ЗАМУЖ В АМЕРИКУ
Голова у меня в тот день была дурная от бессонницы, и когда сказали, что ко мне пришла какая-то Найна МакМиллан, я не поняла, о ком речь. Только войдя в комнату для свиданий, я сообразила, что это ведь Нина. Вернее, увидела ее.
Я села, как полагается, против нее. Мы давно не виделись. Конечно, я замечала ее в толпе в зале суда, но это другое дело, а вот так, лицом к лицу…
Нина разглядывала меня с выражением горькой жалости, почти ужаса. Она была растеряна и только скороговоркой непрерывно повторяла: «Ну-как-ты? ну-как-ты? ну-как-ты?» Мне даже захотелось ее утешить:
— Да ничего, не очень плохо. Это я так выгляжу, потому что ночью не спала. И потом без косметики…
За все время нашего знакомства она, наверное, впервые видела меня без косметики.
— Ты в суде выглядела хорошо, — всхлипнула Нина. — Я на все заседания ходила.
— Я тебя видела. Спасибо. Ты-то как? Дети в порядке?
— Да, все о’кей. А что у тебя? Обжаловать будете?
— Обязательно. Адвокат говорит, это важно для гражданского процесса.
— Для чего?
— Ну, для условий развода. Скорее всего, Ричард захочет лишить меня родительских прав.
— Отнять Юрку? — Она содрогнулась от ужаса. Потом вздохнула: — Да, в этой стране все возможно, если заплатить хорошему адвокату. Ты помнишь мою соседку, ну, дом напротив — так она рассказывает, что ее сестра…
Мне было не до соседкиной сестры.
— Нина, мне нужно с тобой поговорить. Хорошо, что ты пришла. У меня ведь никого здесь нет, кому я могла бы… Я хочу тебя просить… это очень серьезно.
— Конечно, Кать. Ты же знаешь, как я к тебе отношусь. — У нее даже слезы навернулись.
— Юрка мой… Я знаю, Ричард не разрешит тебе видеться с ним. И не проси, действуй потихоньку. Я все продумала. Приходи к нему в киндергартен. Мисс Линси тебя знает, она не будет возражать. Говори с ним по-русски. Скажи, мама поехала в Россию навестить бабу Аню, скоро вернется. Передает тебе привет. Только ничего ему не дари, а то Ричард догадается.
Нина заверяла меня, что сделает все возможное, что пробьется к Юре, как бы эти сволочи ни препятствовали, что будет стараться изо всех сил. Я и не сомневалась, что так будет, потому что действительно за эти годы мы сблизились и стали как родные. Даже трудно теперь поверить, что там, в России, мы не знали о существовании друг друга. Честно говоря, я совсем не уверена, что в России мы бы стали подругами, если бы встретились. Но это другая тема, а здесь она оказалась самой близкой душой. И дело не в языке — я свободно говорю по-английски…
— Про себя-то расскажи, у тебя что нового?
— Да все то же. Наташу водила к врачу, он ей какие-то таблетки прописал для аппетита. А так все по-старому.
— А как у тебя с этим?..
— С кем? — она спросила с недоумением, явно преувеличенным.
— Ладно тебе. Забыла? Ну, тот, с бородой. Электрик.
— Нет, нет! Ерунда все это, нечего даже говорить!
Она затрясла головой, замахала руками. Еще немного и сказала бы, наверное, что ничего и не было. Но я-то знаю, что было. Этот бородатый электрик прошлой весной менял у них в доме проводку, вентилятор устанавливал, еще что-то. Дня три возился. Закончил, а на другое утро, когда Нинка была одна дома, приперся с цветами и конфетами. Она мне во всех подробностях описывала: что он сказал, да как посмотрел, да куда руку положил. С тех пор и началось…
Впрочем, если она не хочет об этом вспоминать, мне-то зачем? Я, в принципе, такие дела не одобряю. Во всяком случае, сама так не поступаю — чтоб не приходилось врать, по крайней мере. Я и ей говорила, зря, мол, ты…
Но для нее эта связь была важна. «Колоссальный мужик! — Восторг был самый искренний. — Так влюблен, так на меня смотрит… Такого у меня никогда не было. А чего мне бояться? Ну, попадусь — что случится? Бить он меня не посмеет (это уже о муже, Стиве), не то я его по судам затаскаю за абьюз. А разведемся, мне дом достанется, и он еще на детей платить будет!»
А тут вдруг — «ерунда», «говорить нечего»… Ну, ее дело. Наверное, моя история ее испугала.
Нам объявили, что свидание закончено. Нинка вскрикнула от неожиданности: «Как? Уже?» — и взглянула на меня растерянно.
— Держись, ну ты держись, — она снова заплакала. — Я все сделаю, точно обещаю, а ты держись…
Она еще хотела что-то сказать, но надзирательница уже теребила меня за плечо.
Как известно, бессонница — это когда тебе никто не мешает, а ты сама не можешь спать от собственных мыслей. А мне мешали, да еще как… Две мои сокамерницы, две твари, возились всю ночь напролет на соседней койке, то милуясь, то ссорясь. В счастливые минуты они визжали от страсти, а ссорясь, кричали друг другу fucking bitch.
И все-таки это была бессонница, потому что, когда я осталась в камере одна, уснуть мне все равно не удалось, сколько я ни ворочалась на койке. События последних месяцев, приведшие меня на эту койку, — и суд, и то, что случилось до суда, — проносились в моей голове с начала до конца и с конца до начала, мучая теми же вопросами: как это могло получиться? В чем я просчиталась? А главное: что теперь будет? Ведь если приговор не отменят, мне сидеть целый год…
Самый первый вопрос, на который я должна ответить самой себе: надо ли было затевать все это? Жила бы себе спокойно в полном благополучии с мужем и сыном — зачем было дергаться? Миллионы женщин в России умерли бы от счастья, если бы им такую жизнь предложили: в собственном доме с четырьмя спальнями, тремя сортирами и гаражом на две машины. К тому же не надо работать, муж достаточно зарабатывает. Что же ей не сиделось? (Ей — это мне.)
На следствии эти вопросы если и поднимались, то лишь вскользь. Следователей мало интересовали, так сказать, мои побудительные мотивы. Но когда я, лежа на тюремной койке, в тысячный раз спрашиваю себя, зачем я затеяла все это, простой ответ не находится: то я говорю себе, что иначе поступить невозможно было, и мне просто не повезло, что так обернулось; а к утру, когда бессонница окончательно изматывает меня, я готова признать, что совершила непоправимую ошибку и сама во всем виновата.
