Глава 24
К апрелю большая часть страны снова погрузилась в кризис. Константиносу Комниносу пришлось закрыть один из складов, и он был в ярости – созданная им империя рушилась из-за гражданской войны. При оккупации его доходы оставались более чем удовлетворительными. Он всегда умудрялся организовать импорт и удовлетворить спрос, все еще имевшийся среди богатых клиентов и немцев, а теперь, как ему представлялось, меньшинство греков вставляло палки в колеса тем, кто пытался восстановить их собственную страну.
В свои семьдесят три года Комнинос не менял привычек, вставал на рассвете и засиживался в конторе до позднего вечера, делая исключение лишь для суббот, когда давал званые обеды. Он стремился произвести впечатление успешного предпринимателя и по-прежнему старался, чтобы его ассортимент был шире, чем у любого другого торговца тканями в городе. Ольга по-прежнему должна была одеваться для этих случаев в специально заказанные платья от кутюр, и Катерина по нескольку раз в месяц приходила на примерки или для того, чтобы передать что-то готовое.
Во время одного из этих посещений она и рассказала Ольге об отъезде Элиаса. Павлина тоже была в гостиной – протирала какие-то антикварные вещицы, которые там стояли, казалось, единственно для того, чтобы собирать пыль.
– Ну что ж, по крайней мере, ему было что надеть в дорогу приличное, – сказала служанка. – Все равно столько одежды даром пропадало у Димитрия в шкафу, носить-то теперь некому.
Катерина вздрогнула. Бестактность Павлины ранила ее так же, как и Ольгу.
– Бедный Элиас. Бедный… – поспешно сказала Ольга. – Что же он пережил?
Этот вопрос не требовал ответа.
Несколько минут все молчали, пока Катерина подкалывала булавками Ольгин подол.
– Ты ведь мне скажешь, если будут какие-нибудь вести от него? – спросила Ольга через некоторое время.
– Конечно скажу, – заверила Катерина.
– А от Димитрия, к сожалению, так и нет ничего.
– Я думала, может, та амнистия, о которой все говорили, как-то повлияет.
– Положим, если на что-то и повлияла, так ненадолго… – грустно произнесла Ольга. – Теперь-то он вряд ли приедет, когда дело так обернулось.
– Не очень-то безопасно ему здесь появляться, правда? – вставила Павлина, застывшая с тряпкой в руке. После секундной паузы она добавила: – Пожалуй, не скоро еще мне накрывать стол на троих.
Ольгины надежды на то, что Димитрий вот-вот появится на пороге, растаяли, когда крайне правые начали преследовать левых за преступления, совершенные во время оккупации. Борьба шла между ЭЛАС и антикоммунистами, коллаборационистами, которые были заодно с немцами. Тысячи левых были схвачены и брошены в тюрьмы. После короткой передышки Салоники снова жили в страхе. Камеры были забиты людьми, чье единственное преступление состояло в несогласии с правительством.
Как бы то ни было, Ольга всегда надеялась, что ее муж сумеет переступить через свое недовольство поведением Димитрия во время войны, однако Константинос, казалось, упоенно лелеял свой гнев на сына.
Чтобы развернуть «белый террор» против левых, существенно увеличили численность полиции и жандармерии. Их целью было уничтожение коммунистических организаций любой ценой. Изучались биографические данные подозреваемых, чтобы собрать свидетельства против них. Оказать поддержку любому, кто сражался в рядах ЭЛАС, было достаточно для ареста.
Как ни удивительно это было ей самой, Ольга теперь молилась, чтобы Димитрий не показывался в городе. Она знала, каково будет ему здесь, и боялась за него. Салоники и сами по себе были достаточно опасным местом, а когда в собственном доме кто-то мог предать, риск возрастал многократно.
Ольга страшилась напрасно. Димитрий был за четыреста километров от нее. Его часть, вместе с многими другими, находилась в горных районах Центральной Греции, где сама неприступность скал служила защитой от немцев. Похожие на лабиринты тропы, укрытые от глаз долины и деревни, куда можно было добраться только пешком, давали возможность во время оккупации оставаться почти независимым государством. Это было идеальное убежище для членов ЭЛАС.
