Глава 10
В первую ночь на улице Ирини они все свернулись клубком на одном матрасе, прижавшись друг к другу. Они так привыкли к этой успокаивающей близости, к теплу и дыханию друг друга, что иначе и не уснули бы.
Наутро Катерина проснулась до света. Она увидела маячащий в полутьме силуэт и села на кровати.
– Кирия Евгения! – прошептала она. – Это вы?
Тень подошла к кровати.
– Пойду поищу, где нам хлеба взять.
– А можно, я с вами? – тихо попросила Катерина. – Я теперь уже не засну.
– Ладно, но только тихо, как мышка. Не хочу, чтобы близнецы проснулись.
Катерина соскользнула с кровати, надела ботинки и вышла вслед за Евгенией.
Заблудиться в Салониках было почти невозможно, и женщина направилась прямо к порту. У подножия холма было море, на вершине – старый город, а все остальное – посередине.
Когда Евгения добралась до своей цели – здания таможни, – там уже стояла очередь, но она твердо решила дождаться возможности поговорить с кем-нибудь. Ей четыре рта кормить, должна же она выяснить, откуда ждать помощи.
Все, кто занимался беженцами, делали это по доброте душевной, и мужчина, сидевший в конторе, был сочувственен и участлив. Он объяснил, что она может приходить каждый день со всей семьей за пожертвованиями и следить за новостями о работе. По его словам, было много возможностей устроиться на какую-нибудь фабрику или на сортировку табака.
Евгении хотелось сказать, что ни то ни другое ей не подходит. При мысли, что придется перебирать табак, сердце у нее упало. Она не знала, есть ли у нее право отказываться от такой работы, – не хотелось выглядеть неблагодарной. Но главное сейчас было – молоко и овощи, которые раздавали здесь же, на улице, и они взяли немного, прежде чем спешить обратно на улицу Ирини.
По пути домой они проходили мимо выстроившихся в ряд маленьких магазинчиков. В одном из них продавали ткани, в другом – всевозможную тесьму для мебельной обивки, а витрина третьего сверху донизу была заставлена нитками. Увидев мотки разноцветной шерсти, Евгения в первый раз за много месяцев вспомнила о брошенном дома ткацком станке и ощутила прилив надежды. Когда-то она была искусной ткачихой – теперь это так далеко, что думать об этом почти нестерпимо, но, может быть, эту часть прежней жизни еще можно вернуть? На минутку Евгения остановилась полюбоваться, помечтать, пофантазировать – какие цвета она бы купила. Кроме ниток, она увидела в витрине кое-что еще: женщину, вдвое старше ее, худую, оборванную, с паутиной нечесаных волос. Евгения смотрела на нее с грустью, не веря глазам.
– Кирия Евгения! Кирия Евгения! Пойдемте посмотрим!
Катерина нетерпеливо потянула ее за руку, и Евгения охотно позволила увести себя, чтобы не видеть отражения той, в кого она превратилась.
– Смотрите, сколько всяких пуговичек! А ленточки! А давайте туда зайдем, можно?
Евгения знала, что Катеринина мать была швеей и что у самой девочки уже пробудилась страсть к шитью и вышиванию. Это роскошное пиршество цветов захватило ее почти так же, как саму ткачиху.
– Не сейчас, Катерина. Как-нибудь потом зайдем, посмотрим.
Пока они ходили – час или около того, – и весь остальной город проснулся. Еще несколько человек появилось на улице Ирини – кто подметал крыльцо, кто направлялся на рынок, кто на работу.
Евгения понимала, что она здесь чужая, и без смущения встречала беззастенчивые любопытные взгляды местных жителей. По своему отражению в витрине магазина она увидела, какая стала худая и какой у нее болезненный вид после нескольких месяцев на Митилини, и ей было стыдно за свою истрепанную одежду.
В эту минуту она думала: может, все-таки лучше было уехать за город – там, по крайней мере, вокруг были бы такие же беженцы, может быть, даже кто-нибудь из ее же деревни. Это было бы большое утешение – быть среди людей, переживших тот же страх, ту же разлуку с домом. А тут она чувствовала себя изгоем.
Не от этих ли недоброжелательных взглядов у нее похолодела спина – или это просто воображение? Она пыталась встретиться глазами с кем-нибудь из проходящих мимо, но наталкивалась на полную безучастность. Даже вид идущей рядом маленькой Катерины не вызвал ни одной дружеской улыбки.
