Книга: Нить
Назад: Глава 11
Дальше: Глава 13

Глава 12

Несколько лет Катерина старательно писала письма, однако ответа все не получала. Но это ее не останавливало. Заодно и хороший повод поупражняться в письме. Месяц за месяцем ее горячее желание разыскать маму слабело, зато почерк становился тверже. В этих письмах без ответа она писала обо всем, что делала, о том, как проводила дни. Это был дневник совершенно счастливого ребенка.
Каждое письмо Евгения относила в контору Комиссии по расселению беженцев, а оттуда их, в свою очередь, передавали на почту. Евгения заметила, что их знакомой американки там уже нет, и поняла, что служащих сокращают. Жизнь беженцев начала устраиваться. Правда, многие до сих пор еще жили в лагерях, но большинство благополучно переселили в специально построенные деревни на севере. Кухни, где раздавали бесплатный суп, еще работали, но почти все люди уже сами зарабатывали себе на жизнь: перебирали табак или изюм, ткали, шили. Те, у кого была какая-то профессия, наконец-то смогли устроиться.
Ольга одолжила Евгении денег на покупку ткацкого станка, и маленький домик наполнился ритмичными звуками снующего туда-сюда челнока.
– Деньгами отдавать не надо, – сказала Ольга, – но можете когда-нибудь потом, когда мой дом будет готов, соткать мне туда что-нибудь.
Евгения улыбнулась. Денег, которые она зарабатывала, едва хватало на еду и одежду, и она была очень благодарна Ольге за ее доброту. Особняк понемногу отстраивался, но времени до того дня, когда нужно будет выплатить долг, оставалось еще немало.
Катерина любила смотреть, как у нее на глазах растет ковер. Близнецам это было не так интересно. Ткацкий станок напоминал им о доме, о прежних временах, до приезда в Грецию. Стук челнока и вид шерстяных мотков, сваленных кучами у матери под ногами, переносил их в почти уже забытое прошлое, и они сами не знали, были ли эти смутные воспоминания сладкими или горькими. Самые яркие впечатления оставил побег. За несколько минут до этого мать сидела за станком и ткала.
Евгения не поддавалась на Катеринины просьбы дать ей поиграть со станком. Ковер требует твердой руки, чуть собьешься – и цена ему уже не та. Поэтому Катерина сидела рядом и довольствовалась своей работой – вышивкой, которой занималась под руководством настоящей мастерицы – кирии Морено.
Кирия Морено не ходила каждый день в швейную мастерскую, а работала дома: вручную доделывала мелкие детали на одежде, которую шили на предприятии ее мужа. У нее было два сына и ни одной дочери, и она с радостью согласилась научить Катерину кое-каким из своих излюбленных швов и приохотила ее к вышиванию картин цветным шелком – она сама этим увлекалась, когда ей было девять лет. Через несколько месяцев тоненькие пальцы и острые глаза Катерины уже справлялись с такими тонкими узорами, что и самой кирии Морено были не под силу.
Соседи по улице Ирини еще больше сблизились. Двери в домах были, но их никто никогда не закрывал. Зимой вход завешивали плотной занавеской, чтобы тепло не выходило, а летом – другой, полегче, чтобы дом хоть немного продувало ветерком, веющим с моря. Занавеска означала, что и дети, и взрослые могут входить друг к другу без приглашения. Ребятишки носились туда-сюда всей гурьбой, и получалось так, что в доме или все шестеро малышей, или ни одного. Они росли вместе, почти как братья и сестры, а не просто друзья.
На этой улице всегда кипела работа. Разве что Ольга иной раз оставалась без дела. Она все-таки была дама и вот-вот должна была вернуться в свою обычную жизнь, в роскошный особняк, но ей вовсе не хотелось с этим спешить. Раз в неделю она заходила в новый дом, когда нужно было решить, в какой цвет красить стены, и уже несколько лет отдавала распоряжения по поводу обстановки комнат. Маляры, драпировщики, мебельщики, ткачи-ковровщики – кто только не побывал в доме у моря. Когда дошло до подписания контрактов на работу, всем им пришлось удивиться.
