Глава 14. Все в дыму

Я кричала изо всех сил, но ни звука слышно не было. Даже мои губы не шевелились. Я поняла, что опоздала. После того, как проклятая змейка ужалила меня, я не могла ни говорить, ни двигаться. Я погибла… Ведь Бек определенно выразился: он убьет меня, как всех других. Как Лору Роллинг, как Кристину. Я уже ничего не могу сделать. И никто мне не поможет.

Кольцо огненной реки бушевало вовсю, со знакомым мне адским гулом. Стены кухни заволоклись дымом. Под потолком клубился оранжевый мрак, прошитый яркими язычками. Стало нестерпимо жарко. Бек все еще держал меня за руку и глядел в глаза грозно и жалобно, будто укорял, зачем я, дура стоеросовая, не захотела сделаться чертовкой. Он тоже вспотел, кудри слиплись, и рога особенно выступили из черепа. Его пиджак дымился и тлел на плечах. Что до меня, то мои волосы даже постреливали. Одежда, будто живая, бежала по мне, перекашивалась, трещала и свивалась, как паленая бумага. Драгоценности на столе тоже задымились. Под ними расползались мокрые пятна, а сами они кривились и плавились, как пластилиновые. Громадный рубин сбежал с броши жирной клюквенной струйкой, бриллианты помутились, побелели, соединились и напоминали теперь — пополам с золотом — яичницу-болтанку. Бек не обращал на них никакого внимания. Еще бы, ведь он способен наделать такого барахла заново и сколько угодно! Он не выпускал моей руки, и она постепенно немела. Это было больней и мучительней, чем окружающий жар. Я догадывалась, что Бек-Геренний своими пальцами выпивает из меня жизнь — возможно, через ту дырочку, что прокусила мерзкая змейка? Все происходило не так, как с Цецилием, но я понимала, что тоже становлюсь прозрачной, теряю вес, перестаю чувствовать, и даже мысли мои редеют и тают.

— Юлия Присцилла? — вдруг спросил Бек, качнув рогами. Было похоже, что он на минуту забыл, кто я такая и почему мы здесь, зато вспомнил другую Юлию. Лицо его немного расслабилось, но он тут же с усилием сжал мою руку. У меня закружилось голова, с его лица пот побежал маслянистыми ручьями, и тут же золото явственно проступило на его рогах. «Это он из меня золото высосал, — сообразил таки мой хиреющий мозг. — Я читала где-то, что в женщинах золота больше, чем в мужиках, потому-то он и охотится за женщинами. К тому же наверняка в красивых женщинах золота больше, чем в некрасивых… А как же теперь те сережки, что на мне? Они золотые. Растаяли или нет? Кажется, он таким золотом брезгует и хочет только живого?.. Все равно… Меня уже нет…»

Я стояла неподвижно, как статуя, и не могла ни пошевелиться, ни упасть. Жизнь уходила по капле в чужую жадную руку. Страшная тишина была вокруг, только еле слышно потрескивал огонь в круговом ручье, да шуршали клубы густого дыма, да тяжело дышал рядом Бек своими раздутыми красными ноздрями. Потом мне стало казаться, что далеко где-то, за пределами страшного огненного круга, бьется непрестанно еще один звук — внешний, очень знакомый. Я сосредоточилась на нем и наконец узнала: муха гудит и тычется в стекло. Проснулась, должно быть, от жары. Обыкновенная осенняя муха, назойливая и глупая. Нет, почему же глупая? Она пробивается в жизнь, но все равно обречена, как и я теперь. Умрет не сразу. И все-таки умрет. Она видит теперь перед собой толщу воздуха, небо; листья так близко шевелятся, в них тени и свет дрожат и меняются местами от толчков ветра. Ей бы туда! Она ведь не знает, что такое стекло и почему оно неодолимо. Поэтому ей легче, чем мне. Я все знаю. И я тоже глупая муха, забравшаяся за непроницаемую стену. Сколько мне еще о нее биться?.. А потом я буду лежать, иссохшая и тусклая, на подоконнике. И мне будет все равно.