Тут совсем рядом раздался чей-то голос, прервавший ее размышления:
– Доброе утро!
Евгения вздрогнула.
Женщина, которой принадлежал голос, поравнялась с ней. Она держала за руку маленького мальчика, а тот, пока она говорила, стоял и ковырял каблуком землю.
– Доброе утро, – повторила женщина. – Вы, должно быть, наша новая соседка?
– Доброе утро, – вежливо ответила Евгения, в первый раз смущенно заметив, что выговор у нее совсем другой, не такой, как у жителей Салоников. – Мы живем вон в том доме, налево.
Евгения показала на дом, который был уже рядом, и теперь ей было немного стыдно за то, в каком он состоянии.
– Я Павлина, мы живем в соседнем доме, так, может, если сумеем чем-то помочь…
– Спасибо вам большое, – с улыбкой сказала Евгения. – Мне наверняка предстоит очень много всего узнать. Мы стараемся освоиться, но для нас тут все внове.
– А дочку вашу как зовут? – спросила Павлина, наклоняясь к Катерине.
– Я Катерина, – ответила та, – но это не моя…
– Наверняка вы с Димитрием будете лучшими друзьями, – перебила ее Павлина.
Дети смерили друг друга одинаково подозрительными взглядами. Димитрий все так же возил по пыли каблуком, а Катерина спряталась в складках юбки Евгении. Оба сомневались, что у них выйдет какая-то дружба.
Прошло несколько дней, а Евгения и девочки все еще не привыкли к новой обстановке. Они вымыли дом и переставили мебель, оставшуюся от их турецких предшественников, но запах пыли и пряностей въелся в половицы. Много месяцев пройдет, пока забудется, что этот стол, эти стулья, кастрюли и сковородки принадлежали кому-то другому. Хотела бы Евгения знать, когда она перестанет ощущать присутствие посторонней женщины на кухне.
Любопытные взгляды соседей скоро сменились улыбками. На следующий день, по пути домой из порта, где ежедневно раздавали бесплатную еду, Евгения снова встретила Павлину, и та опять заговорила с ней.
Немного осмелев, Евгения спросила, кто раньше жил в их доме.
– А вам не сказали? – удивилась Павлина. – Странно как-то. Выходит, вы даже не знаете, в чьем доме живете.
– Но ведь это больше не их дом?
– Ну да, они сказали, что уже не вернутся. Но кто знает, в наши-то дни? Политики говорят одно, а через минуту уже совсем другое. Ну конечно, так сразу вернуться у них теперь не получится…
Она, казалось, рада была рассказать что знает, и Евгения решилась спросить еще:
– А как их фамилия?
– Экрем. Она славная была женщина. Он тоже ничего, только, бывало, как напьется в кафенио, так слышно, как он ее колотит. А вы же знаете, мусульманам вообще пить нельзя! Но она-то была добрая душа. И три девочки у них были, все красавицы – глаза черные как уголь. И знаете что, я думаю, будь они постарше, не уехали бы из города, сбежали бы от родителей, но не уехали, так им тут хорошо жилось. Тяжело это все. Они-то, поди, надеялись, никто и не заметит, что они все еще здесь. Уехали куда-то в Центральную Турцию. Она так боялась, плакала в три ручья каждый день, пока собирались. Не могла представить, как это она уедет вместе с семьей бог знает куда, в какой-то чужой город. Я не удивлюсь, если она головой в воду бросилась где-нибудь по дороге. «Ты так совсем в слезах утопишься», – помню, говорю ей. А она мне: «Да я все равно утоплюсь, какая разница». Ну а потом давай вещи собирать, а он говорит: «Ни к чему это, мол. В новом доме и так все будет». А она говорит, что хочет, чтобы было свое, родное. А он говорит – нет. Так все спорили и спорили. Окна-то открыты, все слышно. Даже если их языка не знаешь, все равно понятно.
Павлина не отказалась бы еще поговорить, но Евгении хватило и того, что она услышала. Чем ярче вырисовывался облик ее турецких предшественников, тем меньше она чувствовала себя дома.
