Представьте себе, что вы возвращаетесь в свой родной дом, где провели полжизни, – и вдруг на вас смотрят с удивлением, как будто вы не туда попали. Такое чувство я испытал, вернувшись в школу после Энска.

Первый человек, которого я встретил еще в раздевалке, был Ромашка. Он перекосился, увидев меня, а потом улыбнулся.

– С приездом! – злорадно сказал он. – Апчхи! Ваше здоровье!

Этот подлец был чем—то доволен.

Ребят никого не было – последний день перед началом занятий, – и я прошел на кухню, чтобы поздороваться с дядей Петей. И дядя Петя встретил меня довольно странно.

– Ничего, брат, бывает, – шепотом сказал он.

– Дядя Петя, да что случилось?

Как будто не слыша меня, дядя Петя всыпал в котел пригоршню соли и замер. Он нюхал пар.

Кораблев мелькнул в коридоре, и я побежал за ним.

– Здравствуйте, Иван Павлыч!

– А, это ты? – серьезно отвечал он. – Зайди ко мне. Мне нужно с тобой поговорить.

Портрет молодой женщины стоял у Кораблева на столе, и я не сразу узнал Марью Васильевну – что—то уж слишком красива! Но я присмотрелся: на ней была коралловая ниточка, та самая, в которой Катя была у нас на балу. Мне стало веселее, когда я разглядел эту ниточку. Это был как бы привет от Кати…

Кораблев пришел, и мы стали говорить.

– Иван Павлыч, в чем дело?

– Дело в том, – не торопясь отвечал Кораблев, что тебя собираются исключить из школы.

– За что?

– А ты не знаешь?

– Нет.

Кораблев сурово посмотрел на меня.

– Вот это уж мне не нравится.

– Иван Павлыч! Честное слово!

– За самовольную отлучку на девять дней, – загнув палец, сказал Кораблев. – За оскорбление Лихо. За драку.

– Ах, так! Прекрасно, – возразил я очень спокойно. – Но, прежде чем исключать, будьте любезны выслушать мои объяснения.

– Пожалуйста.

– Иван Павлыч, – начал я торжественно. – Вы хотите знать, за что я дал в морду Ромашке?

– Без «морд», – сказал Кораблев

– Хорошо, без «морд». Я дал ему в морду потому, что он подлец. Во—первых, он рассказал Татариновым насчет меня и Кати. Во—вторых, он подслушивает, что ребята говорят о Николае Антоныче, а потом ему доносит. В—третьих, он без спросу рылся в моем сундучке. Это был форменный обыск. Ребята видели, как я его застал, и это верно – я его ударил. Я сознаю, что неправильно, особенно ногой, но ведь я тоже человек, а не камень. У меня сердце не выдержало. Это может с каждым случиться.

– Так. Дальше.

– Насчет Лихо вы уже знаете. Пускай он сперва докажет, что я – идеалист. Вы прочитали сочинение?

– Прочитал. Плохое.

– Ну, пусть плохое, но идеализм там и не ночевал, за это я могу поручиться.

– Допустим. Дальше.

– А дальше что же? Все.

– Нет, не все. Да ты знаешь, что тебя через милицию искали?

– Иван Павлыч… Ну, это верно. Я, правда, Вальке сказал, но пускай это не считается, ладно. Так неужели за то, что я на каникулах уехал – и куда же? – на родину, где я восемь лет не был, – меня исключат из школы?

Еще, когда Кораблев сказал насчет милиции, я понял, что без «грома» не обойтись. И не ошибся.

Однажды он уже орал на меня – в четвертом классе; когда Иська Грумант, купаясь, ободрал ногу о камни и я стал лечить его солнечными ваннами и два пальца пришлось отнять. Это был страшный «гром». Теперь он повторился. Выкатив глава, Кораблев кричал на меня, а я только робко говорил иногда:

– Иван Павлыч!

– Молчать!

И он сам умолкал на мгновенье – просто чтобы перевести дыхание…

Таким образом, я постепенно понял, что, действительно, во многом виноват. Но неужели меня исключат? Тогда все на свете прощай! Прощай, летная школа? Прощай, жизнь!

Кораблев замолчал, наконец.

– Ну просто из рук вон! – сказал он.

