О смысле превращения в животных было сказано в книге о сказках. Здесь мы уделим внимание только волкам — оборотням, населяющим европейские леса. Что греха таить, слово «оборотень» в наши дни ассоциируется едва ли не с одними волками. Отчего именно волку выпала эта сомнительная честь?

В глубокой древности ему оказывали всяческие почести. Индоевропейские и тюрко-монгольские племена приписывали своим предкам волчью природу. «Тайная история монголов» начинается фразой: «Первым предком Чингисхана был серый волк, посланный с небес, избранный судьбой; его супругой была белая лань». Волк служил Аполлону Ликейскому, в дельфийском святилище которого стояло медное изваяние священного зверя, спасшего храмовые сокровища. Волк почитался римлянами, поскольку Ромул и Рем, дети Марса и легендарные основатели Рима, были вскормлены волчицей. Даже хищник-вредитель находил себе оправдание. Его нападение на скотину рассматривалось в народе как признак будущей удачи и довольства. Да и не только на скотину — помните вдохновенный забег Публия навстречу рыжему волку? Правда, своим бедным воинам он напророчил отнюдь не довольство, но в том не волк повинен.

В восприятии людьми полезного зверя наблюдался один парадокс, касающийся как раз оборотничества. В отдельных мифах волком оборачивался сам Аполлон, а волчицей — его мать богиня Лето. В то же время разгневанные божества превращали в волков не угодивших им героев, низводя их в ранг отверженных и проклятых. Первым из пострадавших был пастух-козопас, одна из жертв богини Иштар. В аккадском эпосе о нем вспоминает Гильгамеш, аргументируя свой отказ взять в жены капризную богиню:

Самая известная жертва богов — царь Ликаон, чье имя дало название ликантропии. Он или его сыновья принесли в жертву Зевсу человеческого младенца или блюдо из человеческого мяса (по Овидию, мясо заложника). Богу, отрешившемуся от первобытного каннибализма, блюдо не понравилось. Сыновей он поразил молнией, а их отсталого отца загнал в лес в обличье волка. Поскольку истина в данном случае на стороне бога, волк у Овидия представлен не страдальцем, обижаемым подпасками и собаками, а хищником, уничтожающим скот (Метаморфозы, 1: 235–239):

Поскольку автор описывает момент превращения, может возникнуть иллюзия, что волк сохранил ряд качеств человека. Но, конечно, строки Овидия — не более чем поэтическое сравнение. У царя Ликаона не было свирепой морды, да и вообще никакой не было — свирепость читалась на его лице. У волка не росли седые волосы — это его шерсть отливала сединой и т. д.

Павсанию случай с Ликаоном внушает доверие. Он доверяет сведениям о богах и их сотрапезниках — смертных людях, чье поведение заслуживало либо милости, либо гнева. О превращении Ликаона в волка — ни слова, а чуть ниже географ осуждает лжецов, повествующих о самочинном обращении людей в волков: «При жертвоприношении в честь Зевса Ликейского всегда кто-нибудь из человека превращался в волка, но не на всю жизнь: если, став волком, он воздерживается от человеческого мяса, то спустя девять лет, говорят, он снова обращался в человека; если же он отведал человеческого мяса, он навсегда остается зверем» .

На безобразия, творящиеся в святилище Зевса Ликейского, ссылается и Платон (Государство, 8), но его настрой менее скептический, чем у Павсания: «Говорят, что кто отведал человеческих внутренностей, мелко нарезанных вместе с мясом жертвенных животных, тому не избежать стать волком. Или ты не слыхал такого предания?»

0 превращениях, происходящих без вмешательства божества, было известно не только грекам. Воинские инициации кельтов и германцев предполагали ритуальное превращение в волка: парадигматический воин усваивал поведение хищника. Члены арийских мужских союзов, нарядившиеся волками, убили Заратустру, мстя за критику в свой адрес. Современные германисты допускают существование «волчьих» лесных братств, нашедшее отражение в сагах об оборотнях. По ошибке к членам подобного союза причисляют троянца Долона, покрывшегося «кожей косматого волка седого» (Илиада, 10: 334). В данном эпизоде волчья шкура нужна шпиону Гектора для маскировки.

