в стенной шкаф, очевидно спутав его с входной дверью. Я подала ему шляпу и робко спросила, что случилось, но он ответил:

– Спросите у вашей подруги, что случилось.

Не помню, когда я в последний раз видела, что Кира плачет. Кажется, в пятом классе, из—за «неуда» по черчению. Теперь она снова плакала и, как маленькая, вытирала глаза руками.

– Кира, что случилось?

– Ничего не случилось. Мы решили записаться, а он не хочет переезжать, вот и все.

– Из—за меня? Потому что тесно?

– Ничего не из—за тебя. Он говорит, что я сама должна догадаться. А я, честное слово, не могу. Он хочет, чтобы я к нему переехала. А я не хочу. Мне там нужно будет готовить и все, а когда мне готовить? Вообще здесь все есть и посуда, и скатерти, белье, все.

– И мама.

– Ну да, и мама.

Мы проговорили весь вечер, а ночью Кира пришла и сказала, что догадалась – просто он ее больше не любит. До семи утра я доказывала, что Валя ее любит и что так не волнуются, когда не любят. Не знаю, убедила ли я Киру, но только она вдруг сказала, «что она прекрасно знает, что он хороший, а она плохая и что она напишет ему письмо, что она его не стоит и что он ее не любит, потому что считает, что она дура».

– Только, прежде чем отослать, покажи мне, ладно? – сказала я сонным голосом, и последнее, что я еще видела, засыпая, – это была Кира, которая в одной рубашке сидела за столом и писала, писала…

Наутро мы с ней разорвали ерунду, которую она сочинила, и я отправилась к Вале. Он работал в Зоопарке, и я вспомнила, как мы однажды были у него с Саней и как он показывал нам своих грызунов. Теперь и дома этого уже не было, а стоял красивый белый павильон с колоннами, и Вале не нужно было уверять сторожа, что он – сотрудник лаборатории экспериментальной биологии. Но в этом красивом белом павильоне совершенно так же пахло мышами, и Валя был такой же – только в белом халате и небритый. Мне стало смешно, потому что ночью Кира сказала, что он теперь перестанет бриться.

Он усадил меня и сам уныло сел.

– Валя, во—первых, имей в виду, что я пришла по собственной инициативе, – начала я сердито. – Так что ты не думай, пожалуйста, что Кира меня прислала.

Он сказал дрогнувшим голосом: «Да?», и мне стало жаль его. Но я продолжала строго:

– Если у тебя есть серьезные причины остаться у себя, хотя на Сивцевом вам будет в тысячу раз удобнее, ты должен ей сказать, и баста. А не требовать, чтобы она сама догадалась.

Он помолчал.

– Понимаешь, в чем дело… я не могу переехать на Сивцев—Вражек, хотя, конечно, я не отрицаю, что это было бы просто прекрасно, Там, можно устроить что—то вроде кабинета и спальни, особенно если перегородку перенести, а где сейчас чулан – устроить маленькую лабораторию. Но это невозможно.

– Почему?

– Потому что… Послушай, а тебя она не заговаривает? – вдруг с отчаянием спросил он.

– Кто?

– Кирина мама.

Я так и покатилась со смеху.

– Да, тебе смешно, – говорил Валя, – конечно, тебе смешно. А я не могу. У меня начинается тошнота и слабость. Один раз спрашивает: «Почему ты такой бледный?» Я ей чуть не сказал… И все про какую—то Варвару Рабинович, будь она неладна… Нет, не перееду.

– Вот что, Валя, – сказала я серьезно, – уж не знаю, кто у вас там кого заговаривает, но ты, во всяком случае, ведешь себя по отношению к Кире очень глупо. Она плакала и не спала сегодня всю ночь, и вообще ты должен сразу же поехать к ней и объяснить, в чем дело.

У него стало несчастное лицо, и несколько раз он взволнованно прошелся по комнате.

– Не поеду!

– Валя!

Он упрямо молчал. «Ого, вот ты какой!» – подумала я с уважением.

– Тогда и не лезьте больше ко мне, и черт с вами! – сказала я сердито и хотела уйти, но он не пустил, и мы еще два часа говорили о том, как бы устроить, чтобы Кирина мама не говорила так много…

Это было не особенно удобно, но я все—таки рассказала Кире, в чем дело. Она очень удивилась, а потом сказала, что мама каждый день жалуется, что Валя ее заговаривает, и однажды даже лежала после его ухода с мокрой тряпкой на лбу и говорила, что больше не может слышать о гибридах чернобурых лисиц и что Кира сумасшедшая, если выйдет замуж за человека, который никому не дает открыть рта, а сам говорит и говорит, как какой—то громкоговоритель.

