Глава 16

В тот год Димитрий сдал экзамены и поступил на медицинский факультет университета. Отец был в ярости. Бизнес требовал все больше работы с контрактами и документацией, и если бы сын получил юридическое образование, это еще более укрепило бы их позиции. Изучение медицины ничего в этом смысле не давало.

Константинос решил не принимать во внимание бунт Димитрия, как он поступал с большинством преград, встававших на его пути. Самым большим удовольствием в жизни для него было одолеть препятствие, в чем бы оно ни заключалось: конкуренты, поставщики, а теперь вот еще и рабочие на фабриках.

Комнинос благополучно пережил финансовый спад тридцатых годов, когда многих его конкурентов погребли под собой долги, и был теперь силен, как никогда. Если он сумел достичь такого финансового успеха во время политической и экономической нестабильности в городе, то почти невозможно представить, чего он добьется в будущем.

Каждое утро он встречал с оптимизмом и уверенностью. Все, казалось, шло по плану. Он чувствовал себя великаном – в своих сшитых на заказ туфлях размера пять с половиной.

Димитрию тем временем открывался новый мир, где идеи и мнения базировались не на экономической целесообразности, а на совершенно иных принципах. В отличие от школьных учителей, которым платили за то, чтобы они внушали своим ученикам строго определенные убеждения и взгляды, университетские профессора, у которых занимался Димитрий, были более независимы в суждениях. Помимо лекций по анатомии и фармакологии, он стал посещать занятия по философии и вскоре втянулся в дискуссии о природе добра и зла, о противостоянии веры и знания, мудрости и истины и так далее. Вскоре к этому добавились лекции по политической теории, и у Димитрия стали быстро складываться собственные взгляды на общественное устройство.

Он никогда не закрывал глаза на то, что происходило вокруг, и детские годы на улице Ирини дали ему больше знания жизни в бедных кварталах Салоников, чем было у его товарищей по университету. И все же до сих пор он не видел своими глазами всей пропасти нищеты в родном городе. Юноша думал, что уличные торговцы, продававшие сигареты и гребенки, живут, вероятно, в каких-нибудь лачугах у железнодорожного вокзала или в районе Тумба, а теперь узнал, что бывают места значительно хуже. Ему волей-неволей пришлось осознать тот факт, что его вырастили в среде, изолированной от жизни большинства.

Было, пожалуй, хорошо, что в эти дни он редко видел отца. Иначе бы у них дошло до драки. Димитрий впитывал в себя всевозможные политические идеи и вскоре понял, что отец не придерживается никакой определенной идеологии, ни в политическом, ни в духовном отношении. Настоящим богом для Константиноса были деньги. Он принадлежал к Греческой православной церкви как религиозному институту, полагая ее краеугольным камнем нации, но ходил на службы только тогда, когда это было ему удобно. У него не было никакой истинной веры, он просто соблюдал ритуалы, считая, что это делает его греком. По-настоящему он верил только в одно: в свою способность наращивать прибыли своей финансовой империи.

Не принадлежал Константинос Комнинос и ни к какой политической партии. По природной склонности он был консерватором. Его тревожил поток беженцев, хлынувший в город в двадцатые годы, и возмущало то, во что это обошлось городу и что сделало с его улицами. У него почти не было друзей среди депортированных мусульман, так что он только порадовался, когда их не стало. С одной стороны, он одобрял опытного политика Элефтериоса Венизелоса – при нем Греция стала все-таки больше похожа на Грецию. С другой стороны, стоял за монархию. Голосовал он исходя из прагматических соображений, но всегда оставался консерватором с маленькой «к» и роялистом с маленькой «р» и никогда не вешал у себя дома портретов ни короля, ни Венизелоса. Закон, порядок и подавление недовольства среди рабочих были выгодны для бизнеса, и Константинос полностью поддерживал чистки, проведенные в армии и в университете после недавней провалившейся попытки военного переворота.

Димитрий ощущал все нарастающее беспокойство. Он жил в роскошном особняке, а сам инстинктивно сочувствовал большинству, которое составляли бедняки. Это противоречие было трудно разрешить, но он надеялся, что медицинское образование даст ему возможность хотя бы помочь кому-то из тех горожан, которым в жизни посчастливилось меньше, чем ему.

– Главное, постарайся прожить жизнь как можно достойнее, – просто сказала Ольга Димитрию; она слушала рассказы о метаниях сына и понимала, что с мужем об этом говорить не стоит.

Димитрий старательно избегал отца. Это было нетрудно. Константиноса почти никогда не было дома.

Однажды ранним утром, когда шел уже второй семестр университетских занятий, Димитрий встретил на улице Катерину и Элиаса, идущих на работу. Юноша увидел, что они идут ему навстречу и, казалось, целиком погружены в собственный мир – мир смеха и радости. Они даже не замечали его, пока между ними не осталось каких-нибудь несколько футов.

– Димитрий! – воскликнула Катерина. – Как поживаешь?

За пару минут они обменялись десятками новостей, перебивая друг друга вопросами, ответами и восклицаниями.

– А Евгения как поживает?