Упомянутые обычаи изучают в основном люди науки, которые недвусмысленно намекают на символическое происхождение оборотней. В реальности волков не было, а были лишь участники обряда, прикинувшиеся волками. Если помните, члены тайных союзов обожали кем-нибудь прикидываться — демонами, лесовиками и т. п.

С тех же позиций трактуется знаменитое свидетельство Геродота об оборотнях. Грек так описывал нравы невров (восточных кельтов или предков славян): «Эти люди, по-видимому, оборотни. Ведь скифы и эллины, которые живут в Скифии, говорят, что раз в год каждый невр становится волком на несколько дней и затем снова возвращается в прежнее состояние» (История, 4: 105). Пятьсот лет спустя эту информацию подтвердил Помпоний Мела: «В определенное время любой невр, если хочет, превращается в волка, а затем опять принимает прежний вид». Если отрешиться от схем и аллегорий, речь идет о добровольном, а не принудительном, как в случае волеизъявления бога, будничном, а не одиозном, как в случае жертвоприношения, обращении в волка.

Первую попытку вынести диагноз оборотням предпринял римский врач Марцелл (II в.). Пастухи горной Аркадии до такой степени радовались набегам волков, что сами накидывались на стадо, бродили по лесам, выли и — что довольно странно — посещали кладбища, где разрывали ногтями свежие могилы. Наутро они возвращались домой изможденные, в ранах и ушибах, искусанные собаками, но с прояснившимся сознанием. Марцеллу хватило остроумия назвать это заболевание не ликантропией, а меланхолией.

Тяга оборотня к мертвецам находит неожиданное подтверждение у Вергилия (Буколики, 8). С помощью найденных на Понте трав Мерис становится волком и вызывает из могил души умерших. В рассказе Нике-рота у Петрония (Сатирикон, 62) солдат обращается в волка на кладбище, сложив в кучу свое платье и помочившись вокруг него. Волк душит скотину, выпуская ей кровь, а сторож протыкает копьем шею хищника. Принявший нормальный вид солдат вынужден прибегнуть к услугам врача. Телесное увечье, переходящее от зверя к человеку, — мотив, присутствующий в каждой второй легенде об оборотне. Но для нас важнее связь оборотня с кладбищем. Чему мы обязаны ею — пожиранию трупов или попытке приобщения к миру мертвых, как у тех же карликов?

Плиний Старший повествует и о жертвоприношениях в храме Зевса, и о безумных пастухах, но не принимает на веру ни то ни другое (Естественная история, 8: 80–82). В Аркадии человек приходит к болоту, вешает свою одежду на дуб, переплывает топь и, оказавшись в пустынных местах на другом берегу, становится волком и живет в волчьей стае в течение девяти лет. При желании можно видеть в этом событии путешествие в мир мертвых. Вернуться назад способен лишь тот, кто не отведал человечины. Самой невероятной Плинию представляется следующая деталь: вернувшись через девять лет, человек облачается в оставленную на дереве одежду. Подобная мелочь портит в целом правдоподобный рассказ. Между прочим, в «Сатириконе» снятое солдатом платье временно окаменевает, и Никерот не в силах его поднять. Тем самым волк убивает двух зайцев: одежда не сгниет, и никто ее не утащит.

Плиний подмечает у волков ряд необычных способностей, наводящих на мысль об их близком сродстве с людьми. К примеру, волк может кидать на встретившегося ему человека смертельный взгляд, по сути, гипнотизировать его, лишая голоса. Но гипноз действует только в том случае, если человек не успел первым заметить волка. Авторы средневековых бестиариев рекомендовали путнику, увидевшему в лесу волка, сбросить с себя верхнюю одежду, встать на нее, схватить в руки два камня и бить ими один о другой, чтобы волк убежал, испугавшись стука.

Согласно Плинию, волоски на кончике волчьего хвоста содержат любовный яд, и при поимке волк может сбрасывать хвост, как ящерица, в результате чего волоски теряют свою силу. Сам хищник воздерживается от любви (в отличие от похотливого зайца) и совокупляется не более двенадцати дней в году.