Она мигом собралась и поехала к Вале, – хотя я сказала, что на ее месте никогда бы первая не поехала, – и вечером они уже снова сидели в «собственно кухне» и шептались. Они решили попробовать все—таки устроиться на Сивцевом—Вражке.

Это был прекрасный вечер – лучший из тех, что я провела без Сани. Накануне я получила от него письмо – большое и очень хорошее, в котором он писал, между прочим, что много читает и стал заниматься английским языком. Я вспомнила, как он удивился, узнав, что я довольно свободно читаю по—английски, и как покраснел, когда при нем однажды заговорили о композиторе Шостаковиче и оказалось, что он прежде никогда даже не слышал этой фамилии. Вообще это было чудное письмо, от которого у меня стало весело и спокойно на душе. Тайком от «молодых» мы с Александрой Дмитриевной приготовили великолепный ужин с вином, и хотя любимый Валин салат с омарами мы посолили по очереди – сперва я, потом Александра Дмитриевна, – все—таки он был съеден в одну минуту, потому что оказалось, что Валя со вчерашнего дня не только не брился, но и ничего не ел.

Мы выпили за Санино здоровье, потом за его удачу во всех делах.

– В его больших делах, – сказал Валя, – потому что я уверен, что в его жизни будут большие дела.

Потом он рассказал, как в двадцать пятом году он работал в бюро юных натуралистов при Московском комитете комсомола, и как однажды уговорил Саню поехать на экскурсию в Серебряный Бор, и как Саня долго старался понять, почему это интересно, а потом вдруг стал говорить цитатами, и все поразились, какая у него необыкновенная память. Он процитировал:

и сказал, что ловить полевых мышей – это не его стихия.

Александре Дмитриевне хотелось тоже что—нибудь рассказать, и мы с Кирой боялись, что она опять заговорит о Варваре Рабинович. Но обошлось – она только прочитала нам несколько стихотворений и сказала, что у нее на стихи тоже необыкновенная память.

Так мы сидели и выпивали, и был уже двенадцатый час, когда кто—то позвонил, и Александра Дмитриевна, которая в эту минуту показывала нам, как нужно брать голос «в маску», сказала, что это дворник за мусором. Я побежала на кухню и так – с ведром в руке – и открыла дверь. Но это был не дворник. Это был Ромашов, который молча быстро отступил, когда я открыла дверь, и снял шляпу.

– У меня срочное дело, и оно касается вас, поэтому я решился придти так поздно.

Он сказал это очень серьезно, и я сразу поверила, что дело срочное и что оно касается меня. Я поверила, потому что он был совершенно спокоен.

– Пожалуйста, зайдите.

Мы так и стояли друг против друга – он со шляпой, а я с помойным ведром в руке. Потом я спохватилась и сунула ведро между дверей.

– Боюсь, это не совсем удобно, – вежливо сказал он: – у вас, кажется, гости?

– Нет.

– А можно здесь, на лестнице? Или спустимся вниз, на бульвар. Мне нужно сообщить вам…

– Одну минуту, – сказала я быстро.

Александра Дмитриевна звала меня. Я прикрыла дверь и пошла к ней навстречу.

– Кто там?

– Александра Дмитриевна, я сейчас вернусь, – сказала я быстро. – Или вот что… Пускай Валя через четверть часа спустится за мной. Я буду на бульваре.

Она еще говорила что—то, но я уже выбежала и захлопнула двери.

Вечер был прохладный, а я – в одном платье, и Ромашов на лестнице сказал: «Вы простудитесь». Должно быть, ему хотелось предложить мне свое пальто – и он даже снял его и нес на руке, а потом, когда мы сидели, положил на скамейку, – но не решился. Впрочем, мне было не холодно. У меня горело лицо от вина, и я волновалась. Я чувствовала, что этот приход неспроста.

На бульваре было тихо и пусто, только, опираясь на палки, сидели старики – по старику на скамейку – от памятника Гоголю до самого забора, за которым строили станцию «Дворец Советов».