– Она теперь ткет ковры в мастерской. Работа тяжелая, зато все время среди людей.

– А близнецы?

– Мария вышла замуж и уехала в Трикалу с мужем и ребенком.

– С ребенком! Она же еще такая молодая!

– И София тоже все замуж собирается…

– Собирается?

– Ну… Они уже два года как помолвлены. По-моему, это у них как-то затянулось… А как кирия Комнинос?

Катерина как раз заканчивала вышивку бисером на новом платье для Ольги и вспоминала о ней.

– У нее все хорошо, – отвечал Димитрий, зная, что именно такого ответа от него ждут. – Может быть, тебя опять попросят отнести ей платье?

– Я бы с радостью. Но помнишь, что получилось в прошлый раз? Столько неприятностей у меня вышло из-за того желтого платья. Да и вообще, у нас сейчас слишком много работы, заказы специальные люди доставляют. У кириоса Морено даже свой фургон теперь есть!

Вот это жаль, подумал Димитрий. Он не забыл тот день, два года назад, когда Катерина пришла передать желтое платье, и помнил, сколько веселья она принесла с собой в дом. Мама, кажется, с тех пор больше ни разу не улыбалась. Он видел ее каждый день – бледную и прекрасную, – и знал, что она никогда не покидает особняк на улице Ники. Ее единственными собеседниками были Павлина и сам Димитрий, и он замечал, что между собой родители почти не разговаривают. Отец приходил домой, когда мама уже спала, а уходил, когда она еще не поднималась, и единственная связь с внешним миром, которая осталась у Ольги, – наблюдение с безопасного расстояния, через окно гостиной, за происходящим на набережной. Она всегда с удовольствием выслушивала университетские новости, с жадностью выпытывая у Димитрия все до мелочей: до чего они доспорились на своих диспутах, с кем он дружит. Она жила его жизнью – своей у нее не было.

– Давайте как-нибудь сходим кофе попьем! – предложил Элиас. – У нас же с тобой еще одно дело не закончено, помнишь?

Димитрий рассмеялся. Элиас вспомнил про их чемпионат по тавли, начавшийся больше чем полжизни назад. Они сыграли бесчисленное количество партий, и никогда ни один не обгонял другого больше чем на один выигрыш. Это превратилось у них в манию. С тех пор оба многому научились и включили в свой репертуар новые варианты игры.

Передав наилучшие пожелания всем родственникам, они договорились встретиться в ближайшие выходные.

Димитрий не удержался и оглянулся. Он почувствовал укол ревности, когда заметил, что Катерина наклонила голову к Элиасу. Так близко, почти вплотную.

Важной частью университетской жизни Димитрия были новые друзья. Покончив с занятиями, они часто встречались по вечерам. У них всегда было о чем поспорить, и кафенио казались более подходящим местом, чем библиотека.

Главным в их кружке был Василий, и не только потому, что был лучше всех развит физически (он играл в футбол за одну из городских команд), но еще и благодаря громовому голосу и привычке никогда не сомневаться в себе. Биография и воспитание у него были совсем иными, нежели у Димитрия. Его отец, беженец из Малой Азии, был работником профсоюза, и социалистические воззрения были у него в крови. Несколько месяцев назад он познакомился с харизматичным лидером коммунистов Никосом Захариадисом, тоже приехавшим из Малой Азии, как и родители Василия. Василий был им просто очарован.

На стороне коммунистов была сложившаяся система взглядов, четко определенные цели, и юнцов-идеалистов вроде Василия притягивала невероятно мощная и яркая личность человека, распространявшего эти идеи в городе. В прошлом они, может быть, и стояли бы за Венизелоса, но теперь у него давно борода поседела и силы уже не осталось. Новое дело захватило Василия более властно, чем новый роман, и подействовало на него сильнее, чем переход в другую религию.

Единственным, что могло отвлечь его от политики, была музыка. Как-то в пятницу, поздно вечером или, скорее, уже рано утром, когда они впятером – Димитрий, Василий, Лефтерис, Маноли и Александрос – осушили бутылку цикудьи и темы для идеологических дискуссий были почти исчерпаны, Василий заявил друзьям, что поведет их слушать музыку. В деловом центре города выступает популярный певец ребетики, и им всем нужно пойти на его концерт.

Отец Димитрия почти любую музыку презирал, и в доме у Комниносов никогда не было граммофона. Несмотря на это, Димитрий за последние месяцы чего только не слушал. Музыка в жадном до развлечений городе была на каждом углу, толпы собирались хоть в солнечный день, хоть в снегопад, чтобы послушать горцев-кларинистов, мандолинный оркестр или цыганских барабанщиков.

Почти в любом кафе было радио, и из хрипящих приемников, чаще всего прикрученных к стене, Димитрий услышал, хоть и с опозданием, популярную «музыку трущоб», музыку горя. Ему нравились ностальгические восточные мотивы, в которых слышалась тоска по потерянной родине, но ни на одном концерте ребетики он еще не был. Каждый раз нужно было то работу закончить, то книгу дочитать.