Несмотря на это достоинство, первые христиане крайне негативно отнеслись к волку, который расхищает и разгоняет овец (Ин. 10: 12), а также обозначает еретиков и людей коварных: «Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные» (Мф. 7:15). В романском искусстве волк — фигура зловещая и таинственная, и лишь с XIII в. его образ мельчает, приобретая сатирические черты, позволившие Ле Гоффу назвать волка самой крупной жертвой Средних веков.

В оборотней Церковь до поры до времени верить отказывалась. Блаженный Августин, передавая сказания об аркадцах и их одежде и о жертвах Зевсу, прибегает к доводу, известному нам из споров о привидениях: демоны (языческие боги и волшебники) «творят не новые природы, а изменяют по виду те, которые сотворены истинным Богом, так что они кажутся не тем, что они есть на самом деле». Отцы Аквилейского и Анкирского соборов того, кто считал возможным превращение из одного существа в другое без участия Создателя, называли неверным хуже язычника.

Бурхард Вормский (965—1025) при упоминании о неких «парках», способных по собственному желанию или по чьей-либо просьбе превращать новорожденного ребенка в волка, был категоричен: «Если ты верил, — чего да не будет никогда и не может быть, — что образ Божий кто-то, помимо всемогущего Господа, способен превратить в иную форму или существо, должен поститься на хлебе и воде десять дней».

Ну а Господь, конечно, не станет превращать людей в зверей и не позволит существовать чудовищам. В этом вышеназванные авторитеты были убеждены. Они сами питали отвращение к волшебным существам и приписывали его Творцу по старой привычке мерить Бога человеческими мерками. Однако перед глазами христиан постоянно мельтешил дьявол, чья неподдающаяся осмыслению чудовищность была-таки попущена Богом. Мысль о попустительстве вела к принятию воли Божией в отношении всех остальных ужасов.

Помимо взгляда об иллюзорности и дьявольском обольщении вырабатывался другой — о подлинности превращений. В VIII в. святой Бонифаций, не веря в способность дьявола превратить человека в волка, не сомневался, что человек своей злой волей может стать зверем. На исходе Средневековья авторы «Молота ведьм», отдавая должное мнению Августина о «воображаемом» превращении в волков, упоминали в виде альтернативы действительное, которое осуществляют ведьмы, «опираясь на власть демонов». В начале XVII в. странствующий монах Ф.М. Гваццо сформулировал третий, весьма оригинальный взгляд на оборотней. Дьявол вселяется не в одержимого человека, а в спящего волка и управляет его телом так, что оно кажется принадлежащим человеку. Таким образом, превращение человека в волка, будь оно иллюзией или реальностью, упразднялось.

Богатейший опыт встреч с оборотнями имелся у народов Северной и Северо-Западной Европы, вряд ли питавших сомнения на предмет реальности происходящего. В Норвегии и Исландии издревле жили люди, называвшиеся eigi einhamir («меняющие шкуру»). После смены шкуры оборотень приобретал сверхъестественные дарования — его физическая сила удваивалась или утраивалась, ловкость и хитрость усиливались.

Герои исландской «Саги о Вельсунгах» Сигмунд и его сын Синфьотли натыкаются в лесу на избушку, где спят два королевича. На стенах висят волчьи шкуры, которые хозяева снимают с себя каждые десять дней. Сигмунд с сыном надевают шкуры и тут же, став волками, начинают рыскать по лесу. Несомненно, здесь описаны традиции лесных братств. Сигмунд и Синфьотли договариваются о том, как будут помогать друг другу, а потом ссорятся и грызутся. Читателю кажется, что общаются два человека, но на самом деле автор передает язык волков, как он его себе представляет.

Допустим, члены братств подражали волкам и, обрядившись в шкуру, на время зверели под воздействием наркотических травок вроде тех, что собирал Мерис у Вергилия. Возврат в исходное состояние не должен был составлять труда: свобода воли лежит в основе таких превращений. Королевичи запросто скидывают шкуры с плеч, а вот Сигмунд и Синфьотли освободиться от них не могут. Возможно, они не знают подходящих слов, но тогда это колдовской ритуал, а не простая условность, и одной шкуры и травок недостаточно. В другом месте саги есть указание на «волшебство и чародейство», вызвавшие к жизни оборотня — волчицу и мать конунга Сиггейра.