Когда люди в деревнях услышали, что среди солдат есть медик, они стали приходить за помощью. Не имея почти ничего, кроме нескольких рваных тряпок да бутылки ракии вместо антисептика, Димитрий перевязывал язвы, помогал женщинам во время родов, рвал гнилые зубы и диагностировал болезни, которые не мог вылечить. Он никогда не интересовался политическими взглядами пациента, прежде чем оказывать ему помощь, но иной раз приходилось отводить глаза от большого портрета короля Георга, который все еще вынужденно оставался в изгнании, хотя оккупация завершилась и правительство вернулось в Грецию. В одном он был уверен: эти люди в огромном большинстве не поддерживали коммунистов. У селян, среди которых им приходилось жить, силой отнимали продукты, которых у них и так почти не было, и они сами и их дети сидели голодными.
Димитрий не мог обманывать себя, делая вид, будто та сторона, на которой он сражался, непогрешима. Как и большинство его товарищей и соотечественников, он присоединился к Сопротивлению, чтобы бороться против немцев, а когда они ушли, оказался втянутым в беспощадную войну между коммунистами и правительством. Как и многие, он не был убежденным коммунистом, но верил в одно: они все-таки ближе к демократии, чем правительство.
За эти годы Димитрий понял, что пройти войну с чистыми руками не удалось никому. У него самого руки были в крови: в крови коммунистов, фашистов, немцев, греков. Иногда это была невинная кровь, иногда кровь того, чья смерть только радовала. Кровь была у всех одинаковая: густая, красная, и ее было чудовищно много.
Чаще всего он все-таки старался спасать жизни, а не обрывать их, но, вылечив кого-то из товарищей, партизан-коммунистов, понимал, что они снова будут убивать. Казалось, не видно конца жестокости, затопившей эту страну, и все политические зигзаги становились все более и более смертоносными.
Димитрию еще не исполнилось и тридцати, но иногда он замечал, что пальцы у него скрюченные, а кожа на них потрескалась, как древесная кора. Это были руки старика.
Как ни тянуло его, временами нестерпимо, в родной город, Димитрия удерживал не только страх ареста. Он готов был скорее умереть, чем вернуться домой. Это означало бы признать поражение. Так унизиться перед отцом, которого он презирал всей душой, было немыслимо.
Ольге удавалось избегать ссор с мужем, но ей волей-неволей приходилось слушать дискуссии за обеденным столом. Все, кого приглашал в гости Константинос, разделяли его политические взгляды, и все они были за войну против тех, кто боролся с немцами.
– Как может правительство оправдывать происходящее? – спрашивала хозяйка Павлину. – Позволяют головорезам преследовать ни в чем не повинных людей.
– Они их не считают неповинными. Вот и все.
На светских мероприятиях Константинос Комнинос каждый раз ловко уходил от расспросов о сыне. Гости считали, что он воюет в правительственной армии.
Разговор шел главным образом о подъеме коммунизма в окружающих балканских странах, и все панически боялись, что в Греции начнется то же самое. Гости старались не упоминать о злодеяниях, творившихся в настоящее время руками правительственной армии, зато с теплотой говорили о британцах, которые помогли задержать наступление коммунистов. В их терминологии то, против чего они боролись, называлось андартико – война с бандитизмом. Ольга же считала эту войну братоубийственной.
Наступило лето, становилась все жарче, а упоминание о красной угрозе накаляло атмосферу еще сильнее. Женщины, слыша эти слова, начинали нервно обмахиваться веерами. В текущем сезоне и еще нескольких последующих красный – и даже любые оттенки розового – был определенно не в моде.
Жизнь повсюду, кроме роскошных особняков, становилась все хуже. Объем сельскохозяйственной и промышленной продукции упал более чем вдвое по сравнению с довоенным уровнем, кораблей не осталось, не на чем было ввозить или вывозить товары. Шоссе, железные дороги, гавани и мосты оставались после оккупации все в том же плачевном состоянии.
Словно мало было остальных бед, суровая засуха уничтожила в это лето весь урожай. Люди враждовали с собственными родными, и природа, казалось, тоже обратилась против самой себя. Вид ребятишек, просящих милостыню и роющихся в мусорных ящиках, снова стал привычным. Иностранцы присылали помощь, но все равно половине населения не хватало даже самого необходимого – виной тому стала коррумпированность некоторых правительственных чиновников, ответственных за распределение.
