Глава 15
С утра на совещании Сидоров доложил следующее — в передаче вражеской радиостанции «Голос Америки», вещающей на СССР, объявили, что в Советском Союзе начались новые гонения на евреев, и в Свердловске совершено их массовое убийство.
— Никите Сергеевичу Хрущеву доложили о происшествии сразу же, — вскрыл Сидоров некоторые нюансы большой политики, о которых не ведали присутствующие. — Он лично приказал направить в Свердловск московскую бригаду и засекретить все материалы. Но не помогло. Информация как-то просочилась на Запад.
— Когда же мы длинные уши их разведок пообрубаем, — возмутился бывший смершевец Ганичев, покосившись в сторону присутствовавшего на всех совещаниях представителя областного КГБ. — Как они лихо все вынюхивают.
— Сейчас этот факт будет всячески использоваться нашими противниками, — продолжил Сидоров. — Поэтому дело приобретает совершенно иное звучание. Вы хоть представляете, что это такое, когда первое лицо государства следит за раскрытием? За нашей с вами работой!
По мрачным лицам присутствовавших на совещании было видно, что каждый из них представлял это просто прекрасно.
Любое убийство на территории — это ЧП.
В стране победившего социализма нашелся какой-то отщепенец, который отнял человеческую жизнь? Как такое может быть? Почему упустили, не уберегли людей? Не пресекли вовремя злодейство? Вам что, партийный билет мешает? Примерно по такому сценарию проходили накачки в райкомах, обкомах, горкомах начальников милиций. Советский человек не может убивать советского человека. Если такие находятся, они должны быть оперативно изобличены и преданы суду, а дальше как будет — расстрел или пятнадцать лет, суд решит.
Такая бескомпромиссная позиция оказывала свое благотворное действие. Органы правопорядка в лепешку разбивались, чтобы найти и покарать. Убийство на территории — это значит, что поднимаются по тревоге все сотрудники. Отменяются наступающие отпуска у оперативников. При необходимости из отпусков отзываются те, кто имеют наглость загорать, а не работать, когда преступный элемент бесчинствует. Создается круглосуточный штаб. И ежедневно на всех совещаниях, от партийных органов до милицейских и прокурорских, один вопрос — когда преступники будут сидеть в камере?
Но все эти авралы и напряженность просто мелочь по сравнению с тем, что приходится переживать закоренелым уголовникам и мелкоуголовной шушере. На них идет наступление по всем фронтам. Патрули на улицах отлавливают всех татуированных или просто подозрительных. Участковые накрывают притоны. Не останавливается ни на миг милицейский конвейер, в отделения толпами завозят подучетный контингент — ранее судимых, хулиганов, просто алкоголиков, склонных к нарушению порядка. Оперативники начинают прессовать всех подозреваемых по старым нераскрытым делам, и часто с результатом. И если раньше за всяческие не слишком сильные прегрешения прокурор мог дать обвиняемому подписку о невыезде, то теперь по малейшему поводу заключают под стражу — может, в камере кто поплывет и чего интересное скажет. Агентура стоит на ушах, пинаемая операми, внедряется куда может и не может.
При этом, не секрет, часть особенно обнаглевшего контингента попадает «под молотки» — в отделениях милиции им по родственному пересчитывают ребра, всячески попирая социалистическую законность. Бывает, под увесистые тумаки попадают и преступные авторитеты, которые в кабинете оперативника оказываются вовсе и не авторитетами. Но прокуроры в это тяжелое время на все смотрят сквозь пальцы. Ведь на территории убийство! Оно должно быть раскрыто любой ценой!
Вот почему так не любят профессиональные уголовники, когда рядом происходят мокрухи. Потому не любят и мокрушников, ласково предлагая им съехать куда-нибудь в другое место.
Так и идет работа по убийству. Круглосуточно. Без выходных. Вплоть до победного раскрытия. Или пока дело не зависнет, что, впрочем, бывает достаточно редко и, как правило, касается профессиональных, тщательно подготовленных преступлений.
Если такой милицейский террор начинается из-за одного-двух трупов, можно представить, как стояла на ушах вся область, где убили шесть человек. Да еще когда за раскрытием следит сам Генеральный секретарь ЦК КПСС! Нужно ли говорить, что в таком случае под милицейский каток попадут все.
После наглых выступлений вражеских радиоголосов последние тормоза слетели, было дано указание — делайте что хотите, но дайте результат. И вот все камеры забиты задержанными, арестованными. И с этими людьми кому-то надо работать. Изымать образцы почерка, проверять алиби. Оперативники не спали сутками. Возникали бесчисленные версии и тут же отпадали.
Милиция лютовала. Но только вот пока без толку. А конвейер продолжал работать. Задержание, камера, неудобные вопросы — очередной фигурант отработан. Следующий.