– Торопиться некуда, – говорила Ольга с милой улыбкой.
Все высшее общество Салоников всегда требовало, чтобы работа была сделана вчера. Исключая кирию Комнинос. В этом городе, где богатые становились все богаче, а бедные – все беднее, те, у кого были деньги, только и делали, что ужесточали требования. Все подрядчики обсуждали между собой эту странность. Они не могли понять эту женщину, что велела им работать потихоньку, без спешки, и недоуменно чесали в затылках.
Торговые склады Комниноса процветали. Его бизнес рос в геометрической прогрессии, и теперь Константиносу уже не терпелось перебраться в новый дом. После пожара прошло уже почти десять лет, и, хотя их с Ольгой и Димитрием жизнь вошла в рамки, которые ему идеально подходили, позволяя всецело сосредоточиться на бизнесе, теперь ему хотелось утвердить свой статус роскошным домом, и семья должна была переселиться туда.
Димитрия тоже несколько раз брали в новый дом. Ему он казался пугающе огромным. Комнаты больше, чем его школьный класс, а необычайно высокие потолки напоминали о церкви. Мальчику казалось, что там все время холодно и слишком много слепящего света, и пахло чем-то странным – он не мог определить чем.
Рассказывая об этом Павлине, Димитрий сказал только:
– Пахнет белым.
Павлина пыталась пробудить в нем энтузиазм, но он ничего не хотел слушать.
– У тебя будет такая большая комната, – говорила она. – А я тебе буду готовить всякие вкусные вещи на новой кухне!
Димитрий стал со страхом ждать того дня, когда придется переезжать в новый дом, – он понимал, что после этого в его жизни многое круто изменится. Столько лет он каждый день видел Элиаса, Исаака, Катерину и близнецов. Он знал: теперь придет конец играм в чет-нечет или его любимым лос-паликос.
Кроме того, отец сказал Димитрию, что переведет его в новую международную школу, где он будет изучать французский язык и общаться с совсем другими детьми. Обе эти перспективы его не особенно радовали. Он любил своих старых друзей и не хотел учить чужой язык.
Ольгу тоже не радовала мысль, что ей придется вернуться к прежней одинокой жизни у моря: ее пугало затворничество, она понимала, что будет скучать по этим удивительным людям, которые научили ее тому, что утраты, разлуки и предчувствие надвигающихся бед могут делать людей не слабее, а сильнее. Павлина ощущала то же самое и думала, что больше всего будет скучать по безобидным сплетням, которыми обменивались между собой женщины на улице.
Настал день, когда они наконец начали укладывать вещи. До нового дома было меньше двадцати минут пешком, но в груди у них бурлило столько эмоций, словно они уезжали за границу. К двери подкатила ручная тележка, чтобы забрать коробки с вещами, накопившимися за эти годы, а блестящий черный автомобиль ожидал их в конце дороги. Улица Ирини была слишком узкой, и автомобиль не мог подъехать прямо к двери, но все знали, что он уже здесь – ждет, чтобы увезти Ольгу в прежнюю жизнь, а Димитрия – в новую. Димитрий торжественно попрощался с друзьями за руку, а Элиаса, своего молочного брата, крепко обнял. Женщины, когда настало время прощания, плакали без всякого стеснения.
Наверное, в последний раз мальчик позволил матери взять его за руку, и они пошли прочь от дома, где были так счастливы.

 

У Зении не было никакой уверенности, что Катерина жива, но она продолжала писать ей. Более четырех лет прошло с тех пор, как обе бежали из Смирны, и их письма друг к другу так и лежали в сортировочном отделе на окраине Афин. Десятки, а может, и сотни тысяч неотправленных писем были свалены там пачками – свидетельство того, какое огромное количество людей оказалось в разлуке со своими близкими или не имело постоянного адреса.