Вдруг я услышала звонок. Такой знакомый! В мою квартиру! Он был глуше, чем обычно, но все же существовал. Кто-то звонил. И я еще, значит, жива! О звони, звони, стучи, ломай дверь — я здесь!

Звонок бренчал все настойчивее. Я понимала, что бессильна пошевелиться, побежать, открыть — но кто-то, возможно, взволнуется, что я не отзываюсь? Поднимет тревогу? Хотя бы Наташка… Надежда — не знаю, последней ли она умирает, но действительно очень живуча. Я убедилась, я узнала, что надежда не символ, не аллегория, а просто маленькая птичка, и потому, когда звонок зазвенел, маленькая птичка дернулась и порхнула в моей груди, и забилась о ребра, и затрепыхалась, и вылетела вздохом. Бек почувствовал неладное и скосил на меня страшные мутные глаза. Он тоже прислушивался и ждал, но не боялся. У него запасены тысячи мерзких уловок, чтобы отвадить любых моих спасителей. Иначе и быть не может. Только Агафангел… и я не могу его позвать! Зачем он поплелся куда-то? Может, он и звонит? Нет. Ему ничего не стоит пройти сквозь любую дверь… Звонки такие длинные, бестолковые… Не Наташка… Не Макс…

Помогите!

Наконец Бек довольно осклабился: звонки прекратились. Он втянул в себя жаркий воздух и снова впился в мою руку. Его длинные животные ресницы позолотились. В ту же минуту послышался новый, неожиданный звук: в двери поворачивали ключ. Поворачивали осторожно, но умело. Лязгнула железная танковая дверь; затем ключ мягко, как в подушку, вошел в замок второй двери.

— Юлька! Что за вонь у тебя? — донесся из прихожей безмятежный голос Седельникова. Ну, конечно! У кого еще есть ключи от моей квартиры! Кто еще мог притащиться в такое время. Очевидно, бывший супруг снова проголодался и решил навестить мой холодильник, по которому соскучился, как по родственнику. Я угадала: Седельников, не сняв даже ботинок у порога, топал прямиком на кухню.

— Батюшки! — заорал он на пороге. — Да тут пожар! Горим!! Юлька, где ты? Ты жива?

В серо-оранжевом дыму смутно проступила его широкоплечая фигура. Он размахивал руками и какой-то палкой, стараясь разогнать удушливый дым. Ему бы бежать к телефону, броситься в службу спасения, а он только топтался на месте и вопил не своим голосом:

— Юлька! Ты жива? Юлька!

Вот балда! Даже Бек сощурился иронически. Седельников наконец пробился к горящему ручью, влез в него и снова раскричался:

— Черт! Тут течет что-то! Юлька, это постное масло у тебя, что ли, горит?

Он, кряхтя, перемахнул через страшный, но неширокий поток и почти ткнулся в нас с Беком.

— Юлька, это ты? Слава Богу! Я уж думал, что ты угорела. А это что за хмырь?

Только Седельников мог назвать Бека хмырем. Это был теперь атлет громадного роста с жестким лицом и золотой кожей. Его поношенный пиджак странным образом перелился в нечто черное, неопределенно-фалдистое и поблескивающее. Хмырем скорее выглядел нечесаный, опухший, помятый Седельников. В руке, как выяснилось, он держал никакую не палку, а розовый бабский зонтик — кажется, тот, что лежал позавчера у него на столе в магазине. Все понятно: услужил очередной любовнице, вправил спицы и шел вручить в комплекте с моими котлетами или еще чем-нибудь в этом роде. Подлец!

Бек глядел на Седельникова бесстрастно, сверху вниз. Тот ничего не понимал.

— Что это за образина? — снова поинтересовался он. — И что вы здесь устроили? Дом ведь спалите… Ой, Юлька, какая ты бледная! Тебе нехорошо от дыма? Выйди на воздух, что ли…

Он не договорил: Бек плюнул в него чем-то зеленым и жидким. Плевок метко угодил Седельникову в живот и зловонно зашипел на куртке.

— А-а-а-а! — взвыл Седельников. Ядовитая слюна Бека прожгла огромную дыру и в куртке, и в рубашке. Из дыры глянуло что-то страшное, мокрое, грязно-красное. Бек улыбнулся одними зрачками, которые вдруг расширились и блеснули атласной зеленой глубиной.