Через неделю после приезда в город Евгения немного заблудилась по пути из порта, и они все оказались у какой-то церквушки. Девочки, как утята, прошли следом за Евгенией в ворота, а затем по двору. Она толкнула дверь и постояла, пока глаза постепенно не привыкли к темноте. В церкви мерцала масляная лампадка, слабо освещая лицо святого – его темные, вытянутые к вискам глаза смотрели прямо на них. Через несколько минут они заметили, что старинные стены и потолок покрыты красивыми фресками, написанными в густых приглушенных тонах. Десятки лиц святых с тусклыми нимбами вокруг голов словно нависали над Евгенией и девочками.
Они по очереди зажгли по тонкой конической свечке и воткнули их в песок. Евгения догадывалась, что Мария с Софией молятся за отца. Сама она попросила Панагию и за ту семью, в чьем доме они сейчас живут. Она надеялась, что у них все будет хорошо, а еще – что они никогда не вернутся.
Нетрудно было догадаться, о чем молится Катерина. Ее губы без конца повторяли: «Мамочка», и это подтверждало то, что Евгения знала и так: мысль о матери девочку почти никогда не покидает.
От их свечек в церкви стало светлее, и теперь Евгения заметила, какая она маленькая и красивая. Фрески изображали святого, совершающего всевозможные чудесные подвиги, и здесь, в этом уединенном месте, у женщины возникло такое чувство, будто тысячи невидимых ушей слышат их молитвы. Она привезла с собой икону из их деревенской церкви в надежде, что в честь их местного святого построят новую, но теперь подумала: а нужна ли эта новая церковь, если рядом уже есть такой прекрасный Божий храм?
Все четверо стояли кружком и смотрели, как танцует пламя свечей. Тепло и атмосфера церкви в целом ощущались так сильно, что уходить не хотелось. Женщина с девочками простояли так, вероятно, минут десять-двадцать, пока не услышали, как заскрипели ржавые дверные петли, и в церковь не хлынул вдруг солнечный свет.
Огромный человек в черной рясе и камилавке вошел и словно занял собой всю церковь. Он поздоровался, и голос у него оказался слишком громкий для такого маленького помещения. Они вздрогнули, словно их застали за чем-то недозволенным. Это был священник.
– Добро пожаловать, – пробасил он, – в церковь Святого Николая Орфаноса.
Евгения перекрестилась несколько раз. Она не заметила имени святого над входом в церковь, но знала, что Николай Орфанос – покровитель вдов и сирот. После стольких месяцев неизвестности она вдруг ясно осознала: ее муж, отец девочек, мертв – иначе почему бы Господь привел их именно сюда? Наверняка это знак.
За последние годы столько женщин осталось вдовами, столько детей осиротело. По всей Греции было множество одиноких матерей и детей без отцов, и Евгения поняла, что в смерти ее мужа уже почти не может быть сомнений.
– Доброе утро, батюшка, – пробормотала Евгения и, обойдя его, поспешно вышла из церкви.
Девочки без возражений двинулись за ней, чутко уловив перемену в настроении матери.
Солнечный свет ослепил Катерину. Николай Орфанос. Покровитель вдов и сирот. Она была убеждена, что мама где-то ждет ее, и мысль о том, что она, Катерина, – сирота, не укладывалась в голове. И все же по спине пробежал холодок. Она не понимала, почему по лицу Евгении текут слезы, и решила: должно быть, от яркого света.
Вскоре они свернули на улицу Ирини и пошли с холма к своему дому, а навстречу им поднималась Павлина. На этот раз с ней была еще какая-то женщина, повыше ростом и необыкновенно красивая.
– Здравствуйте, – сказала Павлина. – Как дела, кирия Караянидис?
– Отлично, спасибо, – ответила Евгения.
Катерина загляделась на эту красивую смуглую женщину. Давно уже она не видела таких дорогих платьев, и оно немного напомнило ей одно из маминых – с легкими складками внизу, развевающееся на ходу.
Ольга представилась и спросила у детей, как их зовут. Они с Евгенией обменялись любезностями, а вскоре к ним подошла еще одна соседка.
– А это кирия Морено, – сказала Павлина. – Она с семьей живет в доме номер семь.
– А вон там мой сын Элиас, играет с Ольгиным Димитрием, – с гордостью сказала Роза Морено.
Евгения взглянула на двух темноволосых мальчиков, которые беседовали о чем-то, почти касаясь друг друга головами. Если бы они не были одеты настолько по-разному, их можно было бы принять за братьев.