Наверное, главной ошибкой было не решение вернуться домой, а гораздо раньше — уехать из дома. Хотя тогда мне и в голову не приходило, что я могу пожалеть, — ведь я хорошо знала, куда отправляюсь: я за границей бывала, и не раз.
Почти семь лет прошло с тех пор, и все те события я вспоминаю постоянно. Я жила в Москве, работала в музее — водила экскурсии на английском языке. Занятие это не Бог весть какое трудное, даже не лишено известной приятности. Языка мне вполне хватало — ведь комментарий один и тот же, помнишь его наизусть, да и вопросы на девяносто процентов повторяются одни и те же, хотя бывали и довольно неожиданные. Помню, один солидный господин с американским произношением поинтересовался, какой смысл был Ивану Грозному заключать пакт с Гитлером? Я несколько обалдела, но потом догадалась, что он перепутал Ивана Грозного со Сталиным. Трудно бывало иногда понимать вопросы, когда их задавали с каким-нибудь экзотическим акцентом — южноафриканским или там горно-шотландским, но американцев и англичан я понимала хорошо.
Ну, а история моя довольно обычная. Однажды во время очередной экскурсии я заметила, что некий господин в группе экскурсантов вроде бы был уже здесь вчера. И, кажется, позавчера тоже. Я заметила это не сразу, поскольку внешность у господина была ничем не примечательная: среднего роста, среднего возраста, средней комплекции, средней волосатости, то есть не лысый, но и не с полной шевелюрой. Потом я заметила, что он остался на следующую мою экскурсию, а назавтра появился опять. Во время этих экскурсий он смотрел на меня, не задавая вопросов и никак не реагируя на мои комментарии.
Наконец мне это стало надоедать, и на четвертый день я ему сказала, когда все разошлись, а он продолжал стоять возле меня:
— У вас какие-то вопросы?
Он смущенно улыбнулся, и надо отметить, улыбка у него была приятная.
— Да, у меня есть вопрос, который я никак не решусь задать: можно вас повидать после работы? — Он говорил с отчетливым американским произношением.
Поверьте, такого рода предложения я получала постоянно, как, впрочем, и другие женщины-экскурсоводы. Более чем понятно: все эти джентльмены, будь то американцы, южноафриканцы или горно-шотландцы, оказавшись вдали от жен, ищут развлечений в самой их простой форме (скажем так). Лично мне это никогда не казалось привлекательным, хотя некоторые мои коллеги… Впрочем, не о них речь. Так вот, в тот раз я согласилась — можно сказать, неожиданно для себя.
Почему я приняла его приглашение? До сих пор не знаю, как ответить. Да, было что-то подкупающее в его улыбке и в том, как он ходил за мной и смотрел застенчивым взглядом, а не пожирал глазами все то, что от подбородка книзу, как это делали иные экскурсанты мужского пола. Так что, возможно, это сыграло какую-то роль. Но скорей всего…
Да что говорить! Конечно, если бы не разрыв с Лобовым, то никакого американца не могло быть и близко. Но так получилось, что за месяц, примерно, до встречи с Ричардом мне стало совершенно ясно: дальше так продолжаться не может, наша связь с Лобовым зашла в тупик. Мы должны были или жениться, или расстаться, но этот лопух никак не мог решиться уйти от мамы. Она, видите ли, вырастила его одна, всем на свете пожертвовала ради него, как же он теперь оставит ее в старости? Это было особенно горько выслушивать, потому что у меня тоже одинокая, больная мама, и получается: он — хороший сын, а я — никудышная дочь, так, что ли? А моя мама не то чтобы препятствовать моему браку — она спит и видит, как, наконец, я обзаведусь нормальной семьей, а она внуками.
Стенания Лобова я выслушивала три года и в конце концов почувствовала, что все, больше не могу, он начинает вызывать у меня раздражение. После очередной ссоры и очередного примирения я предъявила ему ультиматум. Он опять завел свою песню: пойми, прости, потерпи, подождем еще, может, как-то само собой решится… Это, наверное, намек на то, что нужно дождаться маминой смерти. В общем, я сказала, что хватит, все, и выставила его за дверь.
Рассказывать об этом теперь как бы просто — «выставила за дверь», а тогда было совсем не просто… Я ревела чуть ли не ночи напролет, мама сидела рядом, гладила по спине и ничего не спрашивала. Утром я мылась, влезала в платье и с красными глазами шла на работу — водить шотландских африканцев по музейным залам.
Вот в это время и появился Ричард. Он встречал меня по вечерам возле музея, и мы шли обедать в ресторан, а потом гуляли по городу. Вел он себя просто, вместе с тем сдержанно. Он рассказывал, что живет в Хьюстоне, по профессии юрист, работает в нефтяной компании. В Россию приехал по делам, они здесь что-то делают с нефтью — то ли покупают, то ли добывают, то ли перевозят. С ним было спокойно, надежно, хотя скучновато: от культуры он был бесконечно далек — не только от русской, но от всякой. Про американское искусство я знала гораздо больше него. В наш музей он забрел случайно, но это был счастливый случай, добавлял он.
Также он рассказал, что был женат, но два года назад разошелся. По его словам, жена уже после женитьбы впала в радикальный феминизм. Конкретно это означало, что ко всем вопросам их жизни, включая чисто бытовые, она подходила с высоких идеологических позиций социального равноправия женщины. Например, выносить мусор, варить обед и стирать белье она принципиально отказывалась, поскольку это было, с ее точки зрения, исторически сложившимся институтом унижения женщины. В конце концов она уехала в Сан-Франциско, чтобы там через поиск своего человеческого содержания утвердить свое женское достоинство. В обществе некоего молодого художника, как узнал Ричард позже… Рассказывал об этом он беззлобно, с легким юмором, что выгодно отличало его от большинства разведенцев, встречавшихся мне ранее.
Примерно через месяц он улетел. Из Америки часто звонил, прислал фотографии с видами Хьюстона и своего дома. Так продолжалось несколько месяцев. И вот однажды он позвонил, сказал, что на будущей неделе прилетит в Россию и что ему необходимо со мной обсудить один очень важный вопрос. Я без труда догадалась, какой именно.
Мама вела себя мужественно. Как ей ни тяжко было оставаться одной, она советовала соглашаться. И не только потому, что вид двухэтажного дома с двумя гаражами производил на нее сильное впечатление. «Не забывай, что тебе скоро тридцать», — со значением говорила она.