Больше всего сотрудников угнетало то, что никто не знал, приведет ли эта огромная работа к результату. Казалось, что этот процесс бесконечен. Это когда преступление уже раскрыто, хорошо с улыбкой вспоминать, как нелегко приходилось, но все же напряглись, проявили чудеса оперативной смекалки и справились. И совсем другое, когда ты лопатишь пустую породу тоннами, без конца и края, и не знаешь, блеснет ли в ней когда-нибудь драгоценный камень.
Но все эти эмоции побоку. Есть задача. Есть план. Есть методика. Надо работать. До упора.
Очередной рабочий день. В кабинете отделения милиции в Центральном районе Абдулов и Ганичев допрашивали вора в законе по кличке Деверь, который, как ходили слухи, отвечал в Свердловске за об-щак — эдакую воровскую кассу взаимопомощи, главная задача которой греть зону, то есть обеспечивать ее всем необходимым — водкой, деньгами, чаем, а то и наркотиками.
По Деверю местные оперативники вытащили на свет божий старое дело по кражам из сельских магазинов, по которому в свое время не нашлось достаточных оснований для ареста. Но теперь все изменилось, прочь слюнявый либерализм. Хочешь жить спокойно, вор, — давай говорить по душам и смотреть, чем можешь помочь в борьбе с душегубами.
Деверь сначала попытался встать в гордую позу — мол, вору по законам и понятиям с мусорами по душам говорить не пристало, так что пусть делают с ним что хотят. Но тут Ганичев за него принялся со всей пролетарской ненавистью.
— Ты у меня заговоришь, урка драная.
— Не будет разговора.
— Будет. Или ты, тварь, сдохнешь тут же, — Ганичев встал, зашел за спину вору и перехватил дыхание фирменным энкавэдэшным хватом — обучали в его конторе ох как хорошо. — И прокуроры меня простят.
Отпустил он вора, когда у того уже глаза закатились.
Абдулов, не привыкший к таким крайностям, изумленно взирал на происходящее.
— Не будет разговора, мусор, — выдавил Деверь.
— Тогда продолжим, — Ганичев взял вора за шиворот.
— А не круто забираешь, начальник? — процедил Деверь, сплевывая кровь из прокушенной губы. — Не боишься на перо случаем нарваться?
— Боюсь? — Ганичев засмеялся. — Да ты представить не можешь, где и когда я страх потерял навсегда. И больше я его не видел, Деверь.
Правда, что этот уголовник знает о страхе? Где был у Ганичева этот страх, когда он останавливал с одним «ТТ» наперевес в сорок первом бегущих с позиций бойцов и пинками возвращал их в строй, чтобы вместе с ними принять на себя атаку отборных немецких крыс? И когда голыми руками брал диверсантов, которых забрасывали в тыл советских войск немцы тысячами, и потрошил их на месте, выбивая показания? Или, может, страх был, когда расстреливал собственноручно паникеров, ощущая, что и ему может прилететь в спину пуля? Или когда вешал пособников бандеровцев, творивших такое, что даже фашистским палачам становилось плохо? Когда умирал в снегу под Сталинградом? Или когда внедрялся в банды в Ленинграде и его там ставили на ножи? Нет его, этого страха, у опера давным-давно. И жалости тоже давно нет. Ганичев разучился в первые дни войны жалеть и себя, и других, разделив весь мир на своих и врагов. И горе тому, кого он считал врагом.
— Слушай мою биографию, Деверь. Я с сорок первого в СМЕРШе. Потом в отделе по борьбе с бандитизмом. Ты не представляешь, сколько врагов передавил. Тебя раздавлю, как вшу платяную, и не поморщусь. Ну что, вкусил прелесть нашего разговора?
И Деверь своим подлым воровским чутьем все понял. И сдулся:
— Ладно, не бесись, начальник. Разговор будет с глазу на глаз. И все, разошлись как в море корабли.
— Договорились, — кивнул Ганичев, усаживаясь на свое место. — Деверь, ты же общак держишь. Тебя в сорок седьмом законником короновали.
— Слышь, начальник, какой общак, — досадливо махнул рукой вор. — Это все уже из прошлого понятия.
— Что, не держишь?
— Это не общак, а одни слезы. Вот раньше общаки были — это да. Приятно вспомнить.
— Иссыхает ваша воровская масть, ничего не попишешь, Деверь. Но все равно: как и раньше — какой босяк из других мест прибыл, он тебе представиться должен, разрешения на работу попросить. Не так?
— Вот несовременный ты человек, начальник. Того порядка уж давно нет.
— Так уж и нет?
— Никто его не отменял. Но редко кто соблюдает. Поэтому, кто и зачем из блатных в город приезжает, теперь уж не знаю.
— Не дави на жалость, Деверь. Говори, кто из босоты Свердловск в эти дни посетил.