Завязался разговор. Женщины рассказывали друг другу о себе, о детях, о том, чем зарабатывают на жизнь. Евгения поняла, что все они так или иначе связаны с шитьем и тканями, и, оживившись, сообщила, что сама раньше ткала ковры.
– Может быть, мой муж знает кого-нибудь, кому нужны ткачихи! – радостно воскликнула кирия Морено. – Я его вечером спрошу. Сейчас ведь все турки уехали, и вы не поверите, как пострадали из-за этого некоторые ремесла. Никто, наверное, даже не подумал как следует, какая это будет потеря для города, когда подписывали этот договор.
– Это было большое потрясение, но кирия Караянидис наверняка знает об этом больше, чем кто-либо, – тихо сказала Ольга.
Дети уже испарились – им наскучил взрослый разговор. Мария ушла в дом, а София, более храбрая, осталась на улице и, прислонившись к стене, стала смотреть, как Димитрий с другим мальчиком катают по склону обруч. С каждой попыткой он не падал все дольше и дольше. Димитрий заметил, с каким восторгом девочка следит за его успехами, и начал рисоваться. Через десять минут София уже разговорилась с мальчиками, и они стали играть вместе.
Катерина тем временем дошла уже до конца улицы. Она начнет искать маму прямо здесь и сейчас, и единственный способ – смотреть вокруг и расспрашивать. Мама всегда говорила: «Не будешь искать, так и не найдешь». Значит, надо искать.
Она снова оказалась перед маленькой церковью и поняла: если идти прямо вниз с холма, то попадешь в порт. Может быть, там у кого-нибудь есть список приплывших из Смирны. Откуда знать, что ее мама в Афинах? Может быть, ее тоже привезли в Салоники. Пока не спросишь, так и не узнаешь.
Далеко она не ушла – оказалась перед знакомым рядом магазинов. Ее привлек тот, с ленточками.
В витрине владелец выставил яркую радугу из атласа, и Катерина остановилась поглазеть. Магазин, заваленный пирожными от пола до потолка, и тот не манил бы ее к себе сильнее. Ей вспомнилось – так, будто это было уже много тысяч лет назад, – как мама смастерила ей юбку для танцев из ленточек в несколько рядов, сшитых вместе спиралью, так, чтобы цвета постепенно переходили один в другой – от красного к оранжевому, потом, через несколько оттенков желтого и зеленого, к голубому… Хоть на руках, хоть на своей незаменимой швейной машинке Зения Сарафоглу всегда шила Катерине платья с любовью и фантазией.
«Этот магазин показался бы маме настоящим раем, – думала Катерина. – Если она здесь, в этом городе, непременно сюда зайдет. В такие магазины она каждый день ходила».
С недетской решительностью Катерина толкнула дверь и вошла.
Когда створка открылась, над ней звякнул колокольчик. Он должен был известить продавца, что появился покупатель, но никого не было видно. Внутри магазина не было того яркого света, что снаружи, – там было темно и мрачно, но полоска света от двери выхватила из этой темноты тускло поблескивающие баночки с бусинами. Они стояли на полке, как конфеты.
Катерина закрыла за собой дверь и провела пальцами по катушкам с лентами, стоявшим на полках. На ощупь атлас был восхитительно приятным, и она не удержалась – взяла одну катушку и покрутила, чтобы лента размоталась ей в ладонь. Тут она услышала, как кто-то кашлянул. Катушка со стуком упала на пол, тут же чиркнула спичка, и над Катериной нависла огромная тень великана.
С колотящимся от ужаса сердцем девочка бросилась к двери, но, добежав до нее, увидела, что за прилавком теперь кто-то есть. Это оказался никакой не великан, а обычный человек – в очках на кончике носа, с белыми волосами.
Порыв убежать из магазина угас. Что он ей может сделать, из-за прилавка-то? Желание найти маму оказалось сильнее робости.
– Чем могу тебе помочь? – Голос у владельца магазина был добрый, мягкий. Дедушкин. – Ты, наверное, хотела ленту в волосы?
Малышка не смогла ответить – страх еще не прошел.
– Маленький кусочек можешь взять, а больше нельзя, не то придется с тебя деньги брать.
Катерина подняла руку к волосам. Они были лохматые и не очень-то чистые. Может быть, с ленточкой будут лежать лучше?