Вот примерно так все это произошло, так семь лет назад я очутилась в Америке… по странному совпадению, день в день через год после того, как выставила Юрку Лобова за дверь.
Один мой знакомый говаривал, что никакой ностальгии на самом деле не существует, что это пугало, придуманное в КГБ. На основе собственного опыта могу заверить, что это не так: я лично страдаю постоянными приступами ностальгии, хотя и в необычной форме. Моя ностальгия носит, как сказал бы Лобов, негативный характер: она выражается не столько в тоске по стране рождения, сколько в отвращении к стране пребывания…
Началось это довольно скоро после моего вселения в дом с двумя гаражами. Прежде всего сам этот дом показался мне неуютным, некрасивым и даже странным: слитые в одно огромное пространство кухня, столовая и гостиная, отсутствие прихожей, узкие окна, открывающиеся вверх, как в поезде. Предыдущая хозяйка дома, видимо, считала домашний уют инструментом порабощения женщины и все сделала для того, чтобы жилище вызывало желание скорей оказаться на природе. Не могу даже описать цвет ковров и стен, эту мебель, наверняка созданную мизантропом, ненавидящим человеческое тело, эти картины, изображающие почему-то тычинки и пестики, увеличенные до размеров медведя… Правда, Ричард легко согласился на полную замену обстановки и перекраску стен, предоставив мне свободу выбора, но тут выяснилось, что мои возможности что-нибудь сделать очень ограниченны.
Дело в том, что дом наш находится в пригороде, далеко от центра, больших магазинов и всякой коммерческой жизни, кроме разве что супермаркета и «Макдоналдса». Поблизости нет никакого общественного транспорта, единственный способ попасть куда-нибудь — на своей машине. У нас их было две, но что толку — я не умела водить!
Вообще самым большим открытием первых месяцев моей заграничной жизни было то, что я, оказывается, очень мало о ней знаю. Странно, я ведь постоянно общалась с иностранцами, читала современных западных авторов, смотрела фильмы, наконец, сама бывала за границей, в частности в Америке. Но одно дело — покататься по стране в качестве туриста, а другое дело — жить здесь.
И не то что благополучие этой жизни оказалось фуфлом — как раз материальная сторона очень высока, не перестаю удивляться по сей день. В понятие нормальной жизни людей среднего класса, то есть большинства американцев, входит и собственный дом в пригороде, и две машины, и обучение детей в университете, и отпуск на океане, и сбережения на старость. Это у людей среднего достатка, как я сказала, а у Ричарда доход намного превышал средний, так что нам практически все было доступно. Дело совсем в другом: в какой-то невыносимой скуке, однообразии этой жизни, лишенной всяких открытий, всяких новостей, кроме спортивных и политических. Люди сознательно стремятся к такому образу жизни, это и считается высшим благом: налаженная жизнь без каких-либо неожиданностей. Как реклама гостиницы: лучший сюрприз — отсутствие сюрпризов! Интересы крайне ограниченны. Именно это мы называем бездуховностью. Искусства просто не существует: я никогда не слышала от знакомых Ричарда, всех этих юристов, финансистов и директоров корпораций ни о прочитанной книге, ни о театре, ни о выставке живописи. Собираясь у кого-нибудь дома на «пати», они стоят небольшими группками с бумажными тарелочками в руках, едят курицу с салатом, пьют вино или пиво и говорят — мужчины о спорте и курсе акций, женщины о новой мебели. Даже о политике говорить не принято: можно невзначай обидеть собеседника, голосующего за другую партию.
Однажды у себя дома на правах хозяйки я заговорила о русском изобразительном искусстве. Выяснилось, что ни один из наших гостей (а их было не меньше дюжины) никогда в жизни не слыхал таких имен, как Репин, Крамской, Левитан. На мой вопрос, может ли кто-нибудь назвать хоть одного русского художника, нашелся всего один эрудит. После некоторого раздумья он сказал: «Шагал».
Ох уж эти «пати»! Существуют они вовсе не для удовольствия, а просто потому, что «так надо». Два раза в год неписаный закон обязывает устроить вечер с едой и вином: один раз для сослуживцев, другой раз для соседей. Кроме того, раз в год следует явиться на «фэмили реюнион», то есть на сбор всех родственников.
Кстати, родственники мужа приняли меня весьма благосклонно, и мужчины и женщины, всячески выражали мне свою расположенность, и никакого там презрения или пренебрежения к русским я ни разу не почувствовала. Россия для них — далекая, экзотическая, симпатичная, в общем, страна, о которой они на самом деле ничего не знают, кроме каких-то ходячих банальностей вроде того, что русские пьют стаканами водку, любят страдать и пляшут на корточках. Не знают и знать не хотят, как, впрочем, и о других далеких симпатичных странах — о каком-нибудь Таиланде или Исландии. Им это просто до фени, как выразился бы Лобов. И эта их безразличная симпатия обиднее любой антипатии.
Но самым невыносимым было, когда они из приличия стремились говорить со мной о России. В обязательном порядке, все как один, они были в восторге от «Доктора Живаго» (фильма, конечно) и Горбачева, которому, по их мнению, все должны быть благодарны за свободу и демократию.
Кстати, однажды я случайно оказалась на выступлении Горбачева в Кеннеди-центре в Вашингтоне. Зал был полон, хотя входной билет стоил пятьдесят долларов. Представлял его аудитории какой-то важный деятель — бывший государственный секретарь, кажется. Он сказал: «Перед вами человек, сделавший современную историю и вписавший в нее свое имя…» Что-то в таком роде. Публика балдела от сознания, что видит это историческое явление, так сказать, в натуре. А само оно, явление, «гыкая» и путаясь в падежах, пороло какую-то банальность, которую его переводчик (вот кто действительно чудотворец!) на глазах превращал в отполированные английские фразы, полные если не значения, то значительности.
Я пыталась объяснить это знакомым американцам, но они только вежливо улыбались, полагая, видимо, что у меня какие-то личные счеты с бывшим президентом. Не мог понять меня и мой муж.
Он вообще не понимал меня ни в чем, хотя по всем общепринятым меркам должен считаться хорошим мужем: заботливый, обходительный, в меру щедрый. Я не любительница рассказывать об интимной стороне супружеских отношений, но для полноты картины, что ли, скажу, что и здесь он был вполне на уровне (на среднем уровне). А главное — проявлял и здесь умеренность и деликатность. Женщины меня поймут.
Тяжелые испытания для наших отношений начались, когда на свет появился сын.
