— Вы не против, если мы махнём сразу до Бухареста? В Будапеште нет ни пассажиров, ни груза, — спросил у меня, единственного пассажира, штурман рейса "Кольцо столиц" почти сразу после взлёта.

— А в Бухаресте есть? — вопросом на вопрос ответил я.

— Тоже нет.

— Мужики, давайте сразу в Киев! Там хоть полдня сидите! Но меня на Родину доставьте как можно скорее. Соскучился.

— А вытерпите?

— Узлом завяжу, в крайнем случае, — отшутился я.

— Ладно, идёт.

Из пансионата профессора Нордена я исчез по-английски, не прощаясь, сорвавшись ранним утром, когда никто этого не ожидал. Получив от Анны весьма обширный список весьма немаленьких лиц, а от Энглера негативы фотоплёнок, на которые он переснял расписки, мотивируя это тем, что исчезновение оригиналов из сейфа Нордена вызовет подозрения, я понял, какую бомбу заполучил в свои руки. Там были не только военные вроде Егорова, Якира, Гамарника, Федько, но и начальник лечсанупра Кремля Металликов, тогпред в Германии Канделаки, полпред в Италии Штейн и многие, многие другие. Это только по СССР! Только намёк, что я могу знать ТАКОЕ, обесценивал мою жизнь до нуля и я всерьёз за неё опасался. Не поспав ночью, утром, постоянно подстраховываясь и проверяясь, не следят ли за мной, собрав манатки, рванул на первый же попавшийся самолёт в СССР. К счастью, было воскресенье и выспавшиеся пилоты "Кольца столиц", без промежуточных посадок, которые можно было и не пережить, сами взялись доставить меня в Киев напрямую, то есть по нестандартному маршруту. Это давало надежду, что встреча с каким-нибудь "случайным" истребителем не состоится.

В Киеве, не дожидаясь, когда мой рейс отправится в Москву по расписанию, чтобы не иметь неприятностей с начальством, я взял билет на внутренний АНТ-9, который как раз прогревал двигатели. Если бы в Киеве меня кто-то встречал, то опоздал, а "москвичей" тоже ждёт сюрприз. Предосторожность была не лишней. Если Энглер решит сыграть в свою игру, то через своих агентов, в принципе, может понять, что я действовал исключительно по своей инициативе и за мной никто не стоит. В таком случае, ему есть прямой смысл ликвидировать меня любыми средствами, пока информация не ушла.

В Москве я был часов в пять дня и, взяв на последние деньги такси, движимый всё более обостряющейся манией преследования и не рискнув ехать сразу домой, решил заглянуть на работу к Полине, порадовать свою половинку досрочным возвращением, что бывало не так уж часто, а заодно, припрятать некоторые, жегшие мне руки, материалы. Темнее всего, как известно, под пламенем свечи. Следовательно, чтобы спрятать бумаги, лучшего места, чем библиотека, не придумать.

Поскрипывая ботиночками по свежему снежку, портфелем и двумя чемоданами, в одном из которых была кинокамера, я поднялся на крыльцо новой, большой, крытой железом избы и принялся обметать заботливо приготовленным веником ноги, чтобы не тащить сырость вовнутрь. Внутри дома ярко горел электрический свет и падал, сквозь разукрашенные морозом оконца, на улицу, заставляя желтовато искриться прямоугольные лоскуты белого, мягкого даже на вид, одеяла, которым было укутано всё вокруг.

— И? — прилетело сквозь открытую форточку. — Что вы молчите? Думаете? Раньше думать надо было! А сейчас уже поздно! Сейчас вы либо будете делать, что я скажу, либо я дам делу ход и вас привлекут за хранение запрещённой литературы. Цацкаться мне тут с вами недосуг, если не согласитесь, я всё равно получу эти сведения, но по-другому. А вот для вас, гражданка Любимова, разница между родным домом и лагерным бараком огромная!

Я, замер, слушая, а когда настойчивый мужской голос смолк, не думая, ворвался вовнутрь. Может я и не самый любящий муж, по крайней мере, напоказ, но то, что семью обязан защищать любой ценой и при любых обстоятельствах — знаю твёрдо. И не только знаю, но и чувствую на подсознательном уровне, это рефлекс, выработанный воспитанием и примером родителей, которые, в свою очередь, тоже унаследовали его от предков. Это высшее проявление любви, чище и красноречивее которого и быть ничего не может. "Нет больше той любви, аще кто положит душу свою за други своя". А здесь речь не просто о подруге, а о самом близком и родном человеке. Сама мысль о том, что кто-то посмел угрожать Поле, вызвала дикую, необузданную ярость.