– Брось, Димитрий, подождут твои опыты. А этот певец ждать не будет.

Они двинулись к вокзалу и вышли на улицу, забитую притонами, клубами ребетики, барами, где курили гашиш, и борделями. Димитрий подумал, как разгневался бы отец, если бы ему стало известно, где он бывает. Но как же узнать жизнь, если ни на шаг не отходить от чисто вымытых каменных мостовых буржуазных кварталов? Василий уверенно провел его через узкую арку в грязную комнату, тускло освещенную и насквозь продымленную. Тут была толпа, и они с трудом протолкались сквозь нее к свободному столику. Через несколько секунд на столик со стуком поставили бутылку с прозрачной жидкостью и шесть рюмок.

Три музыканта уже играли – один на бузуки, двое на ее сестрах, отличавшихся более высоким голосом, – багламах. Музыка была ритмичная, напористая, с повторяющейся мелодией, и в воздухе чувствовалось нетерпеливое ожидание.

Наконец предмет всеобщего внимания показался из смежной комнаты и пробрался сквозь толпу. На это ушло немало времени. По пути к сцене, слегка приподнятой над полом части зала, он раз десять останавливался, чтобы пожать кому-то руку. У каждого столика угощался цикудьей, чокаясь со всеми, кто был рядом, и двигался дальше. Он был хорошо одет – в костюме, в ослепительно-белой рубашке, – красивый, обаятельный, улыбчивый.

– Стелиос Керомитис! – прокричал Василий, перекрывая шум.

Это был знаменитый певец из Пирея, он приехал в Салоники на несколько дней.

Керомитис наконец пробрался к своим музыкантам, взял ожидавшую его бузуки и сел. Покрутил колки, настраивая инструмент, аккуратно вставил сигарету между мизинцем и безымянным пальцем левой руки, кивнул остальным и начал играть. После нескольких вступительных аккордов он запел. Это был какой-то львиный рык, низкий, полный боли и страдания, всецело соответствующий словам песни, в которой говорилось о смерти, болезнях и разлуке. Такие темы были частью повседневной жизни в грязных переулках, которыми Димитрий с друзьями шли сюда.

Немалую часть людей в этом зале, включая Василия, составляли беженцы из Малой Азии, и тоска по родной земле никогда их не покидала. Наполовину восточные, наполовину западные мотивы ребетики воплощали в себе чувство оторванности и печали, и они вдыхали эту музыку так же глубоко, как втягивали гашиш в легкие.

К ночи зрители начали подпевать, и иной раз голос самого Керомитиса был уже почти не слышен. Теперь он курил кальян и запевал только в промежутках между затяжками. В воздухе плотной завесой висели дым и шум, а алкоголь обострял ощущения.

Часа в три ночи какой-то человек, сидевший у самой сцены, поднялся, и ближайшие столики отодвинули назад. Он стал медленно кружиться на месте, вытянув руки, с сигаретой в пальцах, склонив голову набок. Димитрию вспомнились дервиши, которых его однажды водили смотреть. Этот человек был словно в каком-то трансе и этим действительно напоминал дервишей, только смотрел не в небо, а в землю.

Танцор был худой, жилистый, расстегнутая рубашка открывала мускулистый торс. Его друзья начали ритмично хлопать в ладоши, а он все кружился, приседая все ниже и выпрямляясь снова, ни на миг не теряя равновесия. Казалось, он совершенно погружен в себя и взлетает в воздух, когда его подхватывает вытянутая из земли энергия.

Димитрий заметил, что несколько женщин, стоявших в самом конце, у бара – скорее всего, проституток, – вытянули шеи, стараясь разглядеть получше. Одна даже вскочила на стул, чтобы видеть через головы толпы.

Женщины, что привыкли получать почасовую плату за секс, этому удивительно раскованному человеку с радостью предоставили бы свои услуги бесплатно. Их очаровывало его гибкое тело и то, что он словно не замечал их восхищенных взглядов.

Его выступление возбудило всех разом, и мужчин, и женщин, и за эти шесть с половиной минут на Керомитиса никто ни разу не взглянул. Магия зейбекико покорила всех. Наконец, после того как у ног певца разлетелось на осколки несколько бокалов – знак одобрения и поощрения, – странная, парадоксальная музыка в ритме 9 на 8 сменилась другой, и танцор вернулся на свое место, снова смешавшись с толпой.

Часов в пять утра, когда Керомитис устал, Димитрий с друзьями покинули бар. Улицы были залиты бледным оранжевым светом только что поднявшегося солнца. Молодые люди зашли в ближайшее кафе.

– Давайте поедим, – сказал Василий, бывший среди них вожаком.

В сочетании с гашишем ребетика, хоть и была исполнена тоски, оставила у них чувство радостного возбуждения. Впервые в жизни Димитрий провел целую ночь без сна и был удивлен тем, с какой обостренной чуткостью стал реагировать на все. Ошеломляющая атмосфера теке, пронзительность и искренность музыки, крепкое чувство студенческого товарищества дали ему новое ощущение жизни. Аромат городской субкультуры показался ему неожиданно заманчивым, и он недоумевал, как могут буржуа довольствоваться ужинами в богатых европейских ресторанах или зваными вечерами в роскошных домах, когда рядом с ними существует культура, полная таких обнаженных эмоций.