Разбирал письма один педантичный, почти маниакально дотошный почтальон. Он делал все возможное, чтобы доставить корреспонденцию по адресу. Этот пятидесятипятилетний холостяк жил с матерью-вдовой и всю свою жизнь посвятил изучению иностранных языков. Он читал по-французски, по-итальянски, по-болгарски и по-английски и изучил алфавиты еще нескольких языков, чтобы разбирать адреса. Все это он выучил сам, по книгам, при свете свечи, в той самой темной и мрачной комнатушке, в которой когда-то давным-давно появился на свет. Под густой гривой седых волос скрывались такие блестящие лингвистические способности, что иной раз к нему обращались за консультацией по переводам даже университетские профессора и политики. Однако он не претендовал ни на какие посты и хотел только одного: выполнить официально порученную ему работу, добиться, чтобы все письма дошли до адресатов. При таком количестве приезжих и таких перемещениях людей это обернулось невероятно трудной задачей.
Когда письма уже некуда было складывать, пришлось прибегнуть к радикальным мерам. Что, по понятиям почтальона, означало вскрыть конверт и нарушить тайну переписки. Для такого педанта, как он, действительно крайнее средство. Если же и это не сработает, придется пойти еще дальше и уничтожить письма, а для него это было бы такое позорное поражение, что он не смог бы потом заснуть ночью.
В огромном складе, заставленном коробками с письмами от пола до потолка (на каждой коробке – место назначения), почтальон трудился до глубокой ночи, начиная обычно с самых давних писем. Однажды выдался день, когда голова у него работала особенно ясно – с такой отчетливостью вспоминались письма, которые, как он знал, хранились на складе, и так быстро выстраивались связи.
Одни письма были помечены в соответствии с видами почтовых марок, другие по месту назначения, третьи – по названию бывшего места жительства отправителя в Малой Азии. Временами почтальона осеняло, и он вспоминал, где именно видел письмо, подходящее по тем или иным приметам.
Катерина подписывала конверты: «Зении Сарафоглу, Афины». Почтальон заметил письма, адресованные «Катерине Сарафоглу, из Смирны». Не связаны ли эти два адресата друг с другом? Надежды было мало, и все же он осторожно вскрыл по письму из каждой пачки и отметил адреса, с которых они были отправлены.
Он увидел, что письма Катерине отправлялись из той части Афин, где селили в основном беженцев из Смирны, уже известной как Новая Смирна. Затем аккуратно надрезал конверт с почтовым штампом Салоников. На листке он увидел буквы, выписанные крупным, но разборчивым детским почерком. Наверху стоял адрес: «Улица Ирини, 5», а внизу подпись: «Катерина».
Сердце у него слегка дрогнуло. Не было уверенности, что это та самая Катерина, но он почувствовал, как у него вспотели ладони, словно он был детективом и интуитивно нащупал ключ к разгадке преступления. Попытка не пытка! Он отправил письма для Катерины своему коллеге в Салоники с припиской: «Попробуйте передать по этому адресу».
Через несколько недель Евгения услышала стук в дверь.
– Я знаю, это не ваша фамилия, – сказал почтальон, – но… – Он показал ей пачку писем, не выпуская из рук. – Вы не знаете никого по фамилии Сарафоглу?
Евгения взглянула на имя и кивнула.
– Тогда кому-то будет что почитать! – весело сказал почтальон, повернулся и ушел.
Писем, перевязанных веревочкой, было по меньшей мере тридцать или сорок. Евгения вгляделась в тонкий изящный почерк. Вздохнула. Вот оно, то, чего Катерина ждала все эти годы. Евгения сама делала все для того, чтобы Катерина не забывала свою настоящую семью, но теперь, держа в руках то, что должно было вернуть ей семью, поняла, как сильно полюбила эту девочку. Она по целым неделям не вспоминала, что Катерина не ее плоть и кровь. Письма отправились на высокую полку возле иконы, где всегда светилась маленькая лампадка, и несколько дней лежали нетронутые.
Однажды, через несколько дней, Евгения пошла в церковь Святого Николая Орфаноса, мучаясь чувством вины за то, что до сих пор не отдала письма Катерине. Перед собой она оправдывалась тем, что не хочет расстраивать девочку. Она помолилась Панагии, чтобы та наставила ее на путь истинный.