– Иван Павлыч, – начал я не очень дрожащим, а скорее этаким дребезжащим голосом, – я не стану вам возражать, хотя вы во многом не правы. Но это все равно. Ведь вы не хотите, чтобы меня исключили?

Кораблев молчал.

– Допустим.

– Тогда скажите сами, что я должен сделать.

– Ты должен извиниться перед Лихо.

– Хорошо. Только пускай сначала…

– Да я говорил с ним! – с досадой возразил Кораблев. – Он зачеркнул «идеализм». Но оценка осталась прежней.

– Оценка – пожалуйста. Хотя это неправильно, что я написал на «чрезвычайно слабо». Такой отметки вообще нет. Плохо с минусом, что ли?

– Во—вторых, – продолжал Кораблев, – ты должен извиниться перед Ромашкой.

– Никогда!

– Но ты же сам сказал: «Сознаю, что это неправильно».

– Да, сказал. Можете меня исключать. Я перед ним извиняться не стану.

– Послушай, Саня, – серьезно сказал Кораблев, – мне с большим трудом удалось добиться, чтобы тебя вызвали на заседание педагогического совета. Но теперь я начинаю жалеть, что хлопотал об этом. Если ты явишься и начнешь говорить: «Никогда! Можете исключать!» тебя наверняка исключат, можешь быть в этом совершенно уверен.

Он сказал эти слова с особенным выражением, и я сразу понял, на кого он намекает. Николай Антоныч, вежливый, обстоятельный, круглый, мигом представился мне. Вот кто сделает все, чтобы меня исключили!

– Мне кажется, что ты не имеешь права рисковать своим будущим ради мелкого самолюбия.

– Это не мелкое самолюбие, а честь, Иван Павлыч! – продолжал я с жаром. – Вы что же хотите? Чтобы я смазал историю с Ромашкой, потому что она касается Николая Антоныча, от которого зависит – исключат меня или нет? Вы хотите, чтобы я пошел на такую страшную подлость? Никогда! Я теперь понимаю, почему он станет настаивать на моем исключении! Он хочет избавиться от меня, чтобы я уехал куда—нибудь и больше не виделся с Катей. Как бы не так! Я все скажу на педсовете. Я скажу, что Ромашка – подлец и что только подлец станет перед ним извиняться.

Кораблев задумался.

– Постой, – сказал он. – Ты говоришь, Ромашов подслушивает, что ребята говорят о Николае Антоныче, а потом ему доносит. Но как ты это докажешь?

– У меня есть свидетель – Валька.

– Какой Валька?

– Жуков. Он мне буквально сказал: «Ромашка записывает в книжечку, а потом доносит Николаю Антонычу, что о нем говорят. Донесет, а потом мне рассказывает, Я уши затыкаю, а он рассказывает». Это я вам передаю буквально.

– Гм… интересно, – с живостью сказал Кораблев. – Так что же Валька молчал? Ведь он же, кажется, твой товарищ?

– Иван Павлыч, Ромашка на него влиял. Он на него смотрел ночью, а Валька этого не выносит. Потом он ему не просто так рассказывал, а под честным словом. Конечно, Валька – дурак, что давал ему честное слово, но раз под честным словом, он уже должен был молчать. Верно?

Кораблев встал. Он прошелся, вынул гребенку и стал расчесывать усы, потом брови, потом снова усы. Он думал. У меня сердце стучало, но больше я не говорил ни слова. Пускай думает! Я даже стал дышать потише – так боялся ему помешать.

– Ну, что ж, Саня, ведь ты все равно не умеешь хитрить, – сказал, наконец, Кораблев. – Как ты сейчас мне обо всем этом рассказал, так же расскажешь и на педсовете. Но с условием…

– С каким, Иван Павлыч?

– Не волноваться. Ты, например, сейчас сказал, что Николай Антоныч хочет тебя исключить из—за Кати. Об этом не следует говорить на совете.

– Иван Павлыч! Неужели я не понимаю?

– Ты понимаешь, но слишком волнуешься… Вот, что Саня, давай сговоримся. Я положу руку на стол – вот так, ладонью, вниз, а ты говори и на нее посматривай. Если я стану похлопывать по столу, – значит, волнуешься. Если нет, – нет.

– Ладно, Иван Павлыч. Спасибо. А когда заседание?

– Сегодня в три. Но тебя вызовут позже.

Он попросил меня прислать к нему Вальку, и мы расстались.