– Какого тебе цвета? – спросил продавец и взял в руки огромные ножницы.
– Синего…
– Синего? – Он хмыкнул. – У меня их несколько. Наверное, штук триста разных оттенков синего. Светло-синий, темно-синий, индиго, кобальтовый, ультрамариновый, сапфировый, цвета морской волны… Какой тебе больше нравится?
Катерина видела, что он улыбается, гордясь тем, какое разнообразие цветов помещается в его маленьком магазинчике.
– Я не знаю. А вам какой больше всего нравится?
– Знаешь, меня еще никогда об этом не спрашивали, – ответил хозяин; эта девочка его все больше забавляла. – Когда покупатели приходят сюда, они, как правило, сами знают, чего хотят, и мое мнение их не интересует.
– Моя мама тоже такая, – сказала Катерина. – Когда она шьет мне платье, то всегда знает, чего хочет. Мне никогда не дает выбирать. Так что уж лучше вы скажите, какую мне взять.
– Ну что ж, в таком случае, раз уж ты спрашиваешь, я тебе подарю ленточку моего любимого цвета. У меня его немного осталось, но это цвет особенный – некоторые богатые дамы взяли моду отделывать такими лентами шляпки.
Он сунул ножницы в карман фартука, приставил к полкам деревянную лестницу, забрался наверх, дотянулся до самой верхней полки и снял оттуда катушку.
– Этот цвет называется сапфировым, – проговорил он с лестницы. – Но тут в середине есть золотая ниточка. Я сам придумал. И многим дамам это, похоже, пришлось по душе.
Все еще стоя на шатающейся лестнице, он отрезал два кусочка сантиметров по пятнадцать длиной и вернул катушку на место.
Спустившись, он протянул ленточки Катерине, которая уже, как умела, заплела себе косички.
– Спасибо, – сказала она, завязывая ленточки. Проблески золота казались совершенно неуместной роскошью рядом с ее грязным платьем. – Спасибо большое! Очень красивые.
Она рассмотрела ленточки поближе, восхищенно погладила пальцем золотую полоску.
– Я ищу свою маму. Она шьет платья. Она не приходила сюда за ленточками?
Она спросила это так, что владелец магазина подумал, что девочка пришла с мамой и просто потерялась, пока они ходили за покупками.
– Где ты ее видела в последний раз? – участливо спросил он. – Я уверен, когда ты вернешься домой, то увидишь, что она уже ждет тебя там. Беспокоится, должно быть.
– Она не ждет меня дома. Она не знает, где я живу. Я уже давным-давно не видела ее.
Старик смотрел непонимающе.
– Мы жили в Смирне, – пояснила Катерина. – И я там потерялась.
Дальше можно было не рассказывать. Всему миру уже было известно о разгроме Смирны и о том, чем это обернулось для ее жителей.
– Что бы ни случилось, я не брошу ее искать, – добавила Катерина.
От этой детской веры в лучшее у галантерейщика сжалось сердце. Девочка и не знает, какой большой и суматошный этот город, не понимает, какая путаница началась, когда сюда хлынули новые люди. Он не знал, что сказать. Не хотелось разочаровывать малышку, но и ложных надежд подавать тоже не хотелось.
Словно для того, чтобы скрыть свой страх за нее, он бодро проговорил:
– Ну, тогда расскажи мне, как она выглядит, и если похожая женщина зайдет ко мне, я дам ей твой адрес.
Неторопливо и скрупулезно Катерина продиктовала имена и приметы матери с сестренкой и смотрела, как старик записывает:
– Зения Сарафоглу, волосы темные, глаза карие, с маленькой девочкой по имени Артемида.
Рукав у Катерины чуть-чуть задрался, и владелец магазина заметил шрам у нее на руке. Ему стало еще больше жаль девочку. Имя у матери не такое уж редкое, и найти ее надежды мало. Остается хоть что-то хорошее сделать для малышки. То, как она обрадовалась этим куцым ленточкам, глубоко тронуло его.
– Я тебе обещаю, что буду следить, не придет ли сюда твоя мама, а ты забегай за новыми ленточками когда захочешь. Идет?
Катерина разулыбалась от уха до уха и на минутку отвлеклась от своей задачи – найти маму.
– Спасибо, – сказала она. – Кстати, меня зовут Катерина.