— Ну, ты, зар-р-раза, — прошипел, багровея, Седельников и двинулся на Бека. Тот снова плюнул. Но Седельников в институте не зря занимался волейболом: он довольно ловко увернулся, и плевок шлепнулся далеко и мимо. Запахло паленым линолеумом. Седельников еще не отошел от боли, еще тряс башкой и морщился, закусив губу, но уже заметил, что Бек крепко держит меня за руку, заметил, что я не только не могу сказать ни слова, но даже моргнуть не могу. Мой бывший муж вгляделся в меня и спросил шепотом:

— Что он сделал с тобой, Юлька? Ведь это он сделал, да? И пожар тоже?

Нет, я не могла ни ожить, ни заговорить, но Седельников как-то угадал мой ответ: да, да, да!

— Зар-р-раза! — пробормотал он. — Не бойся, Юлька, выкрутимся. Прорвемся.

Я знала, что не выкрутимся, что страшный огонь и Седельникова спалит, как случайный мусор и мне стало еще больнее. Надежда присмирела и сложила крылышки снова у меня в груди.

— Отойди, — сказал Бек Седельникову надменным глухим голосом. Тот небрежно отмахнулся и ответил в духе Чупачупсихи:

— Иди на фиг! Что, давно рога не отшибали?

Собственно, эта фраза случайно сорвалась с его блудливого языка, но тут он поднял глаза и разглядел надо лбом Бека самые настоящие золотые рога.

— Мама! — вскрикнул изумленный Седельников гораздо громче, чем недавно кричал от боли. — Я ведь не пил сегодня ничего, кроме пива… Мама! Рога? Не белая ли у меня горячка?

Я думала, Седельников помешается на моих глазах. Пятясь, он снова ступил ботинком в горящий ручей, подпрыгнул, взвизгнул, потом крепко зажмурился. Через минуту он ошалело глянул на Бека: рога у того не исчезли.

— Нет, не глюки. В самом деле рога, — констатировал Седельников. — Значит, я нормальный, а он шиза. Или сектант-сатанист. Видел по телевизору: они картонные рога надевают. У него сзади и хвост наверняка привязан. Глянь, Юля, тебе виднее — есть там у него хвост?.. Ты что такая бледная?

Он сам в эту минуту побледнел. В его заскорузлых мозгах наконец забрезжило некое подобие истины. Он выпучил на нас глаза и замер, точно его тоже укусила золотая змейка.

— Отойди, — тускло повторил Бек.

— Черта с два! Ее сначала отпусти!

Бек легко толкнул Седельникова в грудь золотым кулаком. Мой несчастный бывший муж с диким воплем покатился в огонь и дым.

— Его нет, — сказал Бек удовлетворенно. — И тебя, Юлия, почти нет. Тебе ведь уже не больно? И никогда больше не будет больно. И сладко не будет. Все!

Он был прав. Теперь не только та моя рука, что он держал в своей, онемела. Бесчувственный холод (среди духоты и жары!) постепенно заливал меня всю, будто я входила в ледяную воду — постепенно, шаг за шагом, все глубже и глубже. Было похоже, будто я растворялась снизу вверх и кусками. То, что поглотила мертвая вода, уже не существовало, не болело и было забыто, зато то, что оставалось, томилось и ныло. Сейчас медленная холодная волна прильнет, плеснет к сердцу. Сейчас надежда комочком, поджав лапки и бессмысленно сжавшись, пойдет ко дну. Туда, где ничего нет, только темный вселенский ил, полный обломков и клочьев. Элементы теряют связь, а смерти нет. Так говорит Бек.