Хорошо, что дверь из сеней в избу, обитая для тепла тканью, открывалась наружу, иначе ремонта было бы не избежать. Когда я с грохотом материализовался на пороге, лейтенант-чекист стоял, облокотившись на стоящий недалеко от входа стол, грозно нависнув над моей половинкой, которая, насупившись, смотрела мимо всего куда-то вдаль и только с моим появлением испуганно перевела взгляд, который тут же озарился искренней радостью.

— Не надо!!! — крик жены предотвратил кровопролитие.

— Какого чёрта здесь происходит?! — будто запнувшись о невидимую преграду, я остановился и на автомате, чтобы хоть что-то делать, задал наитупейший вопрос. Во взгляде чекиста, который так и стоял в той же позе, успев только повернуть ко мне лицо, мелькнуло узнавание и изрядное удивление.

— Ничего не происходит, почитать зашёл, — он попытался сыграть на дурачка. — А вам какое дело, товарищ?

— Вшивый пёс тебе товарищ! — я вновь был готов сорваться. — Повторяю вопрос. Что здесь происходит?

— Я, между прочим, при исполнении…

— Лейтенант Толоконников приехал с проверкой, — поспешила влезть в перепалку Полина, не допуская, чтобы она превратилась в драку, — и уже уходит.

— Что он от тебя хотел? Какая, к лешему, запрещённая литература?

— Ну, что ж, раз вы услышали, гражданин Любимов, так ведь? Раз услышали, то довожу до вашего сведения, что мною лейтенантом НКВД Толоконниковым, при проверке, в библиотеке, которой заведует ваша жена, гражданка Любимова, обнаружена нелегальная литература, запрещённая приказом наркома внутренних дел от пятнадцатого мая. Хранение нелегальной литературы — серьёзное преступление, — он помолчал, выжидая, когда до меня дойдёт смысл сказанного, а я, приходя в себя, тем временем, пытался судорожно найти выход из создавшегося положения.

— Хочу сделать вам предложение, — видя, что я задумался, продолжил чекист. — Вы признаётесь в своей подрывной деятельности, а мы оставляем вашу жену в покое. Оформим изъятие и всё.

Вот последнюю фразу он сказал зря. В голове будто что-то включилось и я вспомнил тот приказ. Приходилось сталкиваться во время работы на ЗИЛе, когда Поздняк, почистив заводскую библиотеку, попросил присутствовать и расписаться в акте, как командира НКВД, при уничтожении макулатуры Бухарина, Рыкова и прочих, взятых по делу троцкистского центра ещё во время войны и осуждённых буквально накануне.

— Кто приказал? — спросил я неожиданно.

— Что? — не понял чекист.

— Кто приказал взять меня в разработку, спрашиваю? — мой тон однозначно говорил, что "колоться" я не собираюсь.

— Ну что ж, — нагло усмехнулся Толоконников, — раз жену не жалко… Всё равно, тебе, Любимов, не отвертеться. Следом как подельник пойдёшь.

— За дурака меня держишь, провокатор мелкий? Думаешь, приказа того не знаю? Или ты сам о нём только слышал? Так я тебе скажу, что там написано! Частным лицам сдать в органы НКВД книги и брошюры следующих авторов, согласно прилагаемого списка. Не сдавшие преследуются по закону. Из организаций наркомпроса запрещёнка изымается чекистами и уничтожается в присутствии не менее, чем двух свидетелей. Вот так вкратце. А теперь скажи мне, Толоконников, где ты находишься?

Крыть носителю синих шаровар было нечем. Похоже, я попал в точку и чекист просто знал "в общем и целом", что некий приказ есть, но без подробностей. А тут такой неприятный сюрприз.

— Ну? — рявкнул я на летёху.

— Что? — непонимание с его стороны было вполне искренним.

— Кто приказал!? Всё равно узнаю, даже если и у самого наркома! А рапорт о твоём самоуправстве, считай, уже подан!

— У наркома? — переспросил Толоконников и расхохотался. — Да пожалуйста! Всё равно тебя на чистую воду выведем, как ни крути! Просто так, знаешь ли, никого в разработку не берут!

Наглость чекиста была просто запредельной для моего подорванного душевного равновесия и я, приподнял его не слишком крупное тело за грудки и выбросил за дверь.

— Гражданин Толоконников, шинель забыли! — вышвырнула следом за чекистом его тряпьё Полина и, захлопнув дверь, обернулась ко мне. — Господи, как я рада тебя видеть!