Где-то в горах Димитрий, уже много недель не видевший газет, узнал о том, что в Греции готовятся выборы и референдум о возвращении короля.
– Как же они смогут обеспечить справедливые выборы при таких беспорядках?
Это было общее мнение. Массовые волнения в стране, как всем казалось, не способствовали демократическому процессу.
Выборы состоялись, но левые бойкотировали их, выражая тем самым свое неодобрение. Международные наблюдатели подтвердили, что выборы были свободными и справедливыми, однако победа правых была предрешена заранее. В сентябре прошел референдум по поводу монархии, и монархисты выиграли его со значительным преимуществом – шестьдесят восемь процентов голосов.
Константинос Комнинос торжествовал вдвойне.
– Вот, народ дал понять, чего он хочет. Дважды. Теперь мы точно знаем одно: народ считает, что лучше пусть страной управляет король, чем коммунисты! – говорил он, едва сдерживая ликование. – Может быть, теперь нам удастся снова поднять страну на ноги.
– Народ сделал свой выбор! – вторил напыщенный Григорис Гургурис. В тот вечер он тоже был на званом обеде на улице Ники.
Мужчины сделали свой выбор, мысленно возражала Ольга и размышляла о том, каким оказался бы результат, если бы право голоса имели женщины.
Она всматривалась в лица женщин за столом и спрашивала себя: а вдруг и они думают о том же самом? Почти на всех этих лицах были стандартные маски умеренной заинтересованности. Женщины словно заранее знали, когда кивнуть, когда каким-нибудь подходящим звуком выразить понимание и согласие. Они вели свою партию в унисон, будто вторые скрипки в оркестре. И у нее самой, и у всех остальных присутствующих дам было только три роли: жены, матери и красивой тени.
Беседа продолжалась.
– Итак, теперь мы в состоянии добиться некоторого прогресса, – сказал Гургурис. – Я считаю, что войн в стране было уже достаточно. А вот модной одежды пока не хватает!
По комнате прокатился смешок, но только один человек хохотал до слез, которые так и катились по жирным складкам на лице, – сам Григорис.
Результаты выборов и референдума наконец подтолкнули коммунистическую партию к решению, что единственный путь к власти для них – это организованное вооруженное восстание, и в октябре 1946 года они объявили о создании Демократической армии.
– Видишь? – гневно бросил Комнинос Ольге. – Эти коммунисты ни перед чем не остановятся, пока не захватят власть в стране. Ты хочешь, чтобы нами правили из Москвы? А что тогда, по-твоему, будет с бизнесом, в частности с моим? Он перейдет под контроль государства. Мы потеряем все. Все, что имеем.
– Может быть, просто не все хотят возвращения короля, – пробормотала Ольга, зная, что муж все равно не прислушается к ней.
– Теперь уже не осталось сомнений в том, что это за люди! – кричал он. – Ты уже не можешь делать вид, что они просто либералы! Они коммунисты, и за ними стоит Советский Союз! Ты что, слепая и не видишь?
Он кричал на Ольгу, но в его глазах она не видела ничего, кроме страха. Жена так привыкла выслушивать брань и обвинения в глупости, что оскорбления мужа ее уже не задевали.
Неофициальные новости на этой неделе вызвали новые волнения. Говорили, что руководство Демократической армии собирается координировать действия всех партизанских отрядов и провести общую мобилизацию, чтобы увеличить свою численность.
В одном для Комниноса теперь не было сомнений. По его понятиям, все, кто сражался против правительства, сражались под красным флагом. Его сын исполняет приказы генерала-коммуниста!
Куда бы он ни шел, ему казалось, что в спину летят все те же насмешливые слова: «Комнинос… Комнинист… Ком-му-нист…» Снова и снова в голове звучал этот издевательский шепот: «Комминос… Коммунос… Коммунист…»
Люди стали смотреть на него как-то по-другому, судачили о нем за спиной, а возвращаясь домой поздно ночью, он слышал, как проститутки шепчутся в дверях: «Вон он опять пошел… Константинос Коммунистос!»
Эти галлюцинации не оставляли его и в постели, являлись в кошмарах. Каждую ночь он просыпался весь в поту, тяжело дыша, будто загнанный зверь.
