Глава 7
В каменном желобе

Наша ферма Плаверз-Барроуз, что означает Ржаночьи Холмы , расположена на косогоре у подножья мрачной горы, покрытой бедной растительностью. На этом фоне наша ферма представляется райским местечком: трава здесь ярко зеленая, сочная, разбит фруктовый сад, а ручей, хотя его не сразу разглядишь в траве, слышен везде и повсюду. Река Линн протекает прямо через двор фермы, и наши чудесные луга лежат по обе стороны, а потом Линн сворачивает на участок Николаса Сноу, что граничит с нашим земельным наделом.

Вниз по течению, в двух милях от фермы, в Линн впадает другая река — Беджворти , и Линн, обретая полноводье, становится настоящей рекой. Здесь много рыбы, и чем дальше уходишь вниз, тем больше рыбы можно поймать, потому что дальше Линн становится глубже, а чем глубже дно, тем больше на нем корма для рыбы. Летом, когда матушка отпускала меня с фермы, я приходил сюда с Анни — ей без меня на ферме было скучно — и на червячка, насаженного на крючок, мне удавалось наловить целую корзину форели и всякой другой рыбы, что водится в здешних местах. Из всего, чем мне забивали голову в Бланделл-Скул, я научился только двум полезным вещам: рыбной ловле и плаванию. Кстати, насчет плавания — эту науку мне преподали самым жестоким образом. Ученики старших классов сталкивали нас, малышню, в реку, где поглубже, одного за другим, а потом наблюдали с берега, как мы беспомощно идем ко дну и как, всплывая, мы отчаянно бьем руками по воде и пускаем пузыри. Что и говорить, когда стоишь на берегу и тебе ничто не угрожает, то полюбоваться на это барахтанье — одно удовольствие. Меня сталкивали в воду только один раз, потому что во второй, третий и все последующие разы я прыгал туда сам: наплескавшись в Линне во время каникул, я не боялся реки, протекавшей около школы. Хочу подчеркнуть: не дома, а именно в Бланделл-Скул я научился плавать как следует, потому что мучители из старших классов не оставили мне иного выбора.

Когда я отправлялся удить рыбу вниз по течению Линна, я часто брал Анни с собой. Случалось, я даже переносил ее на спине с одного берега на другой, если дно было глубоким и каменистым. Мы с Анни обследовали на Линне многие места, но к Беджворти мы не осмеливались подходить. Мы знали, что она глубокая и что в ней полно рыбы, но мы знали также и то, что она вытекает из Долины Дунов и что до входа в Долину здесь рукой подать — всего какая-нибудь миля или около того. Но однажды — мне уже было четырнадцать лет, и, помню, в тот день я надел новую пару штанов и синие шерстяные чулки, связанные матушкой,— так вот однажды я побывал и на Беджворти.

Матушке в ту пору нездоровилось, и она даже перестала есть. Меня это чрезвычайно обеспокоило, и я припомнил, как один раз я привез ей из Тивертона банку соленых гольцов , и они ей так понравились, что она сказала, что за всю жизнь не ела ничего вкуснее. Может, ей просто хотелось сделать мне приятное, а может, ей и впрямь понравилось мое угощение, но думаю все же, что она не слукавила, и, как бы там ни было, я решил наловить для нее гольцов и засолить их так, как это делали в Тивертоне.

Дело было в день святого Валентина году в 1675-м или 1676-м. Я вышел из дома в первой половине дня, не сказав никому ни слова и не пригласив Анни составить мне компанию, потому что вода в реке была в ту пору просто ледяной. Зима в тот год была долгая, и снег еще лежал то там, то сям, по обоим берегам реки, но в воздухе уже чувствовалось первое дыхание весны.

Нет, никогда я не забуду тот день, не забуду нестерпимо холодную воду, когда я, сложив башмаки и чулки в мешок, а мешок подвесив на шею, брел по мелководью. Куртку я оставил дома, а рубашку, перед тем, как войти в воду, снял и завязал рукава вокруг плечей. О ловле сетью или на крючок нечего было и думать, здесь годилась только острога — острые вилы, привязанные к концу палки. Итак, положив в карман кусок хлеба и вооружившись острогой, я вступил в ледяную воду, пытаясь внушить себе, что она ужасно теплая. Более мили прошел я вниз по течению Линна, не перевернув ни одного камня — гольцы имеют обыкновение прятаться под камнями, я знаю их повадки,— не поймав ни одной рыбки.

Я все шел и шел, время от времени выходя из воды, чтобы растереть коченеющие ноги. Так я прошел две мили, и внезапно вышел на открытое пространство, где по обеим сторонам реки тянулись зеленые луга и Беджворти отдавала Линну свои прозрачные воды. Дойдя до этого места, я остановился, потому что ноги у меня совсем онемели. Я выбрался на берег, чтобы хоть чуточку согреться, и почувствовал, что сильно проголодался. Я жадно набросился на холодный бекон и чудесный серый хлеб, испеченный Бетти. Я ел и думал о том, как стыдно мне будет перед Анни, когда, вернувшись домой, я скажу ей, что не поймал ни единого гольца, а подняться вверх по течению Беджворти мне было страшно: я ни на минуту не забывал о том, что там — владения Дунов.

Однако по мере того, как уменьшался мой голод, росла моя храбрость, и я вспомнил, что отец сотни раз твердил мне о том, как стыдно быть трусом. И потому, окончательно согревшись к тому времени, я сказал себе: «Если отец видит меня сейчас, пусть знает, что я не забываю его заветов». Я снова повесил мешок на шею и закатил штанины как можно выше колен, потому что в Беджворти было глубже, чем в Линне. Перейдя Линн, я вошел в Беджворти, сумрачную от густых зарослей, нависавших на ней зеленым шатром. Я почувствовал, что дно здесь не такое каменистое; солнце играло над головой, поминутно прорываясь через растительный занавес. Глубокие и темные места по- прежнему пугали меня, но я обнаружил здесь столько гольца, форели и другой рыбы, что вскоре позабыл и о времени, и об опасности, и даже восторженно вскрикивал, когда мне удавалось поймать особенно крупного гольца, и лишь эхо отвечало на мои вскрики, да срывались с места потревоженные птицы.

