Глава 22
Милицейская разведка — это одна из тех сторон деятельности государства, о которой большинству населения ничего не известно. Как, впрочем, и о других методах работы уголовного розыска, надежно скрывающихся под грифом: «Секретно». Простые советские люди наверняка испытали бы шок, узнав, что рядом действуют какие-то агенты, резидентуры, проводятся разработки и внедрения. О таком обыватель читал только в книгах про разведчиков, а тут оно вон, под боком, и нити сходятся в такое привычное и неброское здание с вывеской: «Отделение милиции».
— То, чем мы занимаемся, для обычного гражданина полная дичь, — всегда говорил Поливанов. — А мы этим живем.
Наружное наблюдение относится к тем же скрытым от взгляда обывателя сторонам жизни. И издревле считалось одним из самых эффективных методов сыска. Появляется возможность стать тенью злоумышленника, узнать, чем и как он живет, с кем связан. И как вершина мастерства — задержание с поличным. Правда, именно задерживать службе наружного наблюдения категорически запрещено. Разведка — искусство невидимости и незаметности.
В царской империи сотрудников этой службы называли филерами. В фильмах про Октябрьскую революцию можно встретить немало эпизодов об их коварных злочинствах, когда они вцеплялись клещами в большевиков, вскрывали места тайных собраний, в общем, доставляли серьезные неприятности. Естественно, революционеры, поднаторевшие в искусстве конспирации, выработали целый комплекс контрмер против филеров разной степени эффективности. А когда пришли к власти и настала пора организовывать свои органы контрразведки и уголовного сыска, перво-наперво воссоздали этот эффективный инструмент.
В контрразведке НКВД СССР до Великой Отечественной войны первый этап служебной лестницы любого оперативного сотрудника был в службе наружного наблюдения. Наблюдателей называли «топтунами». Это была низшая ступень оперативной работы, тем не менее требующая высокой квалификации, пронырливости, знания города, умения притворяться и быть невидимым.
В органах милиции долгое время наружное наблюдение осуществлялось не штатными сотрудниками, а агентурой, в большинстве своем состоящей из матерых уголовников. Вот уж ребята были ушлые, способные на многое, но и доставлявшие массу проблем — сами могли такое устроить, что и бандитов не надо. К шестидесятым годам милицейская разведка обособилась в засекреченное подразделение. Его задача проследить за фигурантом, провести установку на адресе — то есть негласными методами узнать, кто и как там живет.
Редкое крупное дело раскрывается без использования службы наружного наблюдения, которую сотрудники ласково прозвали «мышкой-наружкой», Николаем Николаевичем, норой. Хотя навыками наблюдения, оперативных установок и личного сыска владеет любой сыщик, занимающийся конкретной работой по раскрытию преступлений, но только наруж-ка делает это филигранно. Благо материальная база у них хорошая, включая автотранспорт и современные средства радиосвязи, которых порой так не хватает в других милицейских подразделениях. Ну и школа знатная, уходящая в глубь веков.
С милицейской разведкой из-за режима секретности может работать сотрудник в должности не ниже старшего оперуполномоченного областного управления. Москвичи, естественно, тоже обладали соответствующим допуском. На конспиративной квартире они проинструктировали разведчиков. И теперь за инженером ходил «хвост».
Ходил уже второй день. Притом так аккуратно — объект и представить не мог, что подробные сводки о его времяпровождении и контактах аккуратно кладутся на стол в уголовном розыске.
Пока никаких интересных результатов получено не было. Объект вел на удивление скучную жизнь. Передвигался ограниченными маршрутами. Никаких тебе посиделок в ресторанах, загулов с друзьями. Даже в кино не ходил. Дом — работа — магазин. Заколдованный круг, по которому он крутился изо дня в день.
Был уже девятый час, когда Поливанов дочитал новые поступившие материалы по Свердловской области и получил сообщение от разведчиков — объект в адресе и, похоже, никуда не собирается.
— Пора заканчивать на сегодня с работой, — сказал он коллегам. — Куда сейчас? Какие предложения?
— Как какие? — удивился Ганичев. — А поужинать? Только пельменная поднадоела.
— Вы в номер, а я в магазин. И будет стол, как в лучших домах Лондона, — заверил Маслов. — И не бойтесь так — вы не на Привозе, вас не обманут.
Как в лучших домах Лондона не получилось, тем более поговаривают, что английские аристократы больше приударяют по овсянке и омлетам. Маслов же притащил в номер авоську с незатейливым, но качественным набором продуктов — российский сыр, свежая, аж просящаяся на язык любительская колбаса, пара банок крабов и граммов сто копченой осетрины, килограмм которой стоил аж 12 рублей. Хотя в последние годы после денежной реформы ассортимент продовольственных магазинов сильно просел, но, если не боишься очереди, там пока еще можно было найти немало продуктов, прямо-таки просящихся в рот.
Из-за пояса сзади, как последнюю гранату, Маслов извлек бутылку крымского портвейна и объявил:
— Не пьянки ради, а токма здоровья для.
— Да, — критически произнес Ганичев. — Такая доза для младенцев, и то не слишком.