Дома Евгения начала готовить ужин, но письма никак не шли у нее из головы. Она подняла взгляд, чтобы убедиться, что они никуда не делись, но тут заметила кое-что еще. В первый раз с тех пор, как Евгения зажгла масляную лампадку перед иконой – года четыре назад, – она погасла. Это знак. Должно быть, Господь гневается на нее за то, что она не отдает письма.
Девочки пришли домой примерно через час. Дорога из школы была длинная, они проголодались. Сразу же после ужина Евгения услала близнецов наверх и, стараясь скрыть волнение, сказала Катерине, что у нее есть кое-что для нее.
– Тебе тут письма пришли, – сказала она. – Я не открывала, они тебе адресованы, но думаю, они от твоей мамы.
– От мамы! – воскликнула Катерина. – Где они? Где?
Евгения уже разрезала веревочку и разложила письма по датам на штемпеле.
– Вот они, – сказала она и выложила их на стол двумя стопками.
Катерина смотрела на письма, охваченная внезапным страхом. Письма от женщины, которая уже стала незнакомой. Только сейчас девочка поняла, что совсем забыла ее лицо. Если бы они встретились на улице, Катерина не узнала бы ее.
Евгения начала читать письма вслух, иногда пропуская строчку-другую, когда ей казалось, что так будет лучше. Катерина уже довольно хорошо читала, но сотни страниц, исписанных наспех неровными строчками, ей было не осилить.
С десяток самых первых писем были написаны легко и весело, там упоминались всякие мелочи, случившиеся за время путешествия из Смирны в Афины. Эти письма писались без надежды, что они когда-нибудь дойдут до адресата, но тон у них был такой, словно мать и дочь отправились в увеселительную прогулку и скоро увидятся снова. На каждой странице встречались беззаботные мечтания о том, что они будут делать, когда снова окажутся вместе, о том, какие платья Зения сошьет Катерине, какую отделку подберет на чепчики и слюнявчики для малышки, и о новых темах для вышивок.
Мать писала и о том, что было с ней и Артемидой, когда они приплыли в Афины. Это было совсем не похоже на то, что пережили Катерина с Евгенией, общее было только одно: руки помощи, протянутые им благотворительными организациями.
«Без них, – писала Зения, – нам было бы не выжить».
Но ты и представить себе не можешь, где нас поселили! Это не обычный дом, вовсе нет. Это Оперный театр – одно из самых красивых зданий в Афинах. Тут ставят спектакли, только артисты там не говорят, а поют. Все певицы там в длинных платьях, и люди, что приходят смотреть, тоже всегда красиво одеты (только сейчас, пока мы все здесь живем, представлений не дают). Все тут красное и золотое: ковры красные, кресла красные и огромные красные бархатные портьеры, расшитые золотом, с такими длинными кистями, каких нигде в мире больше нет. Ты только представь, как выглядел бы дворец великана, если бы этот великан был королем, – вот в таком мы и живем сейчас. Все такое огромное, и мы будем жить в этом сказочном доме, пока нам не найдут постоянное жилье!
Жизнь в Оперном театре, если верить этим письмам, была веселой, дружной и приятной. Совершенно очарованная, Катерина слушала, как мама описывает этот дворец, населенный обычными людьми, которых пригласил туда милостивый, хотя и невероятно огромный монарх. Описание гигантских котлов, из которых им разливали суп, дополняло эту картину жизни под дружеским покровительством невидимого великана. Ни разу Зения ни словом не обмолвилась об убогой действительности.
Конечно же, мы не сидим весь день в Оперном театре. Иногда мы выходим на улицы и осматриваем Афины.
Правдиво описывать улицы переполненной людьми столицы Зения тоже избегала. Она старательно опускала такие детали, как попрошайничество и проституция – хотя для Катерины подобные беды были не в диковинку, – все больше рассказывая о широких площадях, о памятниках, которые даже дети, выросшие в Смирне, видели на картинках в книжках.