Произошло это через год после моего прибытия в Америку. Началось с того, что муж предложил назвать его Джорджем — в память об отце. Я сказала, что мой сын должен носить русское имя. Но Ричард уперся насмерть. Дело принимало крутой оборот, как вдруг я сообразила, что Джордж по-русски — Георгий, то есть то же самое, что Юрий. Тогда я согласилась.
Настороженно отнесся муж и к моим стараниям привить Юрке русский язык. В принципе он был не против, но опасался, что мальчик по-английски заговорит с акцентом и в школе над ним будут смеяться. Ну и по другим поводам… Я хотела, чтобы ребенок меньше времени проводил у телевизора, а больше читал. Муж считал, что без телевидения он не будет приобщен к массовой детской культуре и будет, не дай Бог, отличаться от сверстников. Я хотела, чтобы Юрка играл на рояле, Ричард называл это «сисси стаф», то есть «девчачья ерунда», и хотел, чтобы он играл в бейсбол. Разногласия возникали даже из-за того, как я одеваю мальчика: в понимании моего мужа главным критерием здесь было не отличаться от других. В одежде и во всем остальном…
Где этот прославленный американский индивидуализм? Больших конформистов, чем здесь, представить невозможно!
В общем, когда я встретила Нину, я потянулась к ней душой, как говорится, потому что она могла понять хотя бы, о чем я толкую. Познакомились мы случайно, в приемной у детского врача. Она назвала в регистратуре свою фамилию — Мак-Миллан, — и я сразу услышала русский акцент. Заговорила с ней по-русски, она прямо обалдела от неожиданности.
К тому времени она жила в Америке уже лет пять, родила двух детей. Замуж за американца она вышла через бракопосредническое бюро, мужа, так сказать, в живом виде увидела уже в хьюстонском аэропорту. Своей новой жизнью была в целом довольна, хотя жаловалась на однообразие, которое, впрочем, пыталась, как умела, преодолеть… Во всяком случае обратно в Мурманск ее не тянуло.
Мы встречались довольно часто, ездили друг к другу в гости, пока мужья на работе, или вместе гуляли с детьми в парке, или ходили по магазинам (самый популярный вид развлечений у американских женщин). К тому времени я уже научилась водить машину и получила права.
На следующий день после разговора с Ниной меня снова отвели в комнату свиданий. На этот раз я нашла там своего адвоката мистера Лифшица. Наверное, он хороший адвокат, поскольку добился для меня сравнительно благоприятного приговора: ведь я могла получить по этой статье и пять, и больше… Но его нудная осторожность и педантизм сильно действуют на нервы.
В этот раз он объявил, что хочет обсудить со мной «дальнейшие процессуальные действия».
— Ладно, но сначала скажите, как насчет свиданий с сыном? Вы обещали…
— Я работаю над этим. Видите ли, это не простой вопрос. Конечно, вы имеете право, которого вас никто не лишил, но беда в том, что приговор содержит такие формулировки, которые дают возможность адвокатам вашего мужа…
— Вы мне говорили это много раз, — перебила я его. — Скажите конкретно, смогу я его увидеть?
Он слегка поморщился — наверное, от моей бестактности. Или бестолковости.
— Я над этим работаю, миссис Этвуд, и не могу предугадать, каков будет результат. Противная сторона категорически возражает, ссыпаясь на формулировки приговора. Ваш муж не хочет, чтобы сын встречался с вами, пока вы в тюрьме. Поэтому я и повторяю, что нам необходимо обжаловать приговор. Я не надеюсь, откровенно говоря, что там сократят тюремный срок: по такой статье всего один год… сами понимаете… Но что я попытаюсь добиться — это изменить мотивировочную часть, где плохо сказано о вашем отношении к сыну; я уже говорил, это сделало бы возможным свидания с ним, а также помогло бы в гражданском процессе, если мистер Этвуд попытается лишить вас родительских прав.
— Да, я понимаю, мы говорили об этом много раз. Я согласна, давайте обжаловать. — Я уже с трудом сдерживала раздражение. Ну и зануда!..
— Совершенно верно, мы с вами это уже обсуждали. Теперь мне нужно ваше формально выраженное одобрение.
— Для чего?
— Ну, чтобы действовать дальше. А также для того, чтобы моя фирма могла выставить вам счет.
— Счет? Из каких же денег я буду платить?
Теперь удивился он:
— Из своих, разумеется. Ведь половина всего, чем владеет ваш муж, принадлежит вам. Вы абсолютно платежеспособны, миссис Этвуд.
Мы долго возились с какими-то бумагами: он объяснял мне их содержание, а я подписывала. В конце он мне сказал:
— Надеюсь, вы понимаете меня правильно? Я не утверждаю категорически, что ваш муж будет отнимать у вас ребенка. Но мы должны быть к этому готовы. Понимаете?
Он уложил бумаги в свой огромный темно-вишневый портфель.
— Ну вот, кажется, все. Если у вас нет ко мне вопросов…
У меня был вопрос. Он давно, с самого ареста мучил меня, и я наконец решилась спросить:
— Мистер Лифшиц, известно ли вам… то есть, может быть, вы догадываетесь… Я никак не соображу, каким образом о моих планах узнал Ричард… мой муж? Мне это покоя не дает.
Он пристально посмотрел на меня, словно взвешивая, стоит ли объяснять. Так мне показалось. После довольно долгой паузы он отвел глаза и проговорил унылым голосом:
— В этом деле много неясного… Действительно, как обо всем проведал мистер Этвуд? Ведь он явно был заранее подготовлен, вы правы. С чего он стал следить за вами? Мы можем только строить догадки, причем мои догадки, как говорится, не лучше ваших…
Жесткий матрац на тюремной койке саднит спину и бока, но не сплю я все же не из-за матраца, а из-за мучительных вопросов. Как он узнал о моих планах? В чем я ошиблась? И главное: что теперь будет? И еще: допустим, Лифшиц добьется для меня свидания с Юркой, но хочу ли я, чтобы он увидел меня в тюрьме? Может быть, лучше пусть думает, что я в России? Нина обещала внушить ему такую мысль.