Потом, в свободную минуту и в трезвом состоянии, более способствующем размышлению, он нашел ответ на этот вопрос. Но в то раннее утро, сидя над своей магритцей, ложку за ложкой отправляя в рот теплый и сытный суп с овечьими потрохами, он просто по-детски удивлялся: как можно не хотеть быть здесь, сейчас, с ним?

– Пойду вздремну немного перед занятиями, – объявил Василий.

Ответом ему был негромкий одобрительный гул, и компания, оставив на столике несколько драхм, разошлась разные стороны.

Димитрий приблизительно представлял, какой дорогой его отец ходит на работу, и в таком виде, с мутными глазами, старался на этих улицах не показываться. Через пятнадцать минут он пришел домой, открыл дверь и проскользнул в свою комнату. Отец с вечера был уверен, что сын сидит там, запершись, и прилежно готовится к предстоящим экзаменам.

После этой ночи посещения баров ребетики стали чаще, и непричесанная городская субкультура приблизила Димитрия к самому сердцу Салоников. Легко отпечатывающиеся в памяти стихи о разбитых сердцах и жизнях, пусть и не отражавшие его собственного опыта, помогали думать и мечтать.

Сутенеры, певцы ребетики и торговцы гашишем казались такой же необходимой составляющей города, как и банкиры и владельцы магазинов, и было что-то притягательное в безыскусности этой изнанки жизни, такой далекой от безупречного порядка дома, под крышей которого Димитрий проводил ночи. Лет десять, если не больше, Константинос Комнинос твердил сыну, что в некоторые районы Салоников ходить слишком опасно. «Там одни голодранцы да проститутки, – говорил он Димитрию. – Держись от них подальше».

Элиас Морено тоже начал ходить с ними по вечерам. За этим обычно следовало ожесточенное и шумное сражение в тавли с Димитрием. Около часа они перебирали все известные им варианты игры: портес, плакото, февга, – играли быстро, напористо, никогда не выбиваясь из ритма. Секунда не успевала пройти от броска до следующего хода, и каждому движению сопутствовал свой звук. Сначала стук костей, когда их бросают о край доски, затем рокот, когда они крутятся, как волчки, наконец быстрый шорох и стук передвигаемых фишек – и тут же снова гремят кости. Фишки стучали, не умолкая, но сами игроки с начала игры и до финального, победного удара по фишке противника в центре доски не произносили ни слова.

Изредка над костями бормотали заговоры, чтобы не выпало двойное число. Пока шла игра, они оставались воюющими сторонами и около часа не отрывали глаз от доски, даже мельком не смотрели друг на друга. Димитрий вытирал лоб платком, Элиас – рукавом. Только после того как игра прекращалась, разговор возобновлялся. Тут-то Димитрий и расспрашивал Элиаса о его родителях, а заодно и о Катерине.

Теперь, когда близнецы покинули дом на улице Ирини, а Евгения целыми днями работала на ткацкой фабрике, Катерина стала, можно сказать, членом семьи Морено. Она часто приходила к ужину и занимала то место за столом, на котором сидела когда-то мать Саула, умершая несколько месяцев тому назад. Без ее молчаливого присутствия дом словно бы немного опустел.

Чаще всего Катерина и после ужина засиживалась на пару часов – заканчивала какую-нибудь вышивку и беседовала с Розой Морено. Для обеих это была не работа, а все то же любимое занятие, которым им посчастливилось наслаждаться и днем, и вечером.

Элиас говорил о Катерине с неизменным восхищением и нежностью, и Димитрий, хоть и понимал, что не годится ревновать к молочному брату, каждый раз чувствовал легкий укол досады.

Элиас выучился играть на уде и иногда выступал в одном из баров. Димитрий, Василий и другие всегда приходили послушать. Элиаса охотно приняли в компанию. Он, в отличие от остальных, был рабочим, человеком из мира коммерции, такого далекого от академической среды, библиотек и аудиторий, однако всех их объединяла страсть к ребетике.

Музыка и люди, которые ее играли, стали фоном для многих вечеров, проведенных вместе, а предметом дискуссии зачастую была политика.

В стране по-прежнему царила бедность, политическая и экономическая нестабильность. Беспокойство нарастало. За десять с небольшим лет в Греции произошла целая дюжина военных переворотов, а правительств сменилось почти вдвое больше, и маятник все так же раскачивался между теми, кто желал возвращения монархии, и ее противниками. Место монархии в Греции по-прежнему оставалось предметом ожесточенных споров и дискуссий. В 1920 году, когда король Александр умер от укуса обезьяны, его отец вернулся из изгнания, однако уже через два года вынужден был снова покинуть страну. Его сменил старший сын Георг, которому, в свою очередь, тоже пришлось уехать, не прошло и года. Почти двенадцать лет король Георг провел в изгнании, но наконец вернулся после всенародного голосования.