– Катя, вот о чем я хотел сказать вам, – осторожно начал Ромашов. – Я знаю, как важно для вас, чтобы экспедиция состоялась. И для…

Он запнулся, потом продолжал легко:

– И для Сани. Я не думаю, что это фактически важно, то есть что это может что—то переменить в жизни, например, вашего дядюшки, которого это очень пугает. Но дело касается вас и поэтому не может быть для меня безразлично.

Он сказал это очень просто.

– Я пришел, чтобы предупредить вас.

– О чем?

– О том, что экспедиция не состоится.

– Неправда! Мне звонил Ч.

– Только что решили, что посылать не стоит, – спокойно возразил Ромашов.

– Кто решил? И откуда вы знаете?

Он отвернулся, потом взглянул на меня улыбаясь.

– Не знаю, как и сказать. Снова оказываюсь подлецом, как вы меня назвали.

– Как угодно.

Я боялась, что он встанет и уйдет – настолько он был спокоен и уверен в себе и не похож на прежнего Ромашова. Но он не ушел.

– Николай Антонович сказал мне, что заместитель начальника Главсевморпути доложил о проекте экспедиции и сам же и высказался против. Он считает, что не дело Главсевморпути заниматься розысками капитанов, исчезнувших более двадцати лет тому назад. Но, по—моему… – Ромашов запнулся: должно быть, ему стало жарко, потому что он снял шляпу и положил ее на колени, – это не его мнение.

– Чье же это мнение?

– Николая Антоновича, – быстро сказал Ромашов. – Он знаком с этим заместителем, и тот считает его великим знатоком истории Арктики. Впрочем, с кем же еще и посоветоваться о розысках капитана Татаринова, как не с Николаем Антоновичем? Ведь он снаряжал экспедицию и потом писал о ней. Он член Географического общества – и весьма почтенный.

Я была так взволнована, что не подумала в эту минуту ни о том, почему Николай Антонович так хлопочет, чтобы розыски провалились, ни о том, что же заставило Ромашова снова выдать его. Я была оскорблена – не только за отца, но и за Саню.

– Как его фамилия?

– Чья?

– Этого человека, который говорит, что не стоит разыскивать исчезнувших капитанов.

Ромашов назвал фамилию.

– С Николаем Антоновичем я, разумеется, не стану объясняться, – продолжала я, чувствуя, что у меня ноздри раздуваются, и стараюсь успокоиться. – Мы с ним объяснились раз навсегда. Но в Главсевморпути я кое—что расскажу о нем. У Сани не было времени, чтобы разделаться с ним, или он пожалел, не знаю… Да полно, правда ли это? – вдруг сказала я, взглянув на Ромашова и подумав, что ведь это же он, – он, который любит меня и, должно быть, только и мечтает, как бы вернее погубить Саню!

– Зачем я стану говорить неправду? – равнодушно возразил Ромашов. – Да вы узнаете! Вам тоже скажут… Конечно, нужно пойти туда и все объяснить. Но вы… не говорите, от кого вы об этом узнали. Или, впрочем, скажите, мне все равно, – надменно прибавил он, – только это может стать известно Николаю Антоновичу, и тогда мне не удастся больше обмануть его, как сегодня.

Николай Антонович был обманут ради меня – вот что он хотел сказать этой фразой. Он смотрел на меня и ждал.

– Я не просила вас никого обманывать, хотя, по—моему, нечего стыдиться, что вы решились (я чуть не сказала: «первый раз в жизни») поступить честно и помочь мне. Я не знаю, как вы теперь относитесь к Николаю Антоновичу.

– С презрением.

– Ладно, это ваше дело. – Я поднялась, потому что мне стало очень противно. – Во всяком случае, спасибо, Миша. И до свидания…

У Сивцева—Вражка я встретила всех троих: Александру Дмитриевну, Киру и Валю. Они бежали взволнованные, и Александра Дмитриевна говорила что—то: «Господи, да откуда же я знаю? Только сказала, что если я через десять минут не вернусь…»

Трамвай остановился как раз между нами, и, когда он прошел, все трое ринулись на бульвар с воинственным видом.

– Стоп!

– Да вот же она! Александра Дмитриевна! Она здесь! Катя, что случилось?

– А вино допили? – спросила я очень серьезно. – Если допили, нужно еще купить… Мне хочется еще раз выпить за Саню.