Раз или два Ольга слышала из смежной комнаты, как муж кричит во сне. Смешанное чувство злобы и страха перед сыном преследовало его, словно демон.
Заказчики не смотрели ему в глаза (по крайней мере, так ему казалось), и он готов был поклясться, что ловит на себе жалостливые взгляды собственных служащих. Слышал в воображении их разговоры: «Ты подумай только – коммунист!» Он чувствовал себя опозоренным, объектом презрения и насмешек.
Нужно было что-то делать, иначе он так и не сможет спокойно спать по ночам.
В последние годы у Константиноса не было ни возможностей, ни желания разыскивать Димитрия. Теперь же появилось и то и другое. Организационные изменения, которые коммунисты предприняли в своей армии, оказались ему на руку – теперь установить местонахождение сына можно было без особого труда. У себя в кабинете в центре города отец сел за стол и написал два письма. Одно было адресовано сыну.
Первые строки были сдержанно-печальными, и в них то и дело повторялось слово «разочарование».
Дорогой Димитрий,
как тебе известно, те решения, что ты принял за свою короткую жизнь, стали для меня чередой разочарований. Я был горько разочарован твоим выбором профессии и твоими политическими наклонностями в университетские годы. Самым большим разочарованием для меня стало твое решение примкнуть к Сопротивлению во время оккупации.
За последние десять лет каждый твой шаг был для меня источником глубокой тревоги и стыда.
Все эти ошибки можно было бы предать забвению, если бы ты проявил хоть немного здравомыслия, когда в страну вернулось законное правительство, а теперь и король. Но я знаю, что ты сейчас сражаешься за коммунистов. Ты на стороне тех, кто стремится полностью уничтожить свободу личности, за которую всегда стояли все Комниносы.
Далее тон письма менялся, становился язвительным и грубым. Это был полубезумный бред человека, слышавшего голоса в собственной голове, и тем не менее, пока Константинос писал все это, сердце его было холодно как лед, а все действия тщательно продуманны, как и подобало тому, кто нажил состояние на умении высчитать прибыль с куска шелка с точностью до миллиметра.
Стыд и позор, которыми ты готов покрыть наше имя, терпеть более невозможно. Каждый день я надеюсь услышать весть о твоей смерти и каждый день разочаровываюсь. И тут ты меня подводишь. Видимо, ты просто трус и не хочешь даже рисковать жизнью за свои убеждения. Я сделал все возможное, чтобы скрыть твои преступные политические пристрастия от всех знакомых, но теперь ситуация выходит из-под моего контроля.
С моей точки зрения, ты умер для нашей семьи. Через несколько дней твоя мать получит уведомление о том, что ты убит. Впереди вас ждет окончательный разгром, я в этом совершенно уверен, а пока советую тебе уехать куда-нибудь в Албанию или в Югославию, где тебя с радостью примут твои друзья-коммунисты. Это лучшее, что ты можешь сделать ради чести фамилии. Никогда – повторяю, никогда – не возвращаться в Салоники.
Теперь осталось заплатить кому-нибудь, кто сумеет навести справки, разыскать сына и передать письмо. По соображениям Комниноса, это должно было занять не более двух недель. Едва дождавшись, пока высохнут чернила, он разыскал нужного человека, и письмо отправилось в путь.
Второе письмо было только черновиком. Потом ему понадобится кто-то, кто сможет изготовить извещение, точную копию настоящего в каждой детали, от адреса до марки. В людях, способных помочь в таком деле, недостатка не было. Изготовители фальшивок наладили неплохой бизнес в начале сороковых, когда брали астрономические суммы за поддельные удостоверения личности. Искусные фальсификаторы принимали плату исключительно золотом, и когда вся страна обанкротилась в результате гиперинфляции, многие из них купались в деньгах.
Теперь, когда остальные лишились всех своих сбережений, фальшивомонетчики ухватились за новую возможность. Банкноты так часто сменялись новыми, все большего достоинства, что никто не успевал толком привыкнуть к их виду, а значит нетрудно было всучить фальшивку. Эти люди были артистами своего дела, и некоторые уже превзошли богатством самого Комниноса. Он обратился к лучшим из них.
