Власик пригласил меня в гостиную и предложил немного подождать. Решив для себя, что у Сталина, наверняка, посетители, не может руководитель такого ранга сидеть без дела в ожидании моего прилёта, я приготовился терпеливо ждать, с удобством расположившись на тахте. Но угадал я только отчасти, минут через двадцать к дому подъехала машина и в прихожей появился вождь собственной персоной, который, сняв шинель без знаков различия и положив фуражку на полку слева от входа, казалось, только тут заметил меня.

— А, товарищ Любимов, прибыли?

— Так точно, товарищ Сталин, прибыл.

— Проходите, товарищ Любимов, — Иосиф Виссарионович пригласил меня в просторную комнату слева от прихожей, — поможете разобраться в некоторых вопросах.

У дальнего края стола вождь остановился, достал из кожаного портфеля увесистую картонную папку, положил её на стол и сел. Что там было написано, я от входа не видел, стоя и не слыша приглашения присаживаться.

— Товарищ Любимов, как вы объясните, что последним распоряжением безвременно ушедшего из жизни наркома Ежова был приказ о вашем аресте? — совсем не любезно, а довольно-таки резко, в лоб, спросил Иосиф Виссарионович. Заранее для себя решив, что, применительно к текущему времени, буду говорить только правду, а о будущем на время просто забуду, я ответил.

— Легко, товарищ Сталин, — и рассказал ему всю шпионскую историю с Энглером, Анной, заговором военных и им сочувствующих, закончив историю следующими словами. — Уж так получилось, что Анна Мессер, урождённая Лапшина, мой "контакт" и фактически я являюсь её непосредственным начальником. Ходатайствую о присвоении ей, за добычу важной информации имеющей огромное значение, звания Героя Союза ССР. Если б не Аня, мы бы с вами сейчас не разговаривали, а может, и вообще уже ни с кем не разговаривали бы.

— Вот как? Заводите себе любовниц за границей из классово чуждых элементов, да ещё и ходатайствуете о присвоении ей звания Героя? Что ми с вами делать будем, товарищ Любимов?

— Завидовать будете, товарищ Сталин!

Вождь усмехнулся, но шутливого тона не принял, резко сменив тему и жёстко спросив.

— Почему, по прибытии из Австрии, не доложили о случившемся?

— Я не доверяю, вернее не доверял Ежову, как оказалось совсем не зря!

— Допустим, но почему вы скрыли эту жизненно важную информацию от партии!?

— Это не так. Флагман флота первого ранга Кожанов — член ВКП(б).

— Не юлите! Вы прекрасно понимаете, о чём я вас спрашиваю! Почему не доложили в ЦК?

— Я лейтенант и не имею права прямого доклада в ЦК! — разговор уже с обоих сторон пошёл на повышенных тонах. — К тому же, я не уверен во всех членах ЦК! И потом, кому ЦК поручило бы проверить поступившую информацию? Ведь у меня не было железных доказательств! Расписки легко могли просто объявить фальшивкой, а меня элементарно устранить! Именно поэтому я направил информацию, от которой зависит судьба всех нас, всего СССР, человеку, которому я, слышите, я, абсолютно доверяю! Иначе я поступить просто не мог!

— Значит, по вашему, ЦК не достойно доверия, а товарищ Кожанов достоин? Почему же?!

— Наркома Кожанова я знаю лично, как честного человека, заботящегося о своих подчинённых и имеющего у них непререкаемый авторитет! К тому же, РККФ, в силу своей специфики, не способен устроить военный переворот в СССР, ни в мирное время, ни в ходе войны! От такого переворота Кожанов только потерял бы! Причём всё!

Сталин вдруг стал совершенно спокойным, даже, можно сказать флегматичным, достал курительный прибор и начал набивать трубку, как бы между делом, бросив.

— Ладно, проверю я эту вашу историю потом, а сейчас, наконец, перейдём к тем вопросам, которые я хотел вам задать.

— Вы что же, не знали? Кожанов вам не доложил, откуда сведения?

— Да, от вас, товарищ Любимов, сегодня в первый раз услышал, — подтвердил мою догадку вождь, а я мысленно выругал себя, поняв, как нечаянно подставил наркома ВМФ.

Выпустив клуб ароматного дыма, отчего мне самому нестерпимо захотелось курить, Сталин решил ввести меня немного в курс дела. Причём в самом прямом смысле.

— Эта папка — дело номер, неважно какой, заведённое на вас в НКВД. Именно этому делу приказал дать ход Ежов перед смертью. Поэтому оно сейчас у меня. Интересно мне понять, чем вы так насолили наркому Ежову, конечно, кроме того, что вы только что рассказали.