Выборы в 1936 году прошли почти с равными результатами, и, хотя роялисты заняли большую часть мест в парламенте, коммунисты сохранили политическое равновесие. В отсутствие ведущей политической силы обстановка сложилась тревожная.

Полиция получила больше полномочий – теперь можно было арестовать кого угодно за простое выражение несогласия с правительством или протест.

Василий чувствовал, что пришло время действовать. Он пытался подстегнуть и остальных.

– Эти люди, которых арестовали, не совершили ничего дурного! – возмущался юноша. – Почти все они просто говорили правду: что им мало платят и эксплуатируют. А это непреложный факт.

– Это нелогично, несправедливо…

– Недопустимо! – громыхал Василий. – Надо же что-то делать!

Димитрий понимал, что, если ввяжется в дискуссию с отцом по поводу того, справедливо ли обходятся с левыми, у них дойдет до драки. Чаще всего он прикрывался неотложными занятиями, опытами в лаборатории, важными встречами с профессорами и так далее, но раз в неделю, главным образом ради матери, ужинал с родителями. Чтобы поберечь Ольгу, которой определенно ни к чему была грандиозная ссора между отцом и сыном, Димитрий держался подальше от спорных предметов, поддерживал легкую беседу, рассказывал о занятиях по анатомии, расспрашивал о бизнесе и в целом сохранял у родителей иллюзию, что когда-нибудь войдет в дело Комниносов.

Был субботний вечер, вскоре после Пасхи, и назавтра Димитрию вновь предстояло это еженедельное испытание. Сегодня они с Элиасом играли в тавли, а потом отправились на встречу с Василием в их любимое теке. Вышли они из кафенио уже после одиннадцати, но музыканты, которых они надеялись послушать, все равно редко начинали играть до полуночи.

Димитрий выпил только кружку пива – на следующий день предстояло много заниматься, готовиться к экзаменам. Если бы голова у него не была такая ясная, он, может быть, и не поверил бы своим глазам, когда они с Элиасом шли по убогим улочкам. Впереди, метрах в пятидесяти, долго маячила темная, с трудом различимая в тени фигура человека. Вот он остановился, огляделся и вошел в дверь, которую перед ним отворили. Он не заметил ни Димитрия, ни Элиаса – их скрывала тень, зато они его ясно разглядели.

– Это же?.. – Элиас в смущении умолк, жалея, что вообще заговорил.

– Мой отец. Да. Я уверен.

Не говоря больше ни слова, они пошли дальше. Димитрий был потрясен. Это был публичный дом – относительно пристойный, да, но все же бордель. Его отец ходит к проституткам.

Первой мыслью Димитрия было дождаться отца и потребовать ответа прямо здесь, на месте.

Словно прочитав его мысли, Элиас взял Димитрия под руку. Он чувствовал, что друг зол и растерян.

– Пожалуй, ни к чему устраивать сцену, Димитрий, – сказал он. – Да и вовсе ничего не стоит говорить.

Димитрий понимал: ему нужно время, чтобы переварить увиденное. Сейчас он мог думать только об одном – все принципы его отца основывались на лжи. Он связан с темной изнанкой Салоников даже теснее, чем сам Димитрий. Он лицемер и ханжа.

Домой юноша пришел ночью, пьяный почти до бесчувствия. Споткнулся, врезался в дверь и с грохотом сшиб на пол какую-то статуэтку. Отец возник на верхней площадке лестницы так стремительно, что Димитрий подумал, уж не дожидался ли он его.

– Ты знаешь, который час? – Отец говорил шепотом и в то же время почти кричал, быстро сбегая по лестнице к сыну. – Где ты шатался?

Димитрий думал, что Константинос его ударит – иначе к чему такая торопливость? Он стоял неподвижно, а отец летел к нему, похожий на ворона в своем черном шелковом халате. Он оперся рукой на столик – для устойчивости.

– Ты что, не слышишь? Где ты был? – Теперь голос Константиноса звучал уже на полную громкость. – Отвечай!

Павлина, потревоженная шумом, стояла в дверях своей спальни в цокольном этаже, и на ее круглом сонном лице читались недоумение и тревога.

Не теряя самообладания, Димитрий наклонился к отцу, так, что их лица были в дюйме друг от друга, и тихо, чтобы не слышала Павлина, ответил на его вопрос:

– Я был на улице Диониса.

Комнинос побледнел. В голосе сына явственно слышалась торжествующая нотка.

Павлина исчезла, тут же появилась снова, с метлой, и стала сметать осколки статуэтки. Она собрала их в аккуратную кучку, и глаза ее остановились на лицах двух мужчин.

Константинос быстро овладел собой. Ольга уже стояла на верхней площадке лестницы.

– Что случилось? – спросила она. – Димитрий, с тобой все хорошо?

Прежде всего она подумала о том, о чем только и могла подумать как мать. Она знала, что Димитрий часто бывает в самых неспокойных местах города, и читала, что в теке то и дело случаются поножовщины.

– Все в порядке, мама, – ответил он.

– Всем пора в постель! – рявкнул Константинос. – Павлина, отложи уборку до утра, будь любезна.