Он подошел ко мне вплотную, и его лицо заслонило от меня весь мир. Золотое гладкое лицо. Должно быть, очень красивое. В холодном океане, куда я погружалась, не было нужно никакой красоты. Она там не существовала. Разве камень, или вода, или снег разбираются в красоте? Они мертвые. И золотое лицо Бека было мертвое. Даже мертвей тогдашней полумертвой меня. Правда, он мог быть в маске. Ведь рассказывал же Агафангел, что видел Геренния в оболочке статуи, что собственную ногу он снимает как золотой сапог. Тогда хоть глаза должны быть живые, но я видела лишь две черные дырки — ни влаги в них, ни взгляда, ни кровавых человеческих жилок. Только в глубине что-то зеленое отсвечивает. Ничего в Беке теперь нет, кроме золота. А у меня совсем нет сил…

Вдруг золотая маска вздрогнула. Разжались тяжелые скульптурные губы, дыры глаз пыхнули огнем, раздался негромкий звук, будто лопнуло что-то. Две густые черные слезы поползли по золотым щекам.

— Зар-р-раза! — услышала я голос Седельникова. Бек отступил немного, и я увидела своего бывшего мужа с электрообогревателем наперевес. Он отодрал, оказывается, защитную решетку и исподтишка приложил к пояснице Бека целый лабиринт раскаленных огненных загогулин. Бек, сам весь начиненный жаром и электричеством, все-таки опешил от этой нелепой выходки.

— Юлька, чего же ты стоишь? Бежим! — крикнул Седельников и, должно быть, схватил меня за руку (я ничего не чувствовала). — Да что с тобой? Что он сделал? Черт, ты вся холодная… Ты живая?.. Ну, если стоишь, то живая… Вроде дышишь еще… Постарайся шевельнуться. Хоть скажи словечко!

Он помахал у меня перед носом грязной рукой — наверное, я уставилась в одну точку, и он думал, что это поможет. Я хотела бежать, хотела кричать, хотела даже броситься Седельникову на шею, но ничего не могла…

— Угорела, — вздохнул Седельников. — Погоди, я сейчас тебя вытащу…

Он попытался сдвинуть меня, я покачнулась, рухнула на стол и, должно быть, ударилась, потому что послышался глухой стук. Но стол же не дал мне свалиться на пол. Седельников обхватил меня и с кряхтеньем поволок к горячему ручью. Я представила, как будут волочиться по пламени мои ноги. Если они как-то уцелели, если я еще существую…

Большая золотая рука легла Седельникову на плечо, сверкнув квадратными золотыми ногтями.

— У, зар-р-раза, — снова провыл Седельников и выпустил меня. Я медленно, как снежная глыба, осела на пол и уперлась виском в стол. Что я сейчас такое? Бесчувственное тело? Кукла? Прозрачный дымок, как Цецилий?

Седельникову снова удалось увернуться от Бека. Он присел, выскользнул из-под громадной золотой длани, отскочил и свирепо набычился. Бек, размазав по золотому лицу черные слезы, замер и дышал мерно, как насос. Его черные одежды затрещали и заволновались крошечными молниями. Ну, все, сейчас пустит в ход свои заряды — и конец Седельникову! Тот тоже почувствовал приближение решительной минуты. Он отступил немного и вдруг рванул на груди засаленную рубашку.

— Зар-р-раза! — воскликнул он в очередной раз. — Думаешь, напугал этой трескотней? Этой дешевкой? Что у тебя — фокусы, пиротехника? Так ты поспешил — до Нового года еще далеко. И ты, гад, не доживешь до елки.

С этими словами он быстро выхватил из ящика стола куриный топорик и бросился вперед. В животе у него зияла ужасная рана, лицо почернело от копоти, брюки обгорели, но он был зол и страшен. Я знала: теперь он не остановится. Как тогда, когда он собрался прыгать с моста, и стоял, качаясь, на хлипких ржавых перилах. Такое же было у него решительное ужасающее лицо! Первый удар топориком Бек получил в подбородок, от чего погнулось и перекосилось гладкое золото. Второй пришелся по носу, и тогда только Бек смог снова плюнуть. Его зеленый яд смешался уже с той чернотой, которая была, очевидно его кровью. Седельников снова попытался увернуться, но длинная струя задела-таки плечо, и кровь хлынула ручьем. Седельников даже не вздрогнул, только снова занес топорик. Бек метнул в него извилистую тонкую молнию. Она осветила синим потное лицо Седельникова. Топорик упал на пол и свернулся баранкой. Но Седельников и не думал сдаваться: он отлично знал боевые возможности моей кухни. Он тяжело перемахнул через кипящий ручей, который так и взвился весь огненными кудрями, и из рыжего дыма в громоздкого, трещащего молниями Бека полетел табурет.