Неистовые берсерки, состоявшие на службе у норвежского конунга Харальда Прекрасноволосого, оборотнями, скорее всего, не являлись. Носили ли они на себе медвежьи шкуры или бегали голышом (Ьег может означать как «медведь», так и «голый», a serkr означает «шкура, шелк, ткань»), никто не называл их настоящими медведями. Имели место впадение в ярость, проявление феноменальных способностей — мощи, выносливости, но не замена человека зверем.

Были среди них и те, кто надевал волчью шкуру: «Те берсерки, что назывались волкоподобными (ulfhednir), облачались в волчьи шкуры поверх одежды» («Сага о людях из Озерной Долины»). Поверх одежды! То есть превращение в волка не предполагалось. В древнескандинавских именах частица «ульф» играет ту же роль, что «ку» у ирландцев. Правда, в число предков некоего Бьерна из «Саги о Херде и островитянах» входили не только те, кто носил волчью шкуру (Ulfhe5in) и был волкоподобным (Ulfliamr), но и волк (Ш) с оборотнем (Ulfhamr).

К оборотню предположительно относилось другое слово из древнескандинавского лексикона — vargr, имевшее два значения: прямое — «волк» и переносное — «безбожник, злодей». Именно оно оказалось связано с европейскими наименованиями сначала волков (с XI в.), а затем и оборотней (англ, werewolf, нем. werwolf, фр. loup-garou).

Кого характеризовали этим словом, в точности неизвестно. Не верящим в оборотней хочется видеть в их скандинавских прототипах очередных изгоев, сумасшедших, одержимых и т. п. Даже скрывающиеся в лесу Вельсунги надевают шкуры лишь для того, чтобы пробудить в душе мстительность.

Но многократными упоминаниями чародейства как главного средства для превращения в волков пренебрегать нельзя. Приводя негативную оценку колдовства Снорри Стурлусоном, В.Я. Петрухин пишет: «Это не приговор писателя-христианина: колдовство, как и оборотничество, не считалось занятием, достойным даже языческого бога; это был скорее удел нечистой силы и ведьм». Должны ли мы причислять к нечистой силе вещего певца Бояна, рыскающего серым волком по земле и сизым соколом в небесах? Или богатыря Волха Всеславьевича, научившегося в детстве оборачиваться ясным соколом, серым волком и гнедым туром — золотые рога? Или удалого молодца, который убегая от Горя, падает на землю серым волком: «Стал добрый молодец серым волком поскакивать, а Горюшко вслед собакою»?

В наше время чуть ли не доказано, что древние славяне были привержены ведовству и волхвованию гораздо менее варягов и германцев, не говоря уж о финно-угорских народах. Откуда же такая снисходительность к оборотням? Хотя бога Одина сопровождают два волка, для скандинавов волк — враждебное, демоническое существо, и того же Одина убьет именно волк. У славян же волчьих пастырей полным-полно. В их число включили даже Егория Храброго (Георгия Победоносца). Ни человеку, ни животному, назначенному Егорием на съедение волку, не избежать своей доли. Волк ни одной твари не удушит без Божьего соизволения, и, конечно, надо это удушение приветствовать. А у хорутан волчий пастырь выглядит либо как старый дед, либо как волк, самолично расправляющийся с деревенским стадом. В общем, действуют те же правила, что у греков с римлянами, а оборотню дается поблажка.

Интересный случай рассказывает Элиаде. В XVII в., когда занятия колдовством, мягко говоря, не поощрялись, один пожилой литовец признался в оборотничестве. Но только он был добрым оборотнем, оборотнем-христианином, который боролся с дьяволом и его прислужниками — колдунами. Волки-оборотни, по уверению старика, спускались в царство мертвых, чтобы вернуть оттуда добро (в том числе скотину), украденное у людей злыми демонами. Иными словами, сам воруй, но другим не позволяй!