Ольга исчезла, и Павлина молча попятилась к себе в комнату, оставив метлу у стены. Константинос повернулся к Димитрию спиной и спокойно ушел наверх.

Димитрий подождал, пока закроется дверь родительской спальни, а потом, крепко держась за перила, поднялся к себе.

Назавтра за обедом Димитрий, Ольга и Константинос уселись за большой круглый стол, тарелки на котором были расставлены, как всегда, «через двадцать минут». Букет сухих цветов в центре отражал общее настроение. Павлина появлялась и исчезала, подав новые блюда. Беседа шла принужденно. Каждый раз, унося тарелки, Павлина замечала, что Ольга почти не притронулась к еде. Димитрий ел немногим лучше.

Ольга понимала, что между мужем и сыном что-то произошло, и старалась поддерживать легкую беседу. Димитрий избегал смотреть на отца.

Всего неделю назад, на Пасху, они все вместе ходили в церковь. Из памяти юноши еще не выветрились картинки, как отец целует икону, крестится и подобострастно преклоняет колени, касаясь губами кольца на протянутой руке священника. Его передернуло при мысли об отце, сидящем в первом ряду. Это почетное место, как он теперь понимал, отражало его финансовый вклад в церковь, а вовсе не близость к Богу. Он смотрел на свою милую мать и размышлял, догадывается ли она хоть о чем-нибудь.

Константинос Комнинос, кажется, еще явственнее обычного испытывал мазохистское удовольствие, обнажая глубину политических разногласий между собой и сыном, и, как всегда, предполагал, что Димитрий рано или поздно склонится к его точке зрения. Сыновья на то и сыновья, чтобы наследовать семейный бизнес. По-другому просто не бывает. Он до сих пор не смирился с тем, что его отпрыск выбрал другую дорогу.

Константинос знал, что Димитрий не выдаст его матери, и пользовался этим, играя с сыном в еще более жестокую игру, чем обычно, заставляя того корчиться от невысказанного гнева по поводу положения дел в стране. Король только что назначил генерала Иоанниса Метаксаса первым министром, а Метаксас отдал приказ полиции жестко подавить протесты рабочих, которые представляли собой нарастающую угрозу закону и порядку в стране. Нескольких профсоюзных активистов и коммунистов уже отправили в ссылку, и Комнинос, как владелец фабрики, радовался, что есть кому держать пролетариев в узде.

– Что до меня, я считаю, чем суровее меры, тем лучше!

Это было адресовано напрямую Димитрию, и Константинос не сомневался, что на этот раз добьется какой-то реакции.

Ради Ольги Димитрий не поддался на провокацию. Он боялся, как бы не сказать что-нибудь такое, о чем потом придется пожалеть, чего не хотелось бы говорить при матери, но понимал, что отец испытывает его, доводит до крайней точки. Константинос Комнинос знал: пока Ольга здесь, ему ничто не угрожает.

Димитрий резал мясо, воображая, что сверкающий нож вонзается в тело отца. Еще не прожевав, он поднялся.

– Мне пора.

– Куда это ты собрался в воскресенье вечером? – резко спросил отец. – Библиотеки же закрыты.

– У меня встреча с друзьями.

– Вот жаль, дорогой, – сказала Ольга. – Павлина приготовила твое любимое глико.

– Оставишь мне немножко, мамуля? – попросил он, наклоняясь, чтобы поцеловать ее в лоб. – Прости, но мне надо идти.

В одну секунду он оказался на улице и вскоре уже торопливо шагал к кафенио, где они договорились встретиться с Элиасом и Василием. Проходя мимо окна, он заметил с ними кое-кого еще. Катерину.

Димитрий шел быстро, но сердце у него колотилось сильнее обычного, когда он открыл дверь, не от скорой ходьбы.

Не так часто в этом кафенио можно было увидеть девушку, и Катерина поспешно объяснила:

– Я ходила на дом к заказчице снимать мерку. Это на соседней улице, и Элиас уговорил меня после зайти выпить с ним кофе.

– В воскресенье? Воскресенье же выходной.

– Когда как, если работаешь у кириоса Морено, – со смехом ответила Катерина и взяла свою сумку. – Ну, надеюсь, до скорой встречи, Димитрий.

– Хочешь, я провожу тебя домой?

Эти слова вырвались сами собой, и Димитрий тут же смутился. Ясно же, что провожать ее будет Элиас. Они ведь живут на одной улице.

– Не надо, но все равно спасибо, – снова засмеялась она. – Еще светло. Я сама дойду.

– Уверена? – уточнил он.

К немалому удивлению юноши, Катерина вдруг передумала.

– А знаешь, вообще-то, было бы неплохо. Ты ведь не идешь еще домой, Элиас?

Тот покачал головой.

До улицы Ирини было недалеко, и Димитрий поймал себя на том, что старается идти помедленнее.

По пути Катерина рассказывала о семье Морено. Кирия Морено научила ее почти всему, что она теперь умела, и каждый день ей представлялись новые возможности отточить мастерство. О своем ремесле она говорила с жаром.