— Юлька, на пол ляг ради всего святого! Зашибу! — вопил Седельников диким голосом, каким обычно кричал, играя в футбол на пикниках. Я бы рада была лечь. Еще больше мне хотелось стереть брызги зеленых слюней Бека, которыми я была осыпана, как конфетти (я боялась, что от них на плечах останутся шрамы). Нет, лечь под стол я не могла, но все-таки прижалась к нему до такой степени, что чувствовала щекой те бороздки, что продрал в ножке стола Барбос, точа когти. А Бек, наконец, потерял терпение. Он завертелся на месте, завернувшись в свою черную мантию, и было заметно, что Седельников прожег в ней обогревателем изрядную дыру. Сквозь дыру угрожающе мелькали бугристые золотые мышцы. Вокруг Бека быстро возник тугой горячий вихрь, пригнувший огненные буруны и несколько разогнавший дым. Я увидела за ручьем Седельникова с очередным табуретом, но сделать бросок он никак не мог: его несло ветром и с размаху било о стены.

— Как я забыл об этом придурке? — бормотал про себя Бек. — Не позаботился в свое время, и приходится терять драгоценные минуты. Иди же, иди ко мне!

Это он приказал мне. Конечно, встать и подойти к нему я не могла. Он просто протянул мне руки, и я прильнула к ней сама собою, против воли, как к магниту.

— Не трогай ее, урод! Юлька! Не давайся! — орал надсадно Седельников, распахнув дверцу буфета и хватая жестянку с манной крупой. Нас тут же осыпало удушливым манным снегом. Бек закашлял гулко, тяжело.

— Ага! — возрадовался и запрыгал на другом берегу огненного ручья Седельников. — Попал! Ура, мы ломим, гнутся шведы!

Следующим его снарядом стал пакет макаронных изделий в виде букв алфавита (я покупаю их для Макса). Буквы легонько потрескивали, отскакивая от золота. Много их почему-то прилипло к лицу Бека, и я даже видела, как он слизнул одну с губы воспаленным языком, синим, как у буйвола. Седельников одушевился и стал метать в нас все, что под руку попадало: перловку, соду, сахар, порошок для чистки раковин. Бек не обращал уже никакого внимания на эту суету. Он снова наклонился ко мне помятым злым лицом, запорошенным и страшным, и я поняла что сейчас он допьет мою душу, как выпил некогда жизнь Цецилия.

— Юлька! — только и услышала я, потому что золотое лицо вдруг обрушилось на меня, а свет померк. Когда я пришла в себя, то увидела совсем рядом с собой, на полу, как Бек вцепился в горло Седельникова сверкающими желтыми руками. Я даже вскрикнуть не попыталась — знала, это невозможно. Седельников сопротивлялся изо всех сил, гремел коленями по золотым доспехам и норовил попасть пальцем в дыру глазницы (а возможно, уже попадал, когда я была без сознания: золотая маска Бека вся была в черных брызгах поверх манки). Но силы были неравны. Я услышала страшный хрип — никогда бы не подумала, что Седельников может хрипеть так. Я закрыла глаза.

— А-а-а! — донесся в мою темноту оглушительный вопль — странный, как бы дуэтом. Я решилась приоткрыть один глаз, чтоб посмотреть, что происходит. Сцепившиеся Бек с Седельниковым все так же катались по полу, а по кухне кругами и путаными диагоналями бешено скакало и визжало маленькое полосатое тельце. Барбос! Бедняга совсем обезумел. Последний суматошный прыжок он совершил со стола и приземлился на загривок Беку. Уж не знаю, куда он там вцепился, потому что золотой монстр выпустил Седельникова и воздел руки, чтобы оторвать от себя кота.

— Мама!