Несомненно, Нина — единственный человек, на кого в моем положении можно полагаться. Так сложилась моя американская жизнь, что все, с кем я здесь познакомилась, были родственники или друзья Ричарда. Я как-то пыталась завести знакомства в эмигрантском кругу, но из этого ничего не вышло. Бывшие россияне оказались очень уж бывшими. Они только говорили по-русски (причем совершенно ужасно, вставляя повсюду английские слова), а думали по-американски. Со своими детьми они говорят по-английски, а Америку называют «наша страна». Я этого принять не могу…
Может быть, дело в том, что они евреи. Только не подумайте, что я против евреев или что-нибудь такое… Я против них ничего не имею, люди как люди, одни хорошие, другие не очень… В музее и раньше, в институте, у меня близкие подруги были еврейки. Но все же их отношение к России не совсем такое, как у меня или у той же Нины, вот в чем дело.
В общем, так или иначе, но когда примерно год назад у меня стали возникать разные мысли о том, как изменить мое положение, и мне понадобилась помощь, Нина была единственным человеком, с кем я могла говорить. К этому моменту стали ясны две вещи: жить дольше в Америке я не могу, просто не могу, это первое, а второе, что Ричард ни при каких обстоятельствах не отпустит Юрку со мною в Россию. Он даже не разрешил мне взять его с собой в тот единственный раз, когда я ездила проведать маму. Юрке было тогда два года, мама так хотела его повидать… Нет, не позволил! И прямо сказал почему: я, сказал, боюсь, что вы там останетесь навсегда.
Вот так и получилось, что мама, которая так мечтала о внуках, знакома с Юркой только по фотографиям. О ее приезде к нам врачи и слышать не хотят: длинный перелет просто доконал бы ее. Я часто говорю с ней по телефону, и фотографии слала, и видеофильмы. И кассетник ей подарила, чтобы могла Юрку видеть во всей красе. Конечно, деньгами ей помогала, на ее пенсию прожить невозможно, известно, какие там пенсии.
Наши телефонные разговоры длились часами, счета приходили астрономические, но Ричард переносил их мужественно, полагая, видимо, что это до какой-то степени альтернатива моей поездки в Россию. Я обсуждала с ней мельчайшие детали нашей жизни, а уж что касается Юрки… Как поел, как спал, как покакал, извините… Мои жалобы на тупость здешней жизни она выслушивала, но не поддерживала. Я знаю ее философию: ничто на свете не совершенно, и если ты получаешь что-то очень важное, то на остальное можно не обращать внимания. Таким самым важным, по ее мнению, была моя семья — муж и сын. И обеспеченная жизнь. А то, что я обалдеваю постепенно и превращаюсь в suburban wife, это она понять не в силах… В ответ на мои рассказы она рассказывала о себе: о болезнях, о врачах, о нужде, о знакомых — кто навестил, а кто не показывается. А не так давно сообщила такую новость: к ней стал захаживать Лобов. У него несчастье — умерла мать. Про меня расспрашивает, Юркины фотографии разглядывает, интересуется… Однажды, говорит мама, заплакал и сказал: «Испортил я себе жизнь, Анна Дмитриевна». Как трогательно… Лопух…
Да, мама не в силах понять всю унизительность моего положения: вроде бы живу в самой свободной, как считается, стране, а не могу распоряжаться собой и своим шестилетним сыном. Да и все остальное… В общем, постепенно мне это здорово стало действовать на нервы: что я — раба им?
Прежде всего я решила сходить к юристу и выяснить, на что я все-таки имею право. И как далеко простирается власть мужа надо мной и сыном.
Отыскать адвоката в Америке совсем не проблема, их повсюду как собак нерезаных. Проблема была в том, как удержать этот контакт в секрете от Ричарда. Ведь как бы я ни заплатила — чеком или кредитной картой, — счет в конце месяца попадет к мужу, и он обязательно поинтересуется, зачем мне понадобился юрист. Тут меня выручила Нина. Она согласилась заплатить адвокату своим чеком. Она была уверена, что ее муж не обратит на это внимание: Нина в тот месяц часто ходила с дочкой по врачам и платила им чеками. Ну, будет среди них еще одна еврейская фамилия — кто обратит внимание?
Этого Лифшица я выбрала наугад, по телефонной книге. Он оказался толковым юристом, хотя и несколько нудным. Ко мне он отнесся с особым участием, поскольку его бабушка «тоже русская, из Гродно-губернии». Он изучил мой брачный контракт и объявил, что согласно документу я не имею права вывозить за пределы Соединенных Штатов детей от брака с мистером Этвудом без специального согласия последнего. Ну, а если все-таки это произойдет, спросила я, озлившись вконец. Тогда, сказал он, мой поступок будет считаться уголовным преступлением, именуемым kidnapping, то есть похищение. Это уже не брачный договор, а федеральный закон, и тут речь идет о тюрьме. Пять лет, а то и больше.
Не помню, как я добралась домой, — так я была поражена. И взбешена. Ничего себе «свобода перемещения» — нельзя поехать домой с собственным сыном!.. Конечно, семь лет назад я подписала брачный контракт. Но разве я понимала до конца, о чем речь? Ричард просто подловил меня. «Подпиши, дорогая, здесь… и здесь, пожалуйста». Тоже хорош!
По дороге мне нужно было заехать за Юркой в детский сад. Воспитательница мисс Линси, увидев меня, просто испугалась. «Cathie! Are you О.К.?» Хорошо, что Ричард в тот вечер пришел поздно. Я успела обдумать все и, приняв решение, немного успокоилась. В общем, я решила пойти на риск. Не могла я себе представить, что меня обвинят в похищении собственного сына и посадят в тюрьму. Этого не может быть, это полный абсурд, убеждала я себя. Видимо, оставались еще какие-то иллюзии…
Почему я пошла на этот риск, чего я хотела? Ну, коротко говоря, хотела жить в своей стране, среди понятных мне людей, таких же, как я, как бы там несовершенны они ни были. (Между прочим, ничем не хуже разных других.) И пусть мой сын будет одним из них. Из нас. Пусть английский для него будет иностранным. И чтобы мне снова видеться с друзьями и говорить с ними по-русски на интересные мне темы. И чтобы меня называли снова Катей, Екатериной, а не Cathie.
А Ричард… Это чушь, то, что говорил его адвокат в суде, будто я хочу лишить его сына и тому подобное… Пусть приезжает к нам в Россию сколько хочет. Я понимаю, что он отец, и вполне уважаю его чувства. Но пусть и он считается со мною! Да, я пошла на хитрость, пыталась уехать с сыном без его согласия. Но ведь это он создал безвыходную для меня ситуацию, подсунув мне такой брачный контракт. Как можно теперь изображать себя жертвой?! Надо сказать, Лифшиц сумел все это изложить в суде, поэтому судья и назначил такое мягкое наказание — один год.