— А мы поглядим, как пойдет, — щедро пообещал Маслов.
Он мастерски сервировал стол, сделав нарезку, открыв консервы. И вскоре звякнули граненые стаканы, которые Маслов выпросил в столовой областного управления, поскольку в номере такая посуда была не положена.
— Богато тебе упаковочной бумаги дали, — кивнул на колбасу Поливанов.
— Ну так уважают за солидный вид и добрые глаза, — хмыкнул Маслов.
— Кстати, продавцы-расхитители на бумаге целое состояние делают. Из стоимости колбасы вес упаковки не вычитают. Весит она всего грамм, а если тысяча человек пройдет?
— Ну да, — Маслов задумался. — Есть в этом сермяжная правда.
— Ой, господи, столько способов разбогатеть в торговле, — встрял Ганичев, в свое время полгода проработавший в ОБХСС и сбежавший оттуда как ошпаренный — никто не стреляет, рук заламывать не приходится, какие-то счета и фактуры, скукота смертная. — Икру черную чаем разбавляют. Сметану — кефиром. К открытым мешкам сахарного песка ведро воды ставят, вода испаряется и впитывается, сахар тяжелеет. Неучтенную ленту в кассовый аппарат вставляют, чтобы излишки в деньги перевести. А пересортица. А левый товар… Чего только изворотливый ум жулика не придумает.
— Вот я не понимаю, — покачал головой Маслов. — Почему одни строят города, в космос летают, а другие чаем икру разбавляют?
— А потому в каждом из нас живет такой паразит — малодушие, жадность, — для Поливанова эта тема была наболевшая. — Просто его можно подкармливать с детства, тогда он вырастет огромным и сожрет в тебе все доброе. А можно давить нещадно, бескомпромиссно, и тогда он зачахнет, так и не выбравшись наружу.
— Ничего, не страшно, — отмахнулся Маслов. — Со временем изживем эти пережитки прошлого. Человек же не скотина. У него есть стремление стать лучше. А у кого его нет — тех мы поправим со всей пролетарской строгостью.
— Недооценивать все это нельзя. Стяжательство и приобретательство — это огромной взрывной силы фактор, — заметил Поливанов.
— Хотя, если задуматься, что плохого в красивых вещах, просторных квартирах? — произнес Ганичев.
— Ничего, — согласился Поливанов. — И их у наших людей будет с каждым годом все больше. Для этого заводы строят, целину осваивают. Плохо, когда вещи становятся единственным мерилом ценностей. И когда люди готовы за них нарушать закон, предавать, ловчить.
— Или убить шесть человек, — угрюмо кивнул Маслов.
— Таких крыс алчных в обществе не так много, но когда власть ослабевает, они теряют всякий разум и заражают своим бешенством других, — сказал Поливанов. — Я видел, как мародеры тащат все, что к полу не прибито, с ребенка пальтишко сдирают, у голодных последний кусок хлеба отбирают. Вон, в Ленинграде ребята из розыска рассказывали — в блокаду милиция задержала сотрудников детдома, у которых изъяли семьдесят кило ворованного масла, сотню килограммов хлеба. Это в голодном умирающем городе, где сто граммов хлеба было спасением от смерти. У детей еду забирали, обрекая их на гибель, и на брюлики поганые, на золото это чертово меняли.
— К стенке я таких в войну ставил с особым почтением, — мечтательно произнес Ганичев. — И ни разу рука не дрогнула.
— К стенке всех не поставишь, — возразил Поливанов. — Тут как-то с головами надо работать. С сознанием. Мы ведь совсем недавно войну пережили, страшнейшую разруху, бедность, страну из пепла подняли, только начинаем нормально жить. Понятно, что людям хочется и вещей хороших, и сытно поесть. И они в своем праве. Но когда продавцом становится быть престижным, потому что можно мешок с сахаром утяжелить и продать, — это тревожный звоночек. Это большие проблемы для нас в будущем.
— Ничего. Колчака победили, Гитлера, — махнул рукой Ганичев. — А завмага и подавно одолеем.
— Одолеть-то одолеем. Но завмаг, чувствую, слово еще свое скажет. Он же тихонько так нашептывает людям — делай, как я, тогда будешь иметь хороший дом, большой холодильник с дефицитными продуктами, жена твоя будет ходить в польских сапогах… Только пока он еще скромный, пугливый как заяц, деньги в закопанной в огороде стеклянной банке прячет, боится лишний раз свое естество продемонстрировать. Хотя в Закавказских республиках уже и не стесняются. Там, говорят, взяточник и расхититель соцсобственности в почете. А представь, если ему, да тем, кто им восхищается, волю дать. Они же, как сaранча, сожрут всё, что нашим народом через боль, мучения и подвиг создано. Одни развалины останутся.
— Да кто ж им волю даст, Семеныч? — усмехнулся Ганичев, сжав увесистый кулак. — Давили эту контру и впредь давить будем.