– Я как подумаю про этих девушек с табачной фабрики – каждый день одно и то же, день за днем, – и понимаю: я бы умерла, если бы мне пришлось так работать. У меня на работе каждый час что-то новое. Там десятки разных швов, и каждый раз я их шью разными цветами, на разных тканях, в разных сочетаниях. И результат каждый раз разный.

– Немного похоже на музыку, да? – отозвался Димитрий.

– Да! Мне кажется, очень похоже, – засмеялась девушка.

– Нот всего семь, но из них можно составить тысячи разных мелодий! Так, значит, ты совсем как Моцарт, только вместо нот у тебя нитки? – Димитрий сам улыбнулся такому сравнению. – Элиас говорит, ты еще и вундеркинд, как Моцарт.

Катерина покраснела. Может быть, потому, что он упомянул об Элиасе. Димитрий не мог этого сказать точно и старался не думать о том, сколько времени они проводят вместе.

– Я не так уж много знаю о Моцарте, но думаю, Элиас преувеличивает.

Дорога домой кончилась что-то уж очень быстро. Катеринина оживленная, раскованная речь завораживала. Димитрию казалось, что она вся как-то светится изнутри. Девушка улыбалась не только губами, но и глазами, и даже в ее походке чувствовалась радость.

Прошло несколько дней, и Димитрий понял, что все время думает о Катерине и мечтает увидеть. Ее образ отпечатался в памяти, и молодой человек никак не мог прогнать его. Катерина на своем примере показала ему то, что он, пожалуй, уже и сам понимал: счастье не обязательно связано с богатством. То, что ему самому вечно было не по себе при мысли об ожидавшем его огромном состоянии, тоже это доказывало.

А вот голод и недовольство были определенно связаны. В Салониках многие жили у самой черты бедности, и уже назревали неизбежные волнения.

Василий каждый день приносил новости от отца. На улицах с приходом мая стало жарче, нежное тепло весны сменилось иссушающим летним зноем, и одновременно с этим люди потеряли терпение и стали выдвигать требования. Поговаривали о всеобщей забастовке.

– Салоники на грани революции, – докладывал Василий товарищам, горя возбуждением. – Рабочие на табачных фабриках готовят забастовку! Завтра! Мы должны их поддержать.

Выбора не было. Не могли же они не поддержать эксплуатируемых, обездоленных, тех, кому за неделю работы платят меньше, чем богачи тратят на один обед в дорогом ресторане. Василий не раз водил Димитрия в кварталы, где они жили, и теперь настало время хоть как-то проявить солидарность.

На следующий день молодые люди встретились в университете и направились к зданию муниципалитета. Через несколько минут их подхватила целая река людей. Чувствовалось приподнятое настроение: в этот солнечный день в стране рождалась демократия, открытый уличный протест. Это радовало.

– Вот так мы и дадим понять, что чувствуем! – восклицал Василий. – Правительство не может просто отмахнуться от нас, верно? – Ему приходилось кричать, чтобы перекрыть шум толпы.

Пролетел слух, что к ним присоединяются рабочие из трамвайного и железнодорожного депо и электрики. Жажда протеста распространялась, как эпидемия, и на улицах собралось больше двадцати тысяч человек.

Василий был вне себя от восторга.

– Может, и добьемся чего-то, смотри-ка, – сказал он. – Это и есть власть народа!

Наконец демонстранты разошлись.

Нечаянно столкнувшись в этот вечер с отцом, Димитрий услышал неприятную новость.

– Ну что ж, – сказал Константинос, отдавая шляпу Павлине, но глядя при этом прямо на сына, – ты будешь рад услышать, что Метаксас дал полиции полную свободу действий!

Димитрий старался не выдать себя. Ему не хотелось, чтобы отец узнал, что он тоже был сегодня на улице.

– Это как-то слишком, – отозвался он.

– Мне так не кажется, Димитрий, нет, не кажется. – (Молодой человек промолчал.) – И еще лучше: он вводит военное положение. С этим народом только так и нужно.

Уже от того, как отец произнес «с этим народом», Димитрию захотелось сплюнуть, но умение сдерживаться всегда было его сильной стороной. Каждый раз он оставлял за отцом последнее слово и почти забавлялся этим.

– Не суйся завтра на улицу, хорошо?

Выходит, Константинос знал, что Димитрий ходил сегодня на демонстрацию. Значит, кто-нибудь из зевак увидел его и доложил.

Следующий день начался так же, как предыдущий. Группа студентов, и Димитрий в их числе, собралась вместе и направилась к центру Салоников, чтобы присоединиться к народу.

Атмосфера была уже совсем другая. В центре протестующие кричали: «Да здравствует забастовка!» – а напротив стояли полицейские и военные. Какое-то время они просто смотрели друг на друга. Это было похоже на затишье перед бурей.

Василий, которому непременно хотелось быть в центре событий, пробился ближе. Димитрий пытался последовать его примеру, но его остановила внезапно уплотнившаяся толпа. Раздался многоголосый рев, и все разом, дружно двинулись вперед.

