Все чаще я оставалась в госпитале на ночь, потом на двое—трое суток и, наконец, стала приходить домой только тогда, когда Розалия Наумовна просила меня об этом.

– Что—то мне стало скучно без вас, Катя, – говорила она.

«Скучно» – это означало, что она снова не знает, что делать с Бертой, которая становилась все более пугливой и молчаливой и уже не ходила по очередям, а целые дни лежала на диване и, главное, почти перестала есть.

Плохи были ее дела, и я советовала Розалии Наумовне немедленно увезти ее из Ленинграда. Но Розалия Наумовна боялась отпустить ее одну, а сама об отъезде не хотела и слышать.

…Тихо было в квартире и пусто, тонкие полоски света лежали на мебели, на полу, солнце сквозило через щели прикрытых ставен. Я подсела к Берте, задумалась, потом очнулась, как от сна, от беспокойных, утомительных мыслей, которые точно за руку увели меня из этой комнаты, где стояла мебель в чехлах и худенькая старушка в чистой ночной кофточке сидела и с детским вниманием вырезала бумажные салфетки – за последнее время это стало ее любимым занятием.

– Вот так возьмешь, да и сойдешь с ума…

Должно быть, я сказала это вслух, потому что Берта на мгновение оторвалась от своих салфеток и рассеянно посмотрела на меня.

– Там вас ждут, Катя, – сказала она, помолчав.

– Кто ждет?

– Не знаю.

Я побежала к себе. Совершенно незнакомый старый человек спал в моей комнате, сложив на животе руки.

– Он сказал, что знает меня? – спросила я, выйдя на цыпочках и вернувшись к Берте.

– Роза говорила с ним. А что?

– Да ничего, просто я вижу этого человека первый раз в жизни.

– Что вы говорите? – с ужасом спросила Берта. – Он же сказал, что знакомый!

Я успокоила ее. Но никогда у меня не было такого почтенного знакомого, длинного, бородатого, с полосками от пенсне на носу. Мне стало смешно. Вот так штука! Это был моряк – китель и противогаз висели на стуле.

Наконец он проснулся. Длинно зевнув, он сел и, как все близорукие люди, пошарил вокруг себя – должно быть, искал пенсне. Я кашлянула. Он вскочил.

– Катерина Ивановна?

– Да.

– В общем, Катя, – добродушно сказал он. – А я вот пришел и уснул, как это ни странно.

Я смотрела на него во все глаза.

– Вам, конечно, трудно меня узнать. Но зато с вашим Саней мы знакомы… сколько, давай бог?

Он считал в уме.

– Двадцать пять лет. Господи ты мой! Двадцать пять лет, не больше и не меньше.

– Иван Иваныч?

– Он самый.

Это был доктор Иван Иваныч, о котором я тысячу раз слышала от Сани. Он научил Саню говорить, и я даже помнила эти первые смешные слова: «Абрам, кура, ящик». Он летал с Саней в Ванокан, и если бы не его удивительная энергия, плохо было бы дело, когда трое суток Сане пришлось «пурговать» без малейшей надежды на помощь! Мне всегда казалось, что даже в том восторге, с которым Саня говорил о нем, было что—то детское, сказочное. И действительно, он был похож на доктора Айболита, со своим румяным морщинистым лицом, с толстым носом, на котором задорно сидело пенсне, с большими руками, которыми он смешно размахивал, когда говорил, точно бросал вам в лицо какие—то вещи.

– А я—то ломала голову, какой же знакомый! Доктор, но откуда же вы? Вы же были где—то далеко?

– Нет, недалеко. На шестьдесят девятой параллели.

– Вы моряк?

– Я моряк, красивый сам собою, – сказал доктор. – Все расскажу. Один стакан чаю!

Он зачем—то поцеловал меня, приложился бородкой, и я побежала ставить чай. Потом вернулась и сказала, что Саня до сих пор возит с собой стетоскоп, который доктор когда—то забыл в занесенной снегом избушке в глухой далекой деревне под Энском.

