Одно впечатление осталось у меня от этого путешествия по тем местам, где мы с Петькой Сковородниковым когда—то бродили, воруя и побираясь, – впечатление необыкновенной свободы.

Впервые в жизни я ехал по железной дороге с железнодорожным билетом. Я мог сидеть у окна, разговаривать с соседями, курить, если бы я вообще курил. Не нужно было лезть под лавку, когда проходил контролер. С равнодушным видом, не прерывая разговора, я отдал ему свой билет. Это было необыкновенное ощущение, какое—то просторное, хотя в вагоне было довольно тесно. Оно развлекало меня, и я думал теперь об Энске – о сестре, о тете Даше, о том, как я свалюсь к ним, как снег на голову, и как они меня не узнают.

С этой мыслью я уснул и проспал так долго, что соседи стали беспокоиться – не умер ли? Но, как видите, я не умер.

Как хорошо вернуться в родной город после восьмилетней разлуки! Все знакомо – и все незнакомо. Неужели это губернаторский дом? Когда—то он казался мне огромным. Неужели это Застенная? Разве она была такая узенькая и кривая? Неужели это Лопухинский бульвар? Но бульвар утешил меня: за липами вдоль всей главной аллеи тянулись прекрасные новые здания. Черные липы были как будто нарисованы на белом фоне, и черные тени от них косо лежали на белом снегу – это было очень красиво.

Я быстро шел и на каждом шагу, то узнавал старое, то поражался переменам. Вот приют, в который тетя Даша собиралась отдать нас с сестрой; он стал зеленого цвета, и на стене появилась большая мраморная доска с золотыми буквами. Я прочел и не поверил глазам: «В этом доме в 1824 году останавливался Александр Сергеевич Пушкин». Черт возьми! В этом доме! То—то задрали бы носы приютские, если бы они это знали.

А вот и «присутственные места», в которые мы с мамой когда—то носили прошение! Они стали теперь совсем «неприсутственными», старинные низкие решетки были сняты с окон, и у ворот висела дощечка: «Дом культуры».

А вот и Крепостной вал, – сердце у меня застучало. Гранитная набережная открылась передо мной, и я с трудом узнал в ней наш бедный пологий берег. Но еще больше меня поразило, что на том месте, где прежде стояли наши дома, был разбит сквер, и няньки с закутанными младенцами, как идолы, сидели на скамейках. Этого я не ожидал. Долго стоял я на Крепостном валу, изучая в немом изумлении сквер, гранитную набережную и бульвар, вдоль которого мы некогда играли в рюхи. На месте пустыря, за которым прежде начинались зады москательных рядов, стояло теперь высокое серое здание, и у подъезда в огромной шубе расхаживал охранник. Я подошел к нему.

– Энская электростанция, – важно ответил он, когда я показал на здание и спросил, что это за штука.

– Вы случайно не знаете, где живет Сковородников?

– Судья?

– Нет.

– Тогда не знаю. У нас один Сковородников – судья.

Я отошел. Может ли быть, что старик Сковородников стал судьей? Обернувшись, я вновь посмотрел на прекрасное высокое здание, построенное на месте наших нищих домов, и решил, что может.

– А каков из себя судья? Высокого роста?

– Высокого.

– Усатый?

– Нет, не усатый, – как бы обидясь за Сковородникова, возразил охранник.

Гм… не усатый? Мало надежды.

– А где этот судья живет?

– На Гоголевской, в доме бывшем Маркузе.

Я знал этот дом – один из лучших в городе, с львиными мордами по обеим сторонам подъезда. Снова я стал в тупик. Но делать было нечего, и я пошел на Гоголевскую, впрочем, мало надеясь, что старик Сковородников снял усы, стал судьей и поселился в таком великолепном доме.

Через полчаса я был на Гоголевской, у дома Маркузе. Львиные морды постарели за восемь лет, но все—таки это были еще внушительные, сердитые морды. В нерешительности стоял я у широкого крытого подъезда. Позвонить, что ли? Или спросить у милиционера, где адресный стол?

Кисейные занавески в тети Дашином вкусе виднелись за окнами, – я вдруг решился и позвонил.

Мне открыла девушка лет шестнадцати, в синем фланелевом платье, гладко причесанная, с прямым пробором и смуглая. Смуглая – это меня сбило.

– Здесь живут Сковородниковы?

– Да.

– А… Дарья Гавриловна дома?

– Она скоро придет, – ответила девушка, улыбаясь и разглядывая меня с любопытством. Она улыбалась совершенно как Саня, но Саня была светлая, с вьющимися косами и с голубыми глазами. Нет, не Саня.

– Можно подождать?

– Пожалуйста.

Я снял пальто в передней, и она провела меня в большую светлую комнату, чисто и даже богато прибранную. Главное место в ней занимал рояль – это было не похоже на тетю Дашу. Но портрет между вазами голубого стекла, портрет героя, сидящего на фоне снежных гор в камышовом кресле, – это была уже как бы сама тетя Даша.

Надо полагать, что я осматривался с довольно глупым, радостным выражением, потому что девушка глядела на меня во все глаза. Вдруг она наклонила голову и высоко подняла брови – совершенно как мать. Я понял, что это все—таки Саня.

– Саня? – сказал я не очень уверенно.

Она удивилась.

– Да.

– Постой, ты же была белая, – продолжал я дрожащим голосом. – В чем дело? Когда мы жили в деревне, ты была совершенно белая. А теперь стала какая—то черная.

Она остолбенела, даже открыла рот.

– В какой деревне?

– Когда умер отец, – сказал я и засмеялся. – Эх, ты, забыла! Все забыла! И меня не помнишь!