И тут, словно поняв, что теряют контроль над ситуацией, полицейские открыли огонь.

Димитрий стоял сзади и ничего не видел, только почувствовал обратное движение – народ попятился, кто-то повернул, пытаясь убежать. Начался хаос, паника, всеобщее смятение. Никто не верил в то, что происходит. Полиция открыла огонь по безоружным.

Люди бежали во все стороны, крича, пробивая себе дорогу кулаками, и среди них были студенты, друзья Димитрия. Но сейчас было не до того, чтобы высматривать в толпе друг друга.

Никто не понимал, что происходит, никто не знал, что будет дальше, всех подгонял животный инстинкт самосохранения, и кого-то уже сбили с ног в давке. Димитрий сам не заметил, как оказался в каком-то переулке. Все соседние магазины и кафе были закрыты, спрятаться негде. Он бежал вслепую, не останавливаясь. Сейчас демонстрантов схватят, а Димитрий знал, как жестоко в полиции обходятся с задержанными.

Когда ноги уже подкашивались от изнеможения и страха, он увидел, что добежал почти до самой улицы Ирини. Там он постучал в дверь кирии Морено.

У нее он и просидел несколько часов, чувствуя себя в безопасности, но тревожась за друзей, которые были с ним. Наконец юноша подумал, что полиция, наверное, уже прекратила разыскивать нарушителей порядка, и собрался уходить. Кинул взгляд вдоль улицы, туда и обратно, чтобы убедиться, что путь свободен, и еще, как он признался себе, чтобы посмотреть, нет ли где поблизости Катерины, а потом быстрым шагом направился к улице Ники.

Мать была вне себя от радости, увидев его.

– Димитрий! – воскликнула она, обнимая сына, и он почувствовал, как ее теплые слезы капают ему на рубашку. – Ты был там, правда?

– Прости, мама, мне очень жаль. Ты, должно быть, так волновалась.

– Я знаю только, что люди погибли, – сказала она. – Павлина только что пришла, принесла новости… Я подумала, вдруг и ты тоже среди них.

– О господи! – воскликнул Димитрий, отстраняясь. – Мы все были без оружия.

– А многих страшно покалечило, – прибавила мать. – Я так рада, что ты дома.

– Василий был впереди. Я должен узнать, где он.

Димитрий выскочил из дому и побежал по улицам к больнице. Повсюду валялись какие-то обломки, брошенные вещи – свидетельства паники, охватившей демонстрантов, когда полицейские повернули против них оружие.

Поиск по всем палатам ничего не дал – значит его друга не было среди раненых, и Димитрий с замиранием сердца отправился в стоявший рядом морг. Врач в больнице сказал, что убитых свозили туда.

Подходя к зданию, он увидел знакомое изможденное лицо. Это был отец Василия.

– Здесь его нет! – крикнул тот и обнял Димитрия со слезами облегчения. – Здесь его нет!

– И в больнице тоже нет! – сказал Димитрий.

– Нет? Я как раз туда собирался.

– Уже незачем. И домой он не приходил?

– Нет, – ответил отец Василия. – Остается только одно.

Они понимали, что молодой человек, скорее всего, арестован.

– Пойду в тюрьму, – сказал отец Василия. – А вы лучше не ходите. Лишний риск.

Следующий день стал днем траура. Проводить погибших в последний путь пришли тысячи. Двенадцать усыпанных цветами тел пронесли по улицам в открытых гробах, и люди скорбели по убитым и по десяткам раненых, что лежали в больнице. Те, кто шел в траурной процессии, оплакивали не только погибших друзей, но и свою свободу. Лепестки цветов устилали место, где пули настигли демонстрантов.

Когда были объявлены новые забастовки, Метаксас воспользовался поводом, которого давно ждал. Он доложил королю, что в стране готовится коммунистический переворот. Четвертого августа генерал получил разрешение на введение военного положения. В Греции установилась диктатура.

Жара в тот день стояла невыносимая, и вечером температура не опустилась ниже тридцати пяти градусов. Ольга рано ушла спать.

Димитрий увидел, что его место за столом изменилось. Теперь он сидел напротив отца. Павлина еще не принесла первое блюдо, однако вино уже было налито.

Константинос Комнинос поднял бокал:

– Я хочу произнести тост.

Димитрий, против обыкновения, взглянул на отца.

Он упрямо не прикасался к своему бокалу, но все смотрел и смотрел в эти холодные, неподвижные глаза.

– За закон и порядок, – сказал Комнинос. – За диктатуру.

Он не улыбался, но весь его вид выражал торжество.

Что это – самообладание или трусость? – думал Димитрий. Что удерживает меня от того, чтобы запустить отцу графином прямо в лицо?

– Ну же! Выпей! – Тот, кажется, насмехался.

Молча, осторожно Димитрий поднялся и вышел из комнаты. В сердце у него пылала ненависть, но он не мог доставить отцу удовольствие полюбоваться на его реакцию.

Константинос Комнинос услышал, как внизу хлопнула дверь, и продолжил свой ужин в одиночестве. На улице Димитрия вырвало в канаву.