С серьезных проблем беседа как-то перетекла на более мирные темы. На ведущийся сейчас спор физиков и лириков. На литературу и кино. Маслов, как человек современный, что-то твердил о том, что Ремарк — это прочувственно и как-то по-нашему. Еще восхищался фильмами Годара, а Ганичев спрашивал — это что за молдаванин такой, и очень удивился, когда узнал, что это французский режиссер.
За хорошей беседой вино как-то быстро подходило к концу. Маслова, собиравшегося бежать за следующей бутылкой, удалось усмирить доводом, что магазин уже не работает — у нас не Дикий Запад, по ночам не наливают. А на престижный, облюбованный мажорами ресторан «Большой Урал», разместившийся в их гостинице, денег нет и не предвидится.
— Вот так всегда, только начнешь, а уже заканчивать надо, — горько произнес Маслов.
— Завтра на работу, если не забыл, — сказал Поливанов. — Важный день.
— Знаю. Граф, нас ждут великие дела, — продекламировал Маслов. — И все равно еще бутылочка не помешала бы.
Тут в дверь постучали. На пороге возник замначальника МУРа Лопатин, неодобрительно посмотревший на накрытый стол, возвышающуюся на видном месте бутылку и царящее веселье.
— Виктор Семенович, можно вас на пару слов? — вкрадчиво произнес он.
— Конечно, — Поливанов поднялся со стула.
Они вышли в пустой коридор гостиницы, уютно освещенный лампами с зелеными плафонами.
— Виктор Семенович, вы член парткома. Как вы можете позволять пьянство? — торжественно отчеканил Лопатин.
— Какое пьянство? — удивился Поливанов. — Так, легкое снятие напряжения. Даже на фронте сто грамм давали.
— Вы фронт не приплетайте. Там смерть рядом была. А тут работа — повседневная и кропотливая. И нужна светлая голова, для которой алкоголь первый враг.
— Люди подустали вдали от дома. Да и бутылка вина на троих — это микродоза для взрослого человека.
— Ну, чтобы без излишеств, — сменил гнев на милость замначальника МУРа. — Занялись бы культурным воспитанием подчиненных. В кино, что ли, сходили бы.
— А это идея.
— Все, отдыхайте.
Поливанов улыбнулся, глядя вслед удаляющемуся руководителю. В принципе, Лопатин человек полезный, хороший организатор, болезненно принципиальный, способный горы своротить, если надо для работы, и теряющийся, если надо что-то для себя. Но при этом невозможный педант и иногда бывает утомителен. Будучи трезвенником, особенно не любит, когда сотрудники употребляют алкоголь, что и понятно. В некоторых подразделениях уголовного розыска это стало проблемой. Рюмка за раскрытие, рюмка за почин. Рюмка с горя, что висяк не подняли. Но Поливанов всегда знал меру. Да и ребята тоже излишествами не страдали…
Утром Поливанов поднял всех пораньше.
— Босс, есть международная конвенция о жестоком обращении с военнопленными, — жалобно простонал Маслов, присаживаясь на кровати и протирая сонные глаза.
— Ты военнопленный, что ли?
— Только военнопленных можно так пинками посреди ночи поднимать.
— Всего на час раньше подняли.
— Вот именно. Часа не хватило, чтобы восстановить силы в растущем организме.
— Все, кончай трепаться. Нам пораньше на работу. Перед совещанием бабки подбить и решить, что с инженером делать.
В кабинете Управления у москвичей ушел как раз час на споры, оценку ситуации. Наконец пришли к общему мнению.
— Я на совещание, — сказал Поливанов, поправляя галстук перед тусклым зеркалом.
Началось ежедневное заседание штаба при замначальника областного Управления. Сегодня главная тема была посвящена основной выкристаллизовавшейся версии — фигуранту Инженеру.
— Мы попытались присмотреться к нему нашими оперативными методами, — пояснил представитель областного управления КГБ, пожилой полковник.
Это означало, что подвели агента. Практически на всех промышленных объектах у чекистов были свои источники информации. А стратегические предприятия они держали под особым контролем.
— И результаты? — заинтересовался Поливанов.
— Инженер или очень скрытный и хитрый враг, — сказал полковник, — или ни при чем. Абсолютно спокоен. Как всегда выдержан. Хлопочет профсоюзную путевку для детей в пионерлагерь.
— Ваши предложения? — спросил представитель министерства Сидоров.
— Надо брать его, — сказал Поливанов. — Таскать его наружкой можно до морковкиного заговенья.
— Еще денечек потаскаем, — принял соломоново решение Сидоров. — А завтра с утра и возьмем тепленького. Согласны?
Поливанов вернулся в кабинет и объявил сотрудникам о принятом решении.
— До утра еще дожить надо, — пробурчал Абдулов.
— Ты о чем, Серджио? — спросил Маслов.
— А вдруг они друг друга убивать начнут. Ниточка и оборвется.
— Не нагнетай истерику. Один день ничего не значит, — сказал Поливанов.
Хотя по опыту жизни с ним многие могли бы сильно поспорить.
Но решение было принято. Завтра по дороге на работу инженеру предстояло познакомиться с оперативниками уголовного розыска куда ближе, чем он был знаком с ними до сей поры.