Константинос подождал несколько дней, прежде чем передать второе письмо. Ушел из дома утром, зная, что вечером, когда он вернется, Ольга уже будет в трауре.
Ольга сидела в гостиной, когда Павлина принесла письмо на маленьком серебряном подносе. Было одиннадцать часов. «Вот уж верно: во вторник ничего хорошего не жди», – плакала она потом. Вторник считали несчастливым днем с тех пор, как почти пятьсот лет назад в этот день турки захватили Константинополь.
Ольга взяла письмо с подноса и долго смотрела на него. Это было официальное извещение с печатью на обратной стороне конверта. Такого рода письма никогда не приносили добрых вестей. На мгновение она задумалась, не подождать ли, когда вернется муж, но сразу же отбросила эту мысль. Письмо было о ее сыне. Ее сыне. Ее любимом Димитрии.
Павлина с тревогой смотрела на хозяйку. Она уже успела посмотреть конверт на свет в прихожей, но он был плотный и надежно хранил тайну своего содержимого. Служанка затаила дыхание, глядя, как Ольга ломает пальцем печать, вынимает из конверта единственный листок и читает на нем несколько строчек.
Ольга подняла взгляд на Павлину. Ее глаза были полны невыразимого горя.
– Он убит, – сказала она.
И ее тело затряслось от рыданий.
Павлина сидела рядом и оплакивала мальчика, которого знала с первой минуты его появления на свет. Они всегда понимали, что такое может случиться, и все же это стало для них неожиданным и чудовищным ударом. Никогда Павлина не думала, что на все ее молитвы о спасении Димитрия никто не откликнется.
Тем временем Димитрий в горах ждал приказа к наступлению. Он сразу узнал почерк отца и почувствовал, как вновь вспыхнула давняя ненависть. От содержания письма его пробрала дрожь. Взглянув на дату, он понял, что матери уже известно о его «гибели», и мысль о том, что отец мог сделать с ней такое, вызвала у него непередаваемое отвращение.
Ольга закрылась в своей темной комнате, а Павлина понесла письмо в торговый зал. Оставила хозяина одного, пока он читал, а затем они вместе пошли домой. Комнинос спросил, как его жена приняла эту новость. Он постарался изобразить горе, понимая, насколько важно произвести правильное впечатление. И жена, и служанка прекрасно знали, как гневался он на сына, поэтому горе его было сдержанным и манера по-прежнему полной достоинства.
Константинос Комнинос вошел в комнату жены и встал у двери.
– Ольга… – произнес он.
Жена лежала на кровати одетая, без движения.
– Ольга… – снова сказал он, подходя к кровати.
Приблизившись, он увидел, что глаза у нее открыты.
– Уйди, – сказала она спокойно. – Прошу тебя, уйди.
Ей невыносимо было его присутствие, и он не заставил себя упрашивать.
Много дней подряд Павлина приносила и уносила полные подносы еды, но никак не могла заставить Ольгу поесть. Она и сама горевала, но необходимость заботиться о хозяйке не давала ей сидеть сложа руки.
За день до того, как сообщить эту новость остальным, Комнинос послал записку Гургурису.
Катерина работала сутками напролет, отделывая свадебное платье. Подол уже был украшен вышивкой, а шлейф расшит бисером, и все же платье требовало еще целой недели усердной работы. И вдруг хозяин велел отложить все и идти к кирии Комнинос. Катеринины протесты ни к чему не привели.
– Отправляйтесь немедленно! – рявкнул Гургурис. – Свадебным нарядом может пока заняться кто-нибудь другой. Если такому важному клиенту, как кириос Комнинос, нужно новое платье для его жены, мы не можем заставлять его ждать.
Катерина была не в том положении, чтобы возражать, но она знала, как будет волноваться невеста из-за того, что платье до сих пор не готово, и понимала, что ни одна другая швея не сможет продолжить начатый ею сложный узор. Симметрии не получится. Обычно ей давали закончить одну работу, прежде чем приниматься за другую, но сейчас Катерина видела, что выбора нет. Она решила, что, если понадобится, вернется в мастерскую после закрытия и будет шить всю ночь, чтобы закончить свадебный наряд.
Швея еще немного постояла, не зная, пора ли уходить. Она чувствовала себя неловко под пристальным взглядом глаз-бусинок, но понимала, что Гургурис еще не все сказал.