В дыму замаячила длинная, тощая фигура моего мальчика. Боже, он не в игротеке! Он принес-таки Барбоса домой! Теперь громадное мерзкое страшилище, уже и не золотое, а сплошь в скользкой черной слизи и мусоре, может кинуться на Макса и погубить! Эта мысль настолько оглушила меня, что я напрочь забыла, что заморожена и уничтожена. Я взвизгнула не терпящим возражения голосом:

— Макс! Сейчас же марш отсюда к бабушке!

Мой крик вышел настолько пронзительным, что от него полегли огненные языки страшного ручья, Бек с Барбосом на шее замер, будто и в самом деле был статуей, а Макс присел от неожиданности. Я могу кричать! Я кричу! Я жить могу!

— Макс, что я тебе сказала! — вопила я в упоении. В матовом моем плафоне, который Седельников зовет мочевым пузырем, что-то звякнуло и хрустнуло. По-моему, такие штуки удавались только Шаляпину.

Первым в себя пришел Бек. Он сильно уже был измят, мантия висела клочьями (у Барбоса железная хватка!), но вид имел еще грозный. Он рванул с себя мантию вместе с котом, скомкал ее золотыми пальцами, и она вспыхнула. Барбос закричал внутри. Бек кинул его в стену, как мяч. Нет, не как мяч, скорее, как ракету, за которой стремится тугое, все в искрах, полено реактивного огня. На стенке расплылось бледно-красное огненное пятно. После этого Бек шагнул к Максу. Но Седельников, до этого лежавший на полу неподвижно (я уверена была, что он задушен), схватил оборотня за мощную золотую икру. Бек растянулся во весь свой дьявольский рост и сшиб при этом головой подвесной шкафчик. Кастаньетами застучали, посыпались со стены мои разделочные доски, расписанные под хохлому.

— Папа! — Макс теперь только узнал в грязной окровавленной куче на полу Седельникова.

— Иди отсюда! — снова закричала я, тревожа плафон.

— Не пойду! — уперся Макс. — Тут у вас последний день Помпеи, а я куда-то пойду? Пожар надо тушить. А этот терминатор откуда? Он настоящий? Правда? А я-то сперва подумал, что в игротеке перегрелся, и теперь всякая нечисть мерещится. Что ему надо?

— Уйди сию минуту!

— Правда, Макс, уходи, не до тебя, — послышался совсем рядом со мной деловой Наташкин говорок. — Лучше в ванной воду открой. Сами все потушим. Главное в этом деле, чтоб никто сюда пожарных не вызвал. Если приедут — пиши пропало: затопчут все, переломают, перепачкают, позаливают водой да пеной. И начинай потом жизнь заново! Да вставай же, Юлик, здесь сплошной углекислый газ!

Откуда взялась Наташка? Может, я все-таки вижу сон, только и всего? Встать, например, я никак не могу, зато кричу оглушительно. А вот Бек подняться сумел — громадный, золотой, полуголый, в клочьях обгорелой мантии

— Господи, кто это? — ахнула Наташка.

— Это Бек Гарри Иванович! — заорала я (говорить тихо я старалась, но пока не могла). — Он всех нас сейчас убьет и переведет в элементы!..

— Вот зарраза! — прохрипел с пола Седельников. Наташка снова удивилась:

— Господи, это там Сашка лежит? Что с ним сделали?

Бек занес над поверженным Седельниковым громадную золотую ступню. Но в тот же миг Макс повис на его руке, а Наташка оглушительно грохнула по золотой спине чугунной сковородкой. Бек через плечо плюнул в Наташку. Та заслонилась сковородкой, как щитом, а потом снова стукнула гиганта, теперь уже по уху. Раздался тяжкий посудный звон.

— Это тебе за толстозадую! — заверещала моя отчаянная подруга. — Зачем ты ее, гад, машиной переехал? За что хорошего человека погубил?

Бек только улыбнулся бессмысленно и тоскливо и протянул руку к дипломату. Тот все еще лежал на столе.

— Макс! Ты ближе — хватай ящик! Там все его зелья! — закричала я. Мой мальчик сразу все сообразил, подхватил проворно дипломат подмышку и запрыгал с ним вдоль огненного ручья.