— Чем бы я ему там не насолил, этим можно только гордиться. Ежов — подонок и предатель. И вы это не хуже меня знаете!

— Это знает ограниченный круг товарищей. И я бы не советовал вам вслух говорить об этом где попало! — отрезал Сталин. — К тому же, подонком и предателем Ежов стал недавно, а завёл дело будучи наркомом внудел.

Иосиф Виссарионович открыл папку.

— Значит, вы утверждаете, что до 1929 года не принимали в политической жизни никакого участия? Скажите, а вот на этой фотографии вы не признаёте себя?

Чтобы посмотреть, я был вынужден подойти и, взглянув на портрет, чуть не ахнул. С фото на меня, сосредоточенно-серьёзно, смотрела моя собственная физиономия, или очень-очень похожая. Такая, как была лет пятнадцать-двадцать назад. Изюминка была в том, что кроме лица присутствовала и военная форма с погонами царского офицера.

— Сходство есть, товарищ Сталин, но это не я.

— Да уж, побила вас жизнь, но даже я это самое сходство заметил. Отрицать с вашей стороны было бы глупо, — констатировал факт секретарь ЦК. — Значит, в подпоручике Лебедеве Петре Семёновиче из колчаковской контрразведки, вы себя не признаёте?

Вот сейчас вождь, в буквальном смысле, смотрел на меня как Ленин на Буржуазию, что вызывало во мне ответную агрессию.

— Нет, не признаю.

— Хорошо. Тогда скажите, это ведь вы были автором лозунга "быть комсомольцем и коммунистом на деле!".

— Подозреваю, что я, но, возможно, кто-то и до меня до этого же додумался.

— Вы своему лозунгу неукоснительно следовали?

— Безусловно, товарищ Сталин!

— Значит вы признаёте, что предпринимали целенаправленные усилия на раскол ВКП(б) и, наоборот, препятствовали усилиям партии, направленным на чистку её рядов от случайных элементов?

— Чтооо?!! — я был так ошарашен, что не смог контролировать свои эмоции и продемонстрировал удивлённое возмущение крайней степени.

— Я повторю, раз вы с первого раза не поняли вопроса, — холодно ответил Сталин. — Вы специально раскалывали ВКП(б) на "теоретиков" и "практиков", создавая условия проникновения в ряды партии случайных людей, слабо, или совсем не знакомых с коммунистической теорией? Давая, тем самым, предпосылки возникновения различных уклонов?

— Товарищ Сталин, вы сами прекрасно знаете, что и я в теории не силён! Поэтому говорю прямо, как есть! Меня мало заботит чистота Марксизма, зато меня с души воротит от болтунов, которые ничего не могут сделать на практике, но точно знают, как силком затащить человека в коммунизм! На съезде, кстати, вы тоже об этом же говорили! Таких работников, в кавычках, гнобил и гнобить буду, признаю! Потому, что это именно им и не место в партии пролетариата! И, по моему мнению, человек, своими руками поставивший себя на позиции строителя СССР, но не сумевший выразить это языком, стоит гораздо больше! Не болтать надо, а работать! Заводы строить, оружие делать!! Фашисты придут, мы их что, уговаривать будем?!!

— Ваша позиция ясна, товарищ Любимов, не кричите так. Время позднее, детям уже спать пора, а вы расшумелись, — недовольное ворчание вождя никак не вязалось с его поведением всего полминуты назад и меня начали раздражать такие перепады настроения.

— А что вы скажете по поводу вашего участия в строительстве МССЗ. Точнее, насчёт укомплектования его моторного цеха станками с завода ЗИЛ?

— А что я скажу? — ответил я с недоумением. — Было такое.

— То есть, вы отдаёте себе отчёт, что незаконно, пользуясь личными связями, использовали мобрезерв ЗИЛа для укомплектования цеха, где были тогда начальником. Подорвав тем самым на только мобготовность одного из двух главных автозаводов страны, но и спровоцировав разбазаривание мобрезервов мощностей других заводов?

После этих слов Сталина мне стало как-то абсолютно покойно, в душе зазвучал полонез Огинского, а чуть позже запели "Песняры". Перед глазами стали проплывать картины из детства, накладываясь на образы этой реальности. И дом у берега, и высокий белоснежный шатёр храма Вознесения над обрывом Москвы реки.

— Вы будете отвечать на вопрос? — попытался вернуть меня к реальности Сталин.