– Вот образцы. Может быть, вы попросите ее выбрать из них.
Он протянул шесть лоскутов ткани. Все они были черные, разной плотности, от шерсти и бархата до крепа и тонкого шелка.
Гургурис заметил, как изменилась в лице Катерина.
– А-а. Вижу, это новость для вас. Они потеряли сына.
Катерина закусила губу, чтобы не дрожала, и взяла протянутые ей кусочки материи.
– Я схожу сейчас же, – прошептала она еле слышно.
Ноги у нее подкашивались, и все же она успела выйти в улицу, прежде чем содрогнуться от разрывающих грудь рыданий. Прижавшись к стене, она плакала, не стыдясь, и люди проходили мимо, словно она была невидимой.
Димитрий умер. Катерина судорожно хватала ртом воздух, пытаясь отдышаться перед новым приступом. Минут через десять-двадцать она кое-как взяла себя в руки. Ее ждала работа. Нужно было идти к тем двум единственным в мире людям, для кого эта потеря – такое же страшное горе, как для нее, и она медленно двинулась к морю.
Павлина сразу же открыла дверь. Вид у служанки был такой, словно ей подбили оба глаза. Они так опухли от слез, что почти ничего не видели.
Катерина вошла:
– Как кирия Комнинос?
Павлина покачала головой:
– Ужасно. Просто ужасно.
Женщины прошли на кухню и поговорили немного. Сначала расплакалась одна, затем другая – их горе было все еще свежо и остро. Невыносимая тоска обрушивалась всей тяжестью то на одну, то на другую, без предупреждения.
– Кирия Комнинос два дня ничего не ела, – сказала Павлина, вставая, чтобы составить блюда для хозяйки на поднос. – Может, пойдешь со мной? Вдруг да тебе удастся ее уговорить.
Они вместе поднялись по лестнице, и огромные позолоченные часы ритмично тикали в такт их шагам.
– Подожди минутку здесь, – велела Павлина.
В спальне она раздвинула шторы на несколько миллиметров, чтобы впустить немного дневного света. Ольга лежала на кровати, полностью одетая, неподвижная и спокойная, словно мертвое тело в гробу.
– Катерина пришла, впустить ее? – спросила Павлина, ставя поднос на стол. – Кириос Комнинос просил ее прийти.
Ольга села.
– Зачем? – спросила она.
– По поводу траурных платьев.
– Ах да, – сказала Ольга, словно забыла о событиях последних дней. – Траур.
Катерина вошла. Она кое-как пробормотала одно-единственное слово: «Соболезную», – и потом целый час молча снимала мерки и рисовала фасоны у себя в блокноте, чтобы Ольга посмотрела и одобрила. Разговоры были сейчас неуместны.
Скоро всем уже было известно, что сын Комниноса погиб в горах, сражаясь против коммунистов. Некоторые знакомые коммерсанта тоже потеряли сыновей при таких же обстоятельствах, и многие присылали свои искренние соболезнования, не подозревая, что богатый бизнесмен вовсе не убит горем, а испытывает лишь облегчение. Вскоре он уже вел дела как обычно, благодаря чему приобрел репутацию мужественного и стойкого человека.
Катерина приходила еще несколько раз за последующие несколько недель – приносила на примерку новые платья. Черное прибавляло Ольге по меньшей мере лет десять, и теперь, когда она подходила к зеркалу, оттуда на нее смотрела грустная старая женщина.
Однажды, когда Катерина пришла снова, Павлина сунула что-то ей в руку. Это была маленькая фотография.
– Они и не заметят, что она пропала, – сказала служанка. – Я ее в коробке нашла, там еще несколько точь-в-точь таких же.
Катерина смотрела на фотографию Димитрия. Она была сделана в его первый день в университете. Катерине стало и радостно, и грустно одновременно.
– Спасибо, Павлина, – поблагодарила она. – Большое спасибо. Я буду ее очень беречь.
Вынырнув из темной пучины горя, Ольга стала замечать, что Катерина больше не улыбается той солнечной улыбкой, что отличала когда-то молодую швею. Это улыбка была словно свет, который никогда не гас. Теперь же под глазами Катерины лежали темные тени. Ольга начала понимать, что у девушки на душе свое тяжкое горе.