Он засмеялся, и через несколько минут мы сидели и разговаривали, как будто тысячу лет знакомы. Так оно и было – хотя не тысячу, но очень давно, с тех пор, когда я впервые услышала о нем от Сани.

Доктор служил на флоте совсем недавно, с начала войны. Он сам попросился, хотя Ненецкий национальный округ протестовал и какой—то Ледков говорил с ним целую ночь – все убеждал остаться. Но доктор настоял. Его сын Володя был в армии на Ленинградском фронте, и доктор считал, что надо воевать, а не сидеть у черта на куличках. Он был назначен в Полярное на базу подводного флота. Полярное – это не Заполярье. Это военный городок на Кольском заливе, в двух тысячах километров от Заполярья. Морские летчики в Полярном сказали ему, что Саня в АДД (авиация дальнего действия), что он летал на Кенигсберг и что один из полков АДД, по слухам, вскоре прилетит на Север.

– Как на Кенигсберг? Я ничего не знаю.

– Здрасти! – сердито сказал доктор. – А кто должен знать, голубчик, если не вы?

– Откуда? Ведь Саня об этом не напишет.

– Положим, – согласился доктор. – Все равно, надо знать, надо знать.

Я принесла чай, он залпом выпил стакан и сказал: «Недурственно».

– Сейчас на фронтах тяжело, – сказал он. – Я видел Володю, и он тоже говорил, что тяжело. Именно здесь, под Ленинградом. Позвольте, но я же привез вам письмо!

– От кого?

– От старого друга, – загадочно сказал доктор и стал искать противогаз, который висел у него под носом: очевидно, письмо было в противогазе. – Служит с Володей в одной части. Именно он сказал мне, что вы в Ленинграде. Уезжая, просил передать вам письмо.

«Екатерине Ивановне Татариновой—Григорьевой», – было написано на конверте – и адрес, очень подробный. И второй адрес – госпиталя, на случай, если доктор не найдет меня дома. Почерк был ясный, острый и незнакомый. Нет, знакомый. С изумлением я смотрела на конверт. Письмо было от Ромашова.

– Ну, что? – торжественно спросил доктор. – Узнала?

– Узнала. – Я бросила письмо на стол. – Вы с ним знакомы?

– Познакомились у Володи. Превосходный человек. Заведует хозяйством, и Володя говорит, что он без него, как без рук. Очень милый. К сожалению, уехал.

Я что—то пробурчала.

– Да, очень милый, – продолжал доктор. – Пьет, правда, но кто не пьет?

– Интересно, откуда же он знает, что я в Ленинграде?

– Вот так раз! Разве он у вас не был?

Я промолчала.

– Да—с, – поглядев на меня поверх пенсне, сказал доктор. – Я полагал, что именно друг. Он, например, рассказал мне всю вашу жизнь, особенно последние годы, о которых я знал очень мало.

– Это страшный человек, доктор.

– Ну да!

– И вообще, ну его к черту. Еще чаю?

Доктор выпил второй стакан, тоже залпом, потом стал угощать меня концентратом – шоколад с какао.

– Очень странно, – задумчиво сказал он. – И что же, не станете читать письмо?

– Нет, прочитаю.

Я разорвала конверт. «Катя, немедленно уезжайте из Ленинграда, – было написано крупно, торопливо. – Умоляю вас. Нельзя терять ни минуты. Я знаю больше, чем могу написать. Да хранит Вас моя любовь, дорогая Катя! Вот видите, какие слова. Разве я посмел бы написать их, если бы не сходил с ума, что вы останетесь одна в Ленинграде? До Тихвина можно доехать на машине. Но лучше поездом, если они еще ходят. Не знаю, боже мой! Не знаю, увижу ли я Вас, моя дорогая, счастье мое и жизнь…»