Глава 36
Телевизор бравурно вещал:
«Эти молодые ребята, рабочие, инженеры, которые создают гигантские машины и возводят новые города, герои семилетки, являются настоящими строителями. Строителями светлого коммунистического будущего, которое увидит уже это поколение советских людей».
— Строят они, — злобно процедил Грек, которому не по душе пришлась это бравая агитационная речь. — Строители хреновы.
— Да пускай строят, — махнула ладонью Люба.
— Сказочники. С семнадцатого года все в уши льют: человек — звучит гордо. Отдай жизнь за революцию, получишь славу…
— Ну и ладно.
— Да любого из этих героев семилетки тряхни хорошенько, и увидишь — не строитель он, а животное.
— Так уж и животное? — Любу покоробила категоричность Грека.
— Животное. Ему лишь бы пожрать сладко и в загривок ближнему зубами впиться. Чтобы пайка была и самка… Да, человек — животное. И ему самому выбирать — бессловесная он скотина или тигр-одиночка. А строители всякие — это все от сказочников.
— Ну, не скажи. Ракету вон построили, в космос полетели. Может, еще чего такое построят.
— Они построят. Стойло для всех. Чтобы все стояли и мычали хором. И не будет воли. Свободы. Будет большая тюрьма. Вот что они строят. Потому что те, кто проектируют это строительство, прекрасно знают, что человек животное. Поэтому и строят загоны…
— Да ладно.
— Только знаешь, Любаша, загоны однажды животные прорвут. И тогда времечко настанет — спасайся, кто может.
— Ой, охота тебе, Грек, думы умные думать, — устало произнесла Люба. — Все равно от нас ничего не зависит. Живем и живем, как можем. Берем от жизни все, что можем. И уже хорошо.
— Зависит. Я никогда в стойле жить не буду.
Люба накрыла на стол. Завтракали они в полной тишине. Каждый думал о своем. Грек о сучьей природе человека. Люба о том, что этот мокрушник совсем трогается умом. И что от него дальше ждать — одному богу известно. И что самое противное — она понимает, что все кончится плохо. Но решиться ни на что не может — ведь страшно до тошноты. Где только ее былые бойкость и бесшабашность?
— У своей подружки была? — спросил Грек.
— У Надюхи, соседки Калюжных?
— О ней и разговор.
— Была. Младший, говорит, в деревню умотал. Старшего с работы выгнали, тот целыми днями сиднем в доме сидит.
— К ним никто не ходит?
— Никто. Замкнулись они как-то последнее время. Раньше чаще выплясывали да концерты давали — соседи только и успевали за заборами прятаться.
— Бакланы, — отметил Грек. — Вздорные люди.
— Да, не слишком надежные.
— Тебя не спрашивают.
Люба замолчала. Грек успел ее выдрессировать не хуже, чем Дуров своих мышей. — А ведь раньше ее никто не мог заткнуть. А теперь парализовывало осознание того, что этот человек может придавить ее как муху, черкануть пером по шее и тут же забыть о ней, будто ее и не было.
Грек почесал подбородок. Настроение у него было грозовое. На душе скребли кошки. Причем не первый день. И это не к добру. Он обычно чувствовал надвигающуюся на него бурю, как ощущают старики перемену погоды.
— Вот что, Любаша. Ты сегодня к ней сходи, проведай.
— Так я вроде послезавтра обещала.
— А сходи сегодня. Винца купи, — Грек положил пятерку на стол. — И разузнай, как и что.
— Хорошо, — пятерка исчезла моментально.
— Вот после обеда и сходи.
Грек встал, резко переключил программу телевизора. Люба чуть не застонала, боясь, что он сорвет переключатель. По второй программе пел хор:
А ты улетающий вдаль самолет
В сердце своем сбереги…
Под крылом самолета о чем-то поет
Зеленое море тайги.
Грек злобно уставился на экран, будто раздумывая, расколотить его или не стоит.
— Чтоб вам в этой тайге сдохнуть, опарыши, — прохрипел он и резко выдернул вилку шнура. Экран погас.