— Отдай, змееныш! — прорычал Бек и кинулся вдогонку. Он был крупнее, сильней, зато Макс брал скоростью и увертливостью и скакал через ручей и обратно, как заяц. Бек все же схватил его за шиворот, но Макс тут же вывалил все содержимое дипломата на пол. Стукнули, звякнули склянки, стрельнули баночки, угодившие в огонь. Запахло одновременно коптильней, помойкой и парикмахерской — адом! Бек остановился, бросил Макса.

— Ну, хорошо. Вы сами это заслужили, — сказал он, — допрыгались, доигрались с огнем. Некогда другой тупой юнец погубил плоды многих лет моего труда. Но мои годы — мгновения моей вечности. Зато ваши все кончились!

Он весь мелко затрясся, будто под ним вдруг заработал компрессор. Страшно надулись его громадные мускулы, прорезались и натянулись толстые жилы. Золото поплыло с него, как воск со свечи, а потом и вовсе полетело искрами. Затрещало, зачадило, и мы увидели, как огненный ручей вышел из берегов, взвился высоким жарким пламенем. Все вокруг вмиг запылало. Огненные волны побежали по потолку, навстречу им, снизу вверх, потекли огненные струи со стен. Ясно было, что все сгорит в минуту. Наташка вопила не своим голосом и отмахивалась от пламени сковородкой. Боже, а где Макс? И Седельников где-то на полу… Из-за этого чертова дипломата… А я-то чего молчу? Я ведь уже могу кричать! И зачем-то кричу всякий вздор!

— Агафангел! — позвала я. Совсем не так уж и громко у меня получилось. Ничего не звенело и не дрожало от моего голоса. Только сквозь треск и гул огня обрушился сверху белый ослепительный столб — совсем невесомый, но сильнее огня! Это был Агафангел в белых одеждах. Белых, как свет, из которого ни один из семи цветов не рассеялся, не потерялся. Абсолютно белых, чище снега, чище неба. Агафангел, который не знал, кто он и для чего, опустился легко, как свет, и в его правой руке был белый меч, длинный, бесконечный, как луч. Левой рукой он крепко взял уничтоженного Бека, который стал липкой золоченой шкуркой вроде змеиной выползины (Макс потом говорил, что это больше походило на резиновый комбинезон аквалангиста). Да, Бек-Геренний бездыханным пал под тяжестью света. Со шкуры бессильными черными дырами глядели его мертвые глаза. Агафангел ни слова никому не сказал. Он так покосился на меня, будто и не узнал. Я сразу поняла, что теперешний Агафангел вправду не знал никогда ни меня, ни даже Юлию Присциллу. А ведь это я звала его минуту назад, когда все горело и гибло…

В самом деле, где огонь? Или хотя бы дым? Только одну секунду, когда я моргнула от нестерпимо белого света — только эту секунду я и видела Агафангела. Он, грозно сияя мечом, повлек страшного, но побежденного мага — куда? вверх? в глубину? вдаль? Ничего не рассмотреть сквозь слепые слезы… Но огня больше не было. Мы все четверо стояли посреди моей кухни, и она не горела Стены, потолок, линолеум целы. Разделочные доски под хохлому висят рядком. Шкафчики все на месте, а в них перловка, манка и макаронные изделия в виде букв алфавита. Только на столе стоит пустая суповая тарелка.

— Так что, пожара не было? — первой пришла в себя Наташка.

— На сон похоже, — прошептала я вполне нормальным, тихим голосом. — Ты мне не снишься, Наташа? Откуда ты здесь взялась?

— Пришла на жизнь пожаловаться. А тут у вас дверь на лестницу распахнута, шум, дым… Или этого ничего не было?

— Как не было, — прокряхтел Седельников, скребя спину розовым зонтиком, — когда я чуть живой?.. Правда, куртка целая… Ну-ка, гляну на рукав… Точно! И рубашка цела. Черт! А где же рана? Я что, не пал в бою?

Я вспомнила нечто успокоительное и вполне объясняющее:

— Это была массовая галлюцинация. Я про такое читала в одном журнале.

— Журнал наверняка был женский, — подал голос Макс. — Мам, ты не обижайся, но там такую ерунду печатают. Нет, если с нами галлюцинация приключилась, тогда скажите, пожалуйста, где Барбос?