А деревья по сторонам сходились все теснее и теснее, и все плотнее и плотнее закрывали от меня небо ветвистые своды леса, и я, оторвавшись от своего занятия и оглядевшись вокруг, поежился при мысли о том, что вместо того, чтобы отведать рыбки, я, пожалуй, нынче и сам могу угодить к ней на ужин.

Солнце стремительно уходило за вершины коричневых холмов, и вода с каждой минутой становилась все холоднее, и я уже чуть было не заплакал от страха, как вдруг кусты на моем пути приоткрылись, и я увидел перед собой большую темную заводь, по краям которой кипела белая пена.

Пловец я был отменный и глубоководье меня не пугало, и хоть вымок я только наполовину, не считая рук и плечей, но лезть в эту огромную заводь у меня не было никакого желания. Одного взгляда на нее было достаточно для того, чтобы отказаться от мысли нырнуть в нее даже в жаркий летний день, потому что место это слишком уж напоминало преисподнюю. Я зябко передернул плечами и подался вперед, заметив, что тоненькие ниточки пены постоянно расходятся кругами, а середина заводи остается спокойной.

Вскоре, однако, я понял, в чем причина этого явления и откуда доносится этот постоянный шум, который вначале привел меня в недоумение. Я осторожно прошел по краю заводи и обнаружил, что нахожусь у подножья водопада. Длинная и гладкая, словно стекло, струя воды падала со скалы высотой сто или более ярдов. Две отвесные гранитные стены, отстоявшие друг от друга на шесть футов, образовывали желоб, по которому вода стремительно катилась вниз.

Господи, как мне в эту минуту захотелось домой, к матушке и сестрам! И все же я решил двигаться дальше. Не в храбрости тут было дело,— ибо в моем положении что вперед идти, что назад, было одинаково опасно, — на мое решение повлияло обыкновенное мальчишеское любопытство. Одним словом, я был готов полезть, как говорят, хоть к черту па рога, лишь бы узнать, почему поток устремляется так, а не иначе, и посмотреть, что делается на вершине водопада.

Повесив корзинку с рыбой на шею и не оглядываясь по сторонам, потому что я уже начал бояться собственной боязни, я сполз со скалы и ступил в поток. В следующее мгновение земля ушла у меня из-под ног и я упал в воду, крепко ударившись головой о камни. Голова у меня пошла кругом, и я уже подумал, что пришел мой конец, и я был недалек от истины, но меня спасла моя короткая острога, не давшая течению увлечь меня вниз, в черную заводь. Опираясь на нее, я с грехом пополам снова встал на ноги и сказал себе: «Джон Ридд, чем быстрее ты вернешься обратной дорогой, тем лучше будет для тебя же». И тут я с ужасом обнаружил, что путь назад для меня отрезан, и мне нужно лезть на вершину водопада, если я не хочу, чтобы меня окончательно смыло в проклятую заводь.

Крепко зажав острогу в правой руке, я начал медленно подниматься по гранитному желобу. Вода шумела и бурлила вокруг меня, и продвигаться било так трудно, что мне показалось, будто я прополз уже, по меньшей мере, полмили, хотя, как я узнал впоследствии, желоб был длиной две сотни ярдов. Скала была скользкая, а напор воды так высок, что я уже почти не надеялся добраться до вершины. Но теперь, когда я остался один на один со своим ужасом, он оставил меня, и я сосредоточил все мысли на том, чтобы достичь цели, сделав для этого все от меня зависящее.

Вода заливала меня на шесть, самое большее на девять дюймов, и я все время видел, как белели мои ноги на фоне темного потока. То и дело мне попадались уступы, словно самой природой предназначенные для того, чтобы, уцепившись за них, я мог немного передохнуть. Я поднимался все выше и выше. Прежняя моя храбрость стала возвращаться ко мне, и я подумал, что еще никто до меня не отважился пройти этим путем, и мне стало интересно, что бы на это сказала матушка. Потом я вспомнил об отце, и мне показалось, что боль, терзавшая мои ноги, стала понемногу стихать.

Шаг за шагом я осторожно продвигался наверх, и руки мелькали у меня перед глазами, и больше всего на свете мне хотелось выпрямить свои полусогнутые ноги. Недалеко от вершины я поскользнулся и больно ударился коленной чашечкой.

В эту минуту течением меня чуть было не снесло вниз, потому что по телу моему внезапно пробежала судорога, и я громко закричал от боли. Страх заставил меня сделать невероятное усилие и превозмочь неожиданное оцепенение. Я снова собрался с силами и с удвоенной энергией продолжил восхождение.

Господи, как близка была вершина! И снова обожгла мысль: неужели не доползу? Руки и ноги, занятые непрерывной работой, кружились, как мельничные крылья, и в отдельные моменты я удерживался на скале, опираясь только на носки. Я карабкался, не смея оглянуться назад. Я уже не чувствовал, как болят мои ноги и как бешено стучит мое сердце; я уже приготовился к смерти, и мне было бесконечно жаль, что, претерпев такие муки, я все равно должен буду покориться неизбежному. Взглянув наверх, я увидел над собой яркий свет и устремился на него, вложив в рывок последние силы. Прилив свежего воздуха ударил мне в лицо, и я потерял сознание.