Боже мой, целый год…
Свой отъезд я готовила два месяца — в полной тайне от всех. Посвящена была только Нина, она помогала мне во всем. Прежде всего она расплачивалась за меня, где можно, чтобы мои траты не привлекли внимание мужа. Я рассчитывала сделать наш отъезд спокойным — без тяжелых объяснений, без драматических сцен, без надрывных расставаний. Я позвонила бы ему уже из самолета и спокойно бы все сказала. Так, мол, и так, если хочешь повидать сына, приезжай в Россию. В конце концов почему он должен жить в Америке?
Но вышло иначе…
День нашего отъезда помню до мельчайших подробностей. Накануне я приняла порцию снотворного, но спала плохо, мучили какие-то странные сны… Как после этого не верить в предчувствия?
Утром за завтраком Ричард был молчалив и озабочен. Я вглядывалась в его лицо: неужели что-то подозревает? Или у меня нервы сдают? В дверях, как всегда, чмокнул меня в подбородок и назвал «honey». Нет, пожалуй, показалось.
Не успел Ричард отъехать от дома, Нина уже звонила в дверь. Чемоданы были подготовлены, и мы принялись паковать вещи в четыре руки.
Проснулся Юрка.
— Мам, мы в садик сегодня не пойдем?
— Нет, мы сегодня отправляемся в путешествие на самолете. К бабе Ане.
— На самолете? Это airplane? Большой или маленький?
— Очень большой. Давай одеваться. Быстро, раз-два!..
— А папа с нами полетит на самолете?
Да, с этим будет нелегко. Его привязанность к отцу доставит мне еще много трудностей. Он привык ко всем этим играм — к электронным, к бейсболу, воздушных змеев запускать…
— Конечно, папа тоже полетит. Только позже, через некоторое время, он сейчас занят на работе. А ты одевайся, хватит болтать. Покажи тете Нине, какой ты взрослый. Ну, живо!
Я оставила его с Ниной и помчалась заканчивать свои дела. Свою американскую жизнь, так сказать… Нужно было переговорить с мисс Линси в детском саду, остановить свое членство в теннисном клубе, проститься кое с кем — в первую очередь с отцом Георгием из местной православной церкви: он очень поддерживал меня, когда становилось невмоготу… Ну и в банк, конечно. Мне тут хочется подчеркнуть, что, кроме денег из банка и своей одежды, я ничего не взяла, хотя имела право на часть сбережений и имущества: я не хотела, чтобы у кого-нибудь была возможность сказать «обобрала и сбежала». После того как я отдала Нине долги, у меня осталась пара тысяч, не больше.
Самолет наш отбывал в пять с минутами. Мы закончили паковать вещи. Я рассчитывала, что обойдусь двумя чемоданами, но едва влезло в четыре. В два часа мы попытались поесть, но аппетита не было, очень нервничали. В половине третьего я вызвала такси.
Нина обнимала меня и рыдала, как над покойником. Когда мы уже вытаскивали чемоданы на улицу, она вдруг сказала:
— Может, не стоит, а? Там ведь сейчас плохо. Мои вон в Мурманске почти что голодные ходят…
— Ладно, как-нибудь не пропадем. На первое время нам хватит, а там посмотрим…
Машина подкатила вовремя. Таксист, как назло, попался разговорчивый, а мне меньше всего в данный момент нужны были светские беседы. Сначала о погоде, потом о состоянии дорог, еще о чем-то, а услышав, что я с сыном переговариваюсь по-русски, вдруг сам перешел на русский язык. Надо сказать, несмотря на свои волнения, я сильно удивилась: не каждый день в Америке встретишь чернокожего таксиста, говорящего по-русски…
С готовностью рассказал свою историю. Он из какой-то не быстро развивающейся африканской страны. Учился в свое время в институте Лумумбы в Москве. Чему-то там выучился, но назад в Африку не поехал, а женился на русской девушке Лене с двумя сыновьями. Пытался заниматься бизнесом, но дела не пошли: «Мафия не пустила», пояснил он. Довольно скоро Ленины сыновья подросли, стали называть его «черножопым» и гнать вон из дому. Он попытался вернуться в медленно развивающуюся африканскую страну, но там началась гражданская война, его родственников перерезали, и он получил статус политического беженца. Америка ему не нравится из-за тяжелых расовых проблем: с местными черными он общего языка не находит, а белые девушки встречаться с ним не хотят. В общем, он скучает по России, хотя зарабатывать на жизнь проще здесь.
Я выслушивала его жалобы, а у самой перед глазами стояло хмурое лицо Ричарда — таким, как сегодня утром, он бывает редко.
Без пяти четыре мы подкатили к входу в аэропорт. Ну, будь что будет…
Очередь была длинная, но двигалась быстро. Я сдала свои огромные чемоданы в багаж и не спеша дошла до ворот Си-12. Вскоре началась посадка. «Пассажиры с детьми приглашаются на борт». Я оглянулась, как мне думалось, в последний раз на Америку и прожитые здесь семь лет. Нельзя сказать, чтобы я жалела об этих годах или считала их потерянными. Одно то, что я приобрела сына… Но уезжала я с радостью, вот что хорошо помню.
С билетами в одной руке, с Юрой в другой и с сумкой через плечо я подошла к трапу. Проводница внимательно осмотрела мой билет и, ни к кому конкретно не обращаясь, громко сказала: «Миссис Этвуд с сыном Джорджем. Билеты до Москвы». Буквально в ту же секунду передо мной вырос человек в сером костюме.
— Я из Федерального бюро расследований. — Он показал мне жетон с гербом. — Пожалуйста, миссис Этвуд, отойдем со мной в сторону.
Я начала возражать, понесла что-то несуразное, говорила, что это ошибка, за которую он ответит, но неожиданно увидела в десяти шагах от себя Ричарда, вернее, его глаза. И поняла, что это все…
Головная боль не прекращалась вторые сутки. Еле допросилась аспирина, но лекарство не помогло. Настаивала, чтобы отвели к врачу, однако надзирательница реагировала как-то неопределенно. Когда она опять заглянула в камеру, я решила, что это насчет врача, но она пригласила меня в комнату свиданий: «Мистер Этвуд хочет вас видеть».
Я подумала, что она оговорилась, просто по ошибке назвала мою фамилию. Но она поглядела в листок и уверенно подтвердила:
— Все так: мистер Ричард Этвуд.