На большой скале над городом стоит одно из самых древних и знаменитых зданий во всем мире. Оно называется Парфенон, там когда-то был храм. Он нарисован на обложке книги, которая была у тебя, когда ты была маленькой. Когда солнце садится, он весь залит янтарным светом, и кажется, будто охвачен огнем.
Катерина сидела за маленьким столиком, вокруг которого вращалась вся жизнь в этом доме, и жадно впитывала каждое слово. Иногда голос делался таким близким, что казалось, это мама с ней говорит. А потом вдруг становился похожим на отдаленную мелодию, и приходилось напрягать слух, чтобы уловить ноты.
Тут и там в письмах были рассыпаны имена людей из Смирны, и кое-какие из них Катерина смутно припоминала. Вплетенные в историю жизни Зении, они снова стали близкими.
После первых десяти-двенадцати неизменно веселых писем, написанных в первые месяцы после бегства из Смирны, поток корреспонденции прервался.
Затем пошли письма с описаниями новой деревни, куда они переселились. Зения призналась, что с домом великана они расстались без всякого сожаления.
Он запустил туда столько народу, что не повернуться, а новые дома строили специально для нас, в них гораздо просторнее. Тут все как в обычной деревне – улицы, маленькие домики. Нас поселили вместе с одной женщиной и девочкой, но дети друг с другом уже неплохо поладили.
Евгения отметила этот нюанс. Выходит, дети естественно и охотно стали играть вместе, а вот матери еще не знают, уживутся ли друг с другом. Такое вынужденное соседство посторонних людей обычно никого не радует.
Один из очень немногих мужчин в этом вдовьем царстве сделал Зении предложение. Ангелос Пантазоглу жил по соседству вместе с тремя детьми (его жена умерла родами младшего).
Женщин среди беженцев было в два с лишним раза больше, чем мужчин, и Зения понимала, что ей выпала редкая возможность найти отца для своей дочери. И вот в один прекрасный день, в пятницу, она во второй раз в жизни испила из общей чаши и ощутила на голове легкое касание свадебного венца. В письме к дочери она описывала тучного священника, который так страдал от одышки, что еле-еле обошел положенные три круга вокруг алтаря.
В письмах, написанных почти через год, сообщалась новость о сыне: «Теперь у тебя и у Артемиды есть братик, конечно, и у других твоих братьев и сестер тоже».
Евгения прочитала всю пачку почти без остановок. Ей казалось, что эту повесть лучше читать подряд. Катерина ни разу не перебила, только когда Евгения перечисляла имена ее сводных братьев и сестер, повторяла за ней: Петрос, Фросо, Маргарита, а теперь еще брат, маленький Манос.
Письма всегда кончались одними и теми же словами: «Если это письмо дойдет до тебя, Катерина, надеюсь, оно вернет тебя к нам. Я рассказываю Артемиде про тебя, и она расспрашивает о тебе каждый день. Наверное, ей трудно представить, что у нее где-то далеко есть сестра».
Когда Евгения дошла до конца последнего письма, время близилось к полуночи. Обычно Катерина в этот час уже спала, но сейчас сна у нее не было ни в одном глазу – девочка была вне себя от восторга.
– Мы нашли ее! – восклицала она. – Я снова увижу маму!
Евгения заставила себя улыбнуться, но в душе она плакала.
Через несколько дней почтальон разыскал Зению в Афинах и вручил ей пачку писем от Катерины, которые она писала несколько лет подряд. Их не нужно было даже сортировать по порядку написания: изменения почерка, от первых каракулей до почти по-взрослому твердой руки, сами подсказывали, какое письмо было написано первым, а какое – последним.
Там были длинные и несвязные, но радостные рассказы о жизни в Салониках, и, читая о женщине, что заботилась о Катерине все это время, Зения ощутила внезапный острый приступ ревности. Это чувство возникало каждый раз, когда она видела на странице имя Евгении. Она ничего не могла с собой поделать.