— Крот из Горького заезжал. Но по делам своим. Не работал. Иначе бы в общак занес — он правильный. Вася Малыш из Москвы — тоже не на работу, а на свои терки какие-то. Вот и все.
— Все?
— Все.
— А кто шесть человек замочил. Деверь?
— Не знаю, что за ирод на такое изуверство подписаться мог, — развел руками вор в законе.
— В Америке сейчас паника — летающие тарелки в небе высматривают. Говорят, инопланетяне… Может, они?
— Может, и они. Но из наших на такое бы никто не пошел.
— Божишься?
— А чего я за других божиться буду?
Ганичев выудил у вора еще немного информации общего характера, но ничего особенно значимого. И укоризненно произнес:
— Убили шестерых. Десятилетнюю девочку. В твоем городе. Деверь. Это неправильно.
— Начальник, понял я все. Мы сами сдадим мокрушников, если узнаем.
— Вот когда сдадите, так и разговор будет. А пока вон ответь за преступления. Скажи, кто в Троицком сельмаг подломил.
— Что? — уставился на опера вор, переход к былым мелким делам был неожиданный.
— Кому ворованное скинули? — усмехнулся Ганичев.
— Да дело старое.
— Вот и посидишь за него пока. А своей братве в зоне и на воле отсемафоришь: мол, менты клятые в заложники взяли и не отпустят, пока та мокруха висеть будет, и если чего про убийц узнаете — сразу докладывайте. Понятно?
— Ну ты фрукт, начальник.
— Не нравится? Можешь ничего не делать. Прокурор дал указание дело в отношении тебя в суд направить. Ты особо опасным рецидивистом будешь признан. И в «Белый лебедь». Слышал, как там законников раскороновывают?
Деверь побледнел. «Белый лебедь» — колония в Соликамске, перепрофилированная специально для воров в законе и преступных авторитетов. Там отработана четкая система их опускания — заставляют работать, потому что больше некому, а вору работать нельзя. Ломают иерархии. За редким исключением все, кто туда попадал, подписывали обязательство об отказе от воровской деятельности, что для вора равнозначно самоубийству — больше его никто за человека считать не будет в блатной среде. Боялись воры этой колонии как огня, и угрозу Деверь воспринял как нешуточную.
— Начальник, не по-божески это.
— Не по-божески детей убивать. Все, разговор закончен.
Когда вора увели, Абдулов покачал головой:
— Эка вы с ним? Сурово так, непримиримо.
— А чего сопли жевать? Пойми, это враги. В свое время их недодавили, сейчас додавим. Только гуманности многовато развелось. В войну я их за мародерство без суда и следствия к стене ставил. А здесь…
— Жестко… Ну что, поехали на базу.
Они вернулись в Управление, застав в кабинете Маслова и Поливанова, с головой погрузившихся в изучение бумаг.
— Как успехи? — спросил Ганичев.
— Никак пока. А у вас?
— Застращали вора одного. Скинул данные на пару заезжих урок, которых проверить надо. А так больше ничего.
На столе зазвонил новенький белый пластмассовый телефон производства завода РАФ, и Абдулов взял трубку.
— Абдулов у аппарата… Ну что, молодец… Переписывай номера и быстро разбрасывай их письмом, чтобы мимо нас не проскользнули. Давай…
— Что там? — спросил Поливанов.
— По поводу облигаций. Мы установили, что дочь Фельцмана покупала их на работе. Говорила, что для отца и на его деньги. На сумму около двух тысяч рублей.
— Солидно, — оценил Маслов.
Народ любил облигации за то, что их номера постоянно разыгрывались, и выигравшим причитались значительные суммы, на которые можно было и «Москвич-407» купить, и дом построить.
— Но самое интересное в другом. Она постоянно ходила в сберкассу и проверяла, не выигрышные ли они, — продолжил Абдулов. — Но не станешь же все время таскать облигации с собой.
— То есть она переписала номера, — кивнул Поливанов. — И список где-то должен быть.
— Нашли его только что. При повторном осмотре ее квартиры. Первый раз не обратили внимания. А сейчас нашли.
— Ты додумался? — посмотрел на него Маслов. — Серджио, ты настоящий Пинкертон, и я преклоняю перед тобой голову. О тебе сложат саги.
Со вчерашнего дня Маслов именовал своего нового приятеля на итальянский манер — имя Серджио он тоже подсмотрел на кинофестивале.
— У нас на Руси былины, — отмахнулся Абдулов. — Сейчас все сберкассы оповестим, разошлем циркуляр по Союзу. Посмотрим, придет ли кто обналичивать.
— Вряд ли, — с сомнением произнес Поливанов. — Подождут, пока все утихнет.
— Ну, часто мы недооцениваем жадность уголовного элемента, — сказал Маслов.
— Тут ты прав, — согласился Ганичев. — И дурость…