– А меня – кириос Алатзас.
Катерина вернулась на улицу Ирини, Евгения даже не успела ее хватиться. Софию Димитрий учил каким-то трюкам с обручем, Мария сидела дома, а сама Евгения все еще была занята разговором с соседками. К ним подошли еще какие-то женщины.
Следующие несколько дней Катерина, в сопровождении кого-нибудь из близнецов или обеих сразу, посвятила еще более усердным поискам. Заглядывала в двери церквей, мечетей, синагог, многие из которых выгорели во время пожара 1917 года. В иных до сих пор жили беженцы.
Улицы в Салониках были усажены деревьями, чтобы можно было укрыться в тени от палящего летнего солнца. Теперь стволы превратились в доски объявлений для беженцев, отчаянно пытающихся разыскать своих родных. Сама Катерина не могла разобрать имена, их читали ей Мария и София. Имя у мамы было довольно распространенное, и Катеринино сердце замирало по сто раз на дню, но, когда девочки дочитывали фамилию, падало, утратив надежду.
Три девочки все смелее исследовали город и стали уходить с запутанных узких улочек старых кварталов к коммерческому центру. По пути им попадались то благоухающий цветочный рынок, то ручные тележки, которые катили сюда за много километров с пригородных ферм сами фермеры и их жены. Укрывшись от солнца в тени собственных тележек, они поджидали тех, кто захочет купить их помидоры, дыни, картошку и баклажаны.
Подходя к великолепному зданию в неоклассическом стиле, где расположился крупнейший в Салониках банк, они знали, что до моря уже совсем близко. Катерина любила сидеть на берегу, свесив ноги – так, чтобы они почти касались воды, любила смотреть на нее – так, чтобы глаза на минуту теряли фокус и видно было, только как пляшут на поверхности солнечные зайчики. Через несколько минут близнецы начинали тянуть ее за руки – каждая со своей стороны, – чтобы поднять на ноги и утащить домой.
– Идем, Катерина! Нам пора! Мама будет беспокоиться!
На самом же деле Евгения знала, что они не заблудятся, и была только рада немного от них отдохнуть. Близнецам просто хотелось пойти полюбоваться своим любимым зрелищем – универсальным магазином. Его витрины были словно бесплатный захватывающий кинофильм. Это был один из первых подобных магазинов в городе, и владелец находчиво разложил напоказ сразу все – от платьев и туфель до стеклянной посуды и фарфора. Девочкам этот магазин казался настоящим дворцом – в такие, должно быть, ходят за покупками принцессы. Они смотрели на женщин с красивыми прическами, на нарядно одетых детей, входящих в двери, и мечтали.
Вскоре они уже примелькались там, но все равно владельцы магазина каждый раз улыбались, завидев их: необычайное сходство близнецов и то, как они, словно в зеркале, повторяли каждый жест друг друга, зачаровывало всех. Со своими длинными косичками девочки были похожи на тряпичных кукол. Казалось, даже чулки у них морщатся одинаково – складка в складку, и носки башмаков оббиты совершенно идентично.
Почти каждый день, выходя на улицу, девочки встречали Димитрия и Элиаса. Иногда они пытались играть в тавли, иногда гоняли мяч. А однажды девочки увидели Димитрия одного, с хулахупом.
– Где же твой друг? – спросила Катерина.
– Не знаю.
– А братья и сестры у тебя есть?
– Нет.
– А отец? У меня вот нет отца.
– Да, отец есть. Но он работает, строит новый склад для товаров и еще новый дом для нас.
Мальчик объяснил, что его отец заново перестраивает дом у моря и что когда-нибудь они переедут туда.
Катерина слушала с круглыми от удивления глазами. Они с близнецами, бывало, засматривались на дома у моря и думали, кто же там живет – уж не королевская ли семья? Так вот почему Димитрий так непохож на всех остальных детей на улице! Три девочки часто хихикали, когда видели его – в отглаженных брючках, в белоснежной рубашке. Иногда только колени оказывались запачканными, но все остальное так и сияло чистотой. Даже друг Элиас иной раз над ним подтрунивал. Саул Морено старался следить за тем, чтобы сыновья всегда были аккуратно одеты – плохая реклама была бы его швейному бизнесу, если бы его собственные дети не щеголяли в нарядных костюмах, – но даже если с утра они выходили при полном параде, то к обеду уже выглядели оборванцами.