Язык у меня немного заплетался, – должно быть, от радости. Ведь я все—таки очень любил ее и восемь лет не видел, и она была так похожа на мать.

– Саня? – сказала и она, наконец. – Господи! Да ведь мы думали, что ты давно умер.

Она обняла меня.

– Саня, Саня! Неужели это ты? И тети Даши нет. Да садись же, что ты стоишь? Откуда ты? Когда приехал?

Мы сели рядом, но она сейчас же вскочила и побежала в переднюю за моим сундучком.

– Да подожди же! Куда ты? Скажи хоть, как ты живешь? Как тетя Даша?

– А ты—то как? Почему не написал ни разу? Ведь мы искали тебя. Даже давали объявления в газетах.

– Не читал, – сказал я с раскаянием.

Только теперь я в полной мере оценил, что это была за подлость – забыть о том, что у меня такая сестра. И такая чудная тетя Даша, которой нельзя было даже сказать, что я вернулся, потому что она могла умереть от радости, как мне только что заявила Саня.

– И Петя разыскивал тебя, – продолжала она. – Вот еще недавно писал в Ташкент. Он думает, что ты живешь в Ташкенте.

– Петька?

– Ну да.

– Сковородников?

– Ну какой же еще!

– Где он?

– В Москве, – сказала Саня.

Я был поражен.

– Давно ли?

– А вот как вы с ним удрали.

Петька в Москве! Я не мог придти в себя от изумления.

– Саня, да ведь и я живу в Москве!

– Ну да?

– Честное слово! Как же он? Что делает?

– Ничего, хорошо. Он в этом году школу кончает.

– Фу, черт! Да ведь и я же! У тебя его карточки нет?

Мне показалось, что Саня немного смутилась, когда я спросил о карточке. Она сказала: «Сейчас», вышла и сразу вернулась, точно вынула Петькину карточку из кармана.

– Послушай, ведь он красивый, – сказал я и захохотал. – Рыжий?

– Рыжий.

– Фу, черт, как хорошо! А старик? Как старик? Не ужели правда?

– Что правда?

– Судья?

– Эва! Да он уже пять лет судья.

Мы все спрашивали и перебивали друг друга и снова спрашивали. Потом Саня убежала на кухню, но я пошел за ней и сказал, что мне без нее скучно. Это была святая правда – без нее мне сразу стало скучно.

Мы поставили самовар, затопили плиту, и потом прозвенел глухой колокольчик в передней.

– Тетя Даша!

– Ты останься здесь, – сказала шепотом Саня, – а я ее подготовлю. Правда, у нее очень сердце плохое…

Она вышла, и вот я услышал в соседней комнате такой разговор:

– Тетя Даша, ты, пожалуйста, не волнуйся. У меня очень хорошая новость, так что ты должна не волноваться, а наоборот.

– Ну, говори, коза.

– Тетя Даша, ты сегодня пироги раздумала ставить, а придется.

– Петя приехал?

– Петя—то Петя, да не совсем. Тетя Даша, не волнуешься?

– Нет.

– Честное слово?

– Фу ты! Ну, честное слово.

– Вот кто приехал! – И Саня открыла дверь в кухню.

Замечательно, что тетя Даша узнала меня с первого взгляда.

– Саня, – тихо сказала она.

Она обняла меня. Потом села и закрыла глаза. Я взял ее за руку.

– Голубчик ты мой! Да ты ли это?

– Я, тетя Даша.

– Да не во сне ли я?

– Нет, тетя Даша.

Но тетя Даша, кажется, не поверила мне, потому что снова закрыла глаза, как будто и точно уснула.

– Голубчик ты мой! Жив? Да где же ты был? Ведь мы тебя по всему свету искали.

– Знаю, тетя Даша. Это я виноват.

– Виноват! Господи! приехал и еще говорит – виноват. Милый ты мой! Да какой же ты молодец стал! Какой красавец!

Тете Даше я всегда казался красавцем…

Что еще вспомнить, что еще рассказать об этой незабываемой встрече? Разве что тетя Даша вскочила на полуслове и сказала Сане шепотом, с ужасным выражением: «Не накормили?» Что я покатился со смеху, увидев заваленный всякой снедью стол и услышав, что это называется «закусить перед обедом».

С этой минуты я, кажется, только и делал, что ел. Рассказывал и ел. Потом тетя Даша объявила, что я грязный, и пришлось влезть в ванну и вымыться. Так прошел день.

К вечеру, намывшийся и объевшийся, я сидел в столовой, а Саня и тетя Даша сидели по правую и левую руку и смотрели на меня с такой любовью, что мне было совестно, честное слово! Потом пришел судья.

Охранник не наврал – старик снял усы. Он помолодел лет на десять, и теперь уже трудно было представить, что он варил мездровый клей и возлагал на него такие надежды.

Он знал, что я вернулся: Саня звонила ему по телефону.

– Ну, блудный сын, – сказал он и обнял меня. – И не боишься, что я тебе голову сниму? Ах, ты, прохвост!

Что я мог сказать в свое оправдание? Я только крякнул с раскаянием.

Поздней ночью мы с ним остались одни. Старик желал знать, что я делал и как жил с тех пор, как уехал из Энска. Точно, как судья, он строго спрашивал обо всех моих делах – школьных и личных.

Я сказал, что хочу быть летчиком, и он замолчал, надолго уставясь на меня из—под густых бровей с длинными жесткими волосами.

– Военным летчиком?

– Полярным. А придется – военным.

Он замолчал.

– Опасное, но замечательное, интересное дело, – сказал он.

Только одного я ему не рассказал: что приехал в Энск вслед за Катей. У меня язык не повернулся объявить ему, что если бы не Катя, быть может, еще немало времени прошло бы, прежде чем я вернулся в родной город, в родной дом.