Читая письма, Зения все больше узнавала о семьях Караянидис, Комнинос и Морено и о многих других, населявших живописную старинную улочку, где жила Катерина. Детская горячая любовь к шумному и живописному городу – Салоникам – струилась из каждого слова, с каждой страницы.
К последнему письму Катерина даже приложила платок с аккуратно вышитым маминым именем. Зения улыбнулась, радуясь тому, что ее дочь унаследовала семейную традицию. Сама она свое швейное мастерство употребляла теперь разве что на пришивание пуговиц к дешевым рубашкам, которые затем отправлялись к оптовому поставщику, а от него – в торговые палатки.

 

– Давай писать, давай писать! – несколько дней подряд приставала Катерина к Евгении. Так ей не терпелось наконец-то послать письмо, которое наверняка дойдет.
Письмо состояло из сплошных вопросов. Ей хотелось узнать больше о братьях и сестрах, о том, как отыскать их дом и когда можно будет приехать. Евгения приложила к Катерининому еще одно письмо, от себя – вежливо представилась и спросила, как им теперь следует поступить.
Теперь, с точным адресом, послание быстро дошло по назначению, и через пару недель почтальон уже снова стучался в дверь дома на улице Ирини.
На конверте Зения указала имя Евгении, но в конверте оказалось два письма: одно для Евгении, другое для Катерины.
Пока девочка не вернулась из школы, Евгения прочитала свое письмо, где Зения объясняла, как обстоят дела. Теперь у нее на руках пятеро детей. Четырех своих муж балует, а вот маленькой Артемиде достается не только от отчима, но и кое от кого из старших детей. Когда Зения пытается доказывать, что так несправедливо, она получает хлесткий удар. Уже даже синяки остаются, правда, под одеждой их не видно. Стены в их шатком домике тонкие, но соседи в семейные дела не вмешиваются. Что там у других творится за закрытой дверью – их дело.
Вы должны знать всю правду о том, в каком я сейчас положении, кирия Караянидис. Для меня не было бы большего счастья, чем снова увидеть Катерину, но мне кажется, что ее, возможно, ждет лучшее будущее в Салониках, с вами, чем здесь, в Афинах. Я знаю, время сейчас трудное, но не могли бы вы позаботиться о ней еще немного?
Когда Катерина пришла домой, письмо ждало ее на столе, и она тут же радостно схватила его.
– Почитаешь мне? – воскликнула она. – У нее такой чудной почерк, я сама не разберу.
– Ну конечно, моя хорошая, – сказала Евгения. – Давай сядем. – Она сделала глубокий вдох.
Милая моя доченька, я была так рада получить все твои письма. По ним видно, что жизнь у тебя хорошая и счастливая, а Салоники, должно быть, чудесный город. В Афинах живется труднее. Дома у нас тесно и прокормить всех нелегко.
Евгения сделала паузу. Она уже знала, что будет дальше.
Как ни мечтаю я тебя увидеть, я хочу, чтобы ты хорошенько подумала, надо ли тебе ехать к нам. Оцени то, что имеешь, и если тебе сейчас хорошо, если ты среди хороших людей, может быть, стоит тебе остаться там. Иногда то, что тебе уже знакомо, может оказаться гораздо лучше неизвестного.
Евгения подняла взгляд и увидела, что глаза девочки полны слез. Еще она заметила, что Катерина, не осознавая этого, поглаживает свою покрытую шрамами руку – этот жест повторялся у нее автоматически, когда она была чем-то взволнована или огорчена. Евгения чувствовала, с какой болью писалось это письмо, и понимала, что мать хотела сказать дочери. Ей было одинаково жаль обеих. Катерина еще слишком мала, чтобы сделать такой выбор, но деваться от него некуда – вот он, черным по белому, в письме, лежащем перед ней.
Не успела еще Евгения дочитать, как и сама Катерина кое-что поняла. Она уже не знала, какая из этих женщин ее настоящая мать: та, что читала ей письмо, или та, что его написала. Она не высказала этого вслух, но стремление поехать в Афины, о чем она мечтала так давно и страстно, стало слабеть.
Назад: Глава 11
Дальше: Глава 13