– Мы иногда ходим посмотреть на корабли, – сказала Катерина, – сами, одни. Хочешь с нами?
Димитрий слышал, как его отец говорил об этих «новых» греках, и знал: он против того, чтобы сын с ними сближался. В разговоре проскальзывали слова «просфигес» (беженцы) и «малоазиаты» – люди из Малой Азии, и говорилось все это недобрым тоном. Хуже всего, по мнению Димитрия, было то, что они «крещенные в йогурте», – это ему казалось крайне негигиеничным обычаем. Только много лет спустя он узнает, что это просто уничижительное определение для христиан, прибывших в Грецию в порядке обмена населением. А сейчас, стоя совсем рядом с девочкой, он подумал только, что ничем таким от нее не пахнет. Должно быть, отец ошибся. Эти новенькие девочки, кажется, совсем такие же, как те, что ходят с ним в одну школу, только очень уж грязные и оборванные.
Димитрий был не прочь побродить по городу вместе с Катериной, но его мать волновали два соображения. В последние месяцы ею овладел сильный и необъяснимый страх перед городом. На улице Ирини она чувствовала себя в безопасности, но стоило только дойти до конца этой мощеной дороги, как ее охватывал ужас. Павлина убедила ее, что сыну этих чувств лучше не показывать.
Другой причиной, почему Ольге не хотелось, чтобы Димитрий уходил далеко, было то, что к ним мог зайти его отец. Обычно он бывал дома дважды в неделю, хотя никогда не гостил подолгу. Димитрий понимал: потому-то ему и приходится всегда быть таким чистеньким, потому мама и заставляет каждый день надевать свежую рубашку, и умываться приходится каждое утро и каждый вечер, и ногти чистить. Все это было «на всякий случай».
Когда Константинос Комнинос изредка появлялся на улице Ирини, у него всегда было тут два дела. По вечерам он заходил перекинуться парой слов с Саулом Морено – одним из множества еврейских портных, покупавших его ткани. Но главной целью было проверить, как дела у сына. Отец осматривал отпрыска с головы до ног, а раз даже за ухо потянул, чтобы посмотреть, чисто ли оно вымыто.
Однажды Константинос появился дома по другому поводу. Димитрия отправили наверх, и он сидел там на своей узкой кровати и слушал, что происходит внизу. Тишину вдруг прорезал какой-то незнакомый звук. Плач взрослой женщины. Димитрий выбрался на верхнюю площадку лестницы и прислушался.
Это было похоже на две мелодии фортепиано: правая рука – мамин плач, левая – голос отца. Они переплетались, но ни одна не перекрывала другую – обе слышались с одинаковой громкостью. Многих слов Димитрий не понимал или не мог разобрать, но некоторые были ему знакомы. Среди них – «Смирна» и «Малая Азия».
Плач матери заставил его спуститься по лестнице. Отец сидел напротив Ольги и читал вслух что-то из газеты. Увидев сына, появившегося внизу, он остановился.
– Димитрий! – строго прикрикнул он.
– Димитрий, – эхом негромко повторила мать. – Иди наверх, милый, давай-ка, быстренько.
Мальчик прирос к полу. Он был словно заворожен. Никогда еще он не видел мать такой. Ее обычно безупречно уложенные волосы растрепались. Глаза покраснели.
– Вообще-то, думаю, мальчику следует знать, – сказал отец, сложил газету и спрятал в конверт.
Наступило минутное молчание. Димитрий стоял на ступеньке, не зная, можно ли ему присутствовать при этой взрослой сцене со слезами и таинственными вестями. Ему хотелось подбежать к маме, но он боялся – кто знает, что на это скажет отец.
– Твой дядя Леонидас некоторое время тому назад пропал без вести в Турции, а теперь нашли его тело.
Эту официальную информацию Константинос изложил без всяких эмоций. Димитрий слушал. Он хорошо помнил дядю, и это были приятные воспоминания, но огорчило его не столько само известие, сколько то, как потрясло услышанное маму, – этого он уже никогда не мог забыть.
Потом, когда отец ушел, мама снова уложила волосы и кирия Евгения зашла проведать соседку, Димитрий вышел на улицу и встретил там Катерину и близнецов.
– В следующий раз, когда пойдете к морю, – сказал он, – я пойду с вами.