Это еще что значит? О чем нам говорить после всего, что произошло? Моей первой реакцией было отказаться от свидания, я имею такое право. Пусть общается с моим адвокатом. Но в следующий момент я подумала, что не стоит в моем положении лезть в бутылку. Юра-то в его распоряжении…
Я спустилась с койки, надела тапочки. Мне хотелось быстро пройти мимо зеркала, но не удержалась и взглянула. То, что я там увидела, было страшней, чем можно было ожидать. Я попыталась причесаться, но потом подумала: черт с ним, пусть видит! Сам ведь довел…
Я вошла в помещение для свиданий и, не поздоровавшись, села на свое место. Он тоже молчал, изредка поглядывая на меня. Так продолжалось довольно долго. Наконец, не выдержав молчания, я спросила:
— Зачем ты пришел?
Он пожал плечами:
— Well… У нас с тобой общий ребенок. Надо как-то договариваться.
— Пусть адвокаты договариваются.
— Это никуда не уйдет. Если мы не сможем договориться, тогда пусть адвокаты…
Я подумала, что здесь есть для меня что-то положительное. Ведь если бы он хотел отнять ребенка, то вряд ли пришел о чем-то договариваться.
— Есть несколько вопросов, которые должны быть решены. — Он явно вошел в заранее подготовленную колею. — Во-первых, насчет свиданий с Джорджем. Он уже достаточно большой, чтобы понимать, что это тюрьма. Как мы должны ему объяснить подобную ситуацию? Я бы предложил сказать правду… насколько он в состоянии усвоить.
Я промолчала — просто не знала, что сказать.
— Дальше: что будет через год, когда ты освободишься? Как ты представляешь себе нашу… твою жизнь?
И на этот вопрос у меня не было ответа. Единственное, что я ему сказала:
— Имей в виду одно: от ребенка я не откажусь ни за что! Он будет со мной… пока я жива!
— Разумеется. Я не собираюсь отнимать у тебя Джорджа. Но и ты не должна его отнимать у меня. Я имею в виду увозить в Россию.
— Съездить к бабушке — это не значит отнимать!
— Да брось ты! — он с безнадежным видом махнул рукой. — Я прекрасно знаю, что ты не собиралась возвращаться.
— И что из того? — Я почувствовала, что теряю контроль над собой. — Почему ты считаешь, что я обязана жить в Америке? Я раба твоя, что ли?
Он старался сохранять спокойствие.
— Жить в Америке ты не обязана, но увозить Джорджа не имеешь права. У нас с тобой договор, и кроме того, федеральный закон…
— Да плевать мне на договор! Ты мне подсунул этот проклятый договор! Ты меня обманул.
— Это неправда! — заорал он. Вообще-то он редко выходит из себя. — Тебя никто не обманывал! Мы вместе прочли текст, пункт за пунктом. Если что было непонятно, я объяснял. Ты прекрасно знала, что увозить ребенка нельзя. Как тебе не стыдно говорить такое?!
— Мне стыдно? — От такой наглости у меня в глазах потемнело. — Ты засадил меня в тюрьму, и мне стыдно?! Я семь лет жила твоей жизнью, меня уже тошнит от всех этих «патис», от этих самодовольных «экзекьютивс», от бейсбола, от твоих друзей, которые говорят только о спорте… И ты же еще засадил меня в тюрьму. Зачем ты это сделал?
— Прекратите крик! Что здесь происходит? — услышала я над ухом. Надзирательница трясла меня за плечо. В дверях появился огромного роста негр в униформе с полицейской дубинкой в руках. Выглядел он грозно, но говорил тихим, даже деликатным голосом:
— Позвольте напомнить, что во время свидания нельзя повышать голос и шуметь. Запрещается правилами внутреннего распорядка. В противном случае администрация имеет право прервать свидание досрочно.
Ричард заверил, что так получилось случайно, мы оба весьма сожалеем, и теперь все будет о’кей согласно правилам внутреннего распорядка. Тюремщики удалились.
Мы долго молчали, потом Ричард вздохнул и проговорил тихо, как бы обращаясь к самому себе:
— Все это не так. Я вовсе не хочу, чтобы ты сидела в тюрьме. Но какой у меня был выход? Когда я узнал, что ты готовишь побег, что я мог сделать? Отменить билеты? Но через пару дней ты купила бы другие — так, чтобы я не узнал… Поверь, я думал день и ночь, советовался с адвокатом. И пришел к выводу, что самое правильное при этих обстоятельствах — сообщить в ФБР о готовящемся похищении. Это даст мне хоть какие-то гарантии, что в будущем…
— А почему ты вдруг начал за мною следить?
Он несколько замялся.
— Это особая история. Впрочем, рано или поздно ты узнаешь… Мак-Милланы… у них там семейное происшествие. Коротко говоря, Стив однажды заехал домой в середине дня и застал свою супругу на брачном ложе в объятиях некоего водопроводчика. Или электрика, точно не помню. Стив просто озверел. Поначалу он решил не только развестись, но и лишить Нину родительских прав — за беспутное поведение, такое возможно. Он стал проверять все стороны ее жизни и вдруг установил, что недавно она купила на кредитную карточку два билета в Москву. Каково же было его удивление, когда выяснилось, что билеты эти на имя Кейти и Джорджа Этвуд. Они с адвокатом взяли Нину в оборот, угрожали лишить ее гражданства и выслать обратно в Россию, и она все про тебя рассказала. Правда, умоляла не сообщать мне. Но как Стив мог не сообщить — ведь в этом случае он был бы соучастником преступления? Похищение — федеральное преступление, тут шутки плохи. Вот он и позвонил мне.
Он еще что-то говорил, но я на время перестала что-либо воспринимать. Что же получается? Что выдала меня Нинка? Видимо, так. Представляю, что ей пришлось вынести, ее Стив — человек грубый. И все же… Могла же она сказать мне: так, мол, получилось, Стив знает, будь осторожна. А то я сама полезла в ловушку.
Увидев мою растерянность, Ричард перешел в наступление:
— Слушай, мы должны осознать факт: простого выхода из нашего положения нет. Ты не хочешь жить со мной в Америке — ладно, я готов на развод. Мне не привыкать. — Он усмехнулся. — Но как быть с Джорджем? Если бы это была не Россия… Извини, я хочу сказать, что если в условия нашего развода включить, допустим, пункт о том, что половину времени мальчик проводит в России, а половину в Америке — то как я добьюсь его реализации? Здесь судебные власти безусловно потребуют выполнить соглашение, а в России? Нет, так рисковать я не могу.
По правде говоря, мне тоже не очень-то хотелось, чтобы Юрка половину времени проводил с отцом в Америке. Для детей здесь столько соблазнов…
— Что еще ты можешь предложить? Ты сам создал это положение, ты должен искать выход.
Ему явно были не по вкусу мои слова, но он предпочел пропустить их без ответа.
— В таких случаях нужно искать компромисс, то есть обе стороны должны идти на уступки. Если ты не хочешь жить со мной, я согласен после развода купить тебе дом здесь, в Хьюстоне, и платить тебе ежемесячно… ну, сколько договоримся. Ты будешь жить с Джорджем, а за мной остается право видеть его три раза в неделю. Совместное воспитание — есть такой правовой статус. Но без моего разрешения ты мальчика никуда увезти не можешь, иначе…
Он не договорил, но это была угроза, и меня от нее прямо передернуло.
— Что иначе? Ты опять отправишь меня в тюрьму? Или на электрический стул?
Он поморщился:
— Не говори глупости. Я тебе предлагаю реальный выход из положения.
— А я тебе говорю, что не хочу жить в Америке. Я хочу жить дома, в своей стране — разве это так много? Ты же из Америки никуда бы не уехал, ты мне много раз повторял, что нигде не смог бы жить. Почему ты не хочешь понять меня?
Он только пожал плечами:
— Кажется, ты не в состоянии трезво оценить ситуацию. Что ж, вернемся к этому через год. У тебя есть время, чтобы подумать.
Ни о каком сне и мечтать было нечего. Я крутилась на койке так, что моя соседка, толстая молодая негритянка, в конце концов не выдержала:
— Эй ты, тише там! Не у тебя одной проблемы.
Целый год вычеркивается из жизни! Пусть, но в Америке я все равно жить не буду. Я должна вернуться в Россию, и обязательно с Юрой!
Я слезла с койки и стала колотить в дверь с такой силой, что моя соседка испугалась:
— Ты что? Ведь ночь!
Пришла надзирательница.
— Мне необходимо позвонить по телефону. Немедленно! Это чрезвычайный случай.
— Ночью не полагается. — Говорила она не так уж категорично, и я начала требовать с еще большей настойчивостью. Я еще раньше приметила эту надзирательницу — у нее было неуместное для такой профессии доброе лицо.
— Да не могу я, поверьте. Правила такие.
— Позовите сюда главного! — я повысила голос. — Это чрезвычайные обстоятельства. Я имею право.
— Ну ладно, — поддалась она. — Позову начальника смены.
Тут неожиданно вмешалась моя соседка по камере:
— Да брось ты, Бренда. Отведи ее к телефону. Чего ты будешь кого-то звать, ходить туда-сюда… Ведь поздно, ночь!
Надзирательница боязливо оглянулась по сторонам и буркнула:
— Ладно. Только тихо-тихо…
Номер своей телефонной карты я знала на память. Трубка долго потрескивала, пощелкивала, и вдруг сразу, без гудка знакомый до ужаса голос сказал «слушаю». Восьми лет как будто не было… Всего одно слово, и у меня что-то упало внутри и задрожали колени. Я еле выдавила из себя:
— Это я…
Он охнул и произнес что-то нечленораздельное. Потом перевел дух и спросил:
— Ты откуда?
— Откуда? Издалека… Я слышала, у тебя мама умерла. Я знаю, как тебе тяжело. Я хотела сказать, что сочувствую. И понимаю.
— Спасибо, Катя. Поверить невозможно. Неужели это ты? Как во сне…
— Правда? Знаешь, я все эти годы думала… Наверное, я была неправа. Ну, ты понимаешь, о чем речь…
Он вздохнул и помолчал.
— Не стоит об этом… Далекое прошлое — что об этом говорить! Как ты живешь там?
— Слушай, мне очень некогда… то есть время ограничено, каждый момент могут прервать. Я хочу сказать, что через год я приеду в Россию. С сыном.
— А муж?
— Я разведусь. Через год, понимаешь?
Наступила длинная глухая пауза. И эта пауза… Что бы он ни сказал после этой паузы — ничего не имело значения: она была выразительнее любых слов. В течение этой паузы весь мой мир перевернулся и рассыпался…
— Как я могу знать, что со мной будет через год? — сказал он, наконец, упавшим голосом. — Катя, ты единственная женщина, которую я любил. Ты же сама знаешь. Но как я могу брать на себя такую ответственность? Да еще с ребенком… Честно говоря, я один-то еле перебиваюсь. Все катится под гору, жизнь прямо на глазах превращается черт знает во что…
Я перестала различать его слова, в глазах у меня помутилось, я почувствовала, что теряю сознание. Последнее, что я помню, — как попыталась положить трубку на место…
Очнулась я на своей койке в камере. Надо мной склонились два черных лица — моя соседка по камере и надзирательница Бренда.
— Как вы? Позвать врача?
— Нет-нет, врача не надо. — Я приподнялась. Голова кружилась, но я смогла сесть. — Все в порядке.
Они отошли, а я осталась со своими мыслями.
Теперь, оказывается, он не может брать на себя ответственность за ребенка. А раньше он не мог оставить маму… Какое малодушное существо, надо честно признать! Неужели все восемь лет я продолжала в глубине души на что-то надеяться?
Но сейчас дело не в нем. Как ни ужасны эти тюремные дни, но в конце концов они кончатся, — и что дальше? Без Юрки я никуда не уеду, тут и говорить нечего. Можно надеяться, что по условиям развода я получу право хотя бы на какое-то время брать его в Россию. Но что я там буду делать? Как жить? Опять водить экскурсии? На это теперь не проживешь, судя по всему. Тем более с ребенком. Да и где жить? В маминой комнатенке втроем — это после двухэтажного дома? Как себя Юрка почувствует?
Почему же я не думала об этом, когда покупала билеты в Москву? На кого я рассчитывала? На Ричарда? На Лобова?
Кажется, я окончательно запуталась. Все, что мне остается, — развестись и продолжать жить в Америке. Или вообще — попросить прощения у мужа и тихо доживать с ним свой век, навсегда забыв о поездке с сыном в Россию. Уверена, что он согласится восстановить семейную жизнь, он слишком рационален, чтобы дать волю своим обидам. Слишком американец.
Может быть, поэтому в конечном счете они всегда выигрывают…
Но тогда… Зачем тогда все это надо было затевать? Зачем я прошла через суд, тюрьму и бесконечные унижения, если все остается как было и я снова буду жить идиотской жизнью хозяйки четырех спален и двух гаражей?
