Глава 58
Кровь на алтаре

А потом события замелькали с такой быстротой, что дай мне Бог припомнить сейчас хотя бы половину из них. Память, увы, подводит меня иной раз, причем довольно крепко, но что за беда? Любезные читатели, надеюсь, простят меня, тем более, что мы с самого начала договаривались: я буду описывать только то, что имеет к моей истории, истории Лорны Дун, самое непосредственное отношение, а остальные подробности — по боку.

Итак, мы взяли штурмом проклятую долину. Что же было после — самое важное? Самое важное — неожиданный приезд Лорны, моей любимой, единственной и неповторимой Лорны. Она приехала, блистая здоровьем и радостью, вернулась к нам, словно птица в родное гнездо. Она вернулась, наполнив веселым шумом наш дом, и если солнышко по-прежнему всходило над знакомым холмом, мне казалось, что живым его воплощением на нашей грешной земле и была моя Лорна.

Матушка, сидя в старинном кресле, едва успевала вытирать слезы, глядя на Лорну, и даже завидущие глазенки Лиззи как-то потеплели, увидев Лорну после долгой разлуки. А я... Можете считать меня сумасшедшим, но я забросил свою любимую шляпу на амбар, а потом поцеловал жену Джона Фрая, пригрозившую мне за такие вольности дать в следующий раз по лбу щипцами для сахара. Но до следующего раза, как говорится, еще дожить нужно.

— Господи, как я люблю запах вересковых пустошей! - беспрестанно повторяла Лорна, бродя по знакомым местам, — Меня он просто пьянит! Теперь я знаю наверняка: я родилась, чтобы стать невестой фермера, так же как Лиззи — невестой солдата. А теперь, поскольку вы меня ни спрашиваете, я скажу вам то, что хотела продержать в секрете до завтрашнего утра. Я — сама себе хозяйка. Что вы на это скажете, матушка? Нет, вы только подумайте: я — сама себе хозяйка!

— Если так, то долго это не продлится,— ответил я вместо матушки, видя, что она несколько растерялась, не поняв, что Лорна обрела, наконец, право самостоятельно распоряжаться своей судьбой.— Если ты стала себе хозяйкой, то твоим господином вот-вот стану я.

— Сказано веско и откровенно,— улыбнулась Лорна.— Но не рановато ли, Джон? Впрочем, чему бывать, того не миновать.

С этими словами Лорна прильнула к моей груди и всплакнула — немножечко.

Поздно вечером, когда все улеглись спать, я долго курил трубку у своей постели, размышляя о свалившемся на меня счастье. Самые родовитые кавалеры Англии, думал я, должны сейчас завидовать мне, потому что меня полюбила самая благородная девушка на свете. Но стою ли я ее? Не слишком ли я прост для нее, не слишком ли буднична моя фермерская жизнь? Но — будь что будет: жизнь покажет, по себе ли я срубил деревце.

Утром Лорна, надев самое свое простое платье,— оно еще сильнее подчеркнуло ее царственную осанку - рассказала нам, что с ней произошло после моего отъезда из Лондона.

Когда я, обремененный рыцарским званием и гербом, покинул столицу, его светлость лорд главный судья Джеффриз вернулся в нее с триумфом и славой, перевешав тех, кто был слишком беден, чтобы выкупить свою жизнь, и король, восхищенный подвигами своего верного слуги, доверил ему большую государственную печать. Как раз в это время скончался старый граф Брандир, и с той поры Лорна попала в зависимость от лорда-канцлера Джеффриза. Он, конечно же, был наслышан о богатстве Лорны и о том, что всем благам мира она предпочла супружество с простым фермером Джоном Риддом, и лорд Джеффриз, растроганный этими обстоятельствами (из которых первое, конечно же, взволновало его куда меньше, чем второе), снизошел до того, что нанес Лорне личный визит. Получив от нее кругленькую сумму наличными, его светлость пообещал Лорне дать официальное согласие на ее брак со мной, при условии, что король не станет возражать против этого.

Его величество возражать не стал, потому что в его глазах я был добрым католиком, а ее величество также не стала препятствовать браку, потому что захотела сделать Лорне приятное своей благосклонностью. Было оговорено, что по достижении Лорной совершеннолетия, когда она вступит во владение всем своим имуществом, она выплатит солидный налог короне, а часть имущества передаст церкви. Кроме того, его величество вознамерился самолично продиктовать условия брачного контракта Лорны, (конечно, не бесплатно). Таким образом, после Джеффриза, короля и церкви Лорне не оставалось почти ничего. (Потом, правда, когда нынешнего короля изгнали, а новый король не стал заботиться ни о блеске и славе католической церкви, ни о собственном кармане , это решение было признано недействительным, незаконным и заслуживающим осуждения, но деньги, что присвоил лорд-канцлер, пропали для меня и Лорны безвозвратно).

Нет, в то время мы не думали о деньгах, мы думали друг о друге. Более того, Лорна даже усмотрела в этом вымогательстве юмористическую сторону, лукаво заметив, что если я не раздумаю брать ее в жены, то я возьму бесприданницу.

— А то, что останется, — добавила она, — я раздам ближайшим своим родственникам. Негоже, согласись, невесте простого фермера приносить в дом такое состояние.

— Поступай, как знаешь, — ответил я. — Повторю лишь то, что говорил прежде: наше состояние — это не твой достопочтенный сундук, а мои руки и моя голова.

Пастор Бауден, решив разделить с нами приятные хлопоты в связи с предстоящей свадьбой, рьяно взялся за дело. Все шло как нельзя лучше, но какая-то тайная печаль снедала Лорну все это время. Это чувство, нараставшее в ней по мере приближения торжества, передалось и мне, и я решил махнуть рукой на полевые работы и подольше оставаться с Лорной наедине, чтобы с ней, не дай Бог, и в самом деле не случилась какая беда.

Недавний бой в Долине Дунов, мое командирство, исчезновение Каунселлора и Карвера, — они, по всеобщему твердому убеждению, отправились прямо в преисподнюю, - все это сделало мою персону знаменитой, как никогда прежде. На тридцать миль вокруг только и было разговоров, что о свадьбе, и люди уже начали стекаться в наш Орский приход, чтобы в назначенный день и час поглазеть на мой рост и полюбоваться на красоту Лорны.

И вот этот день наступил. Добрая моя матушка превзошла самое себя, предусмотрев каждую мелочь торжественной церемонии, а когда Анни, Лиззи, сестры Сноу и Рут Хакабак (ее мы тоже убедительно попросили разделить с нами нашу радость) вошли в церковь, они, казалось, заполнили своими пышными платьями каждый свободный уголок, так что я, ступив под своды храма, уже не знал, куда бы поставить свои ножищи. Когда церемония началась, Лорна взяла мою левую руку в свою правую и, как-то странно взглянув на меня, прижалась ко мне робко-робко, словно беззащитный воробышек, и мне от всей души захотелось, чтобы венчание закончилось как можно скорее.

Любимая моя была в ослепительно-белом платье простого покроя. Она была прекрасна так, что я не посмел бросить на нее даже мимолетного взгляда, но я чувствовал, что сейчас, в эти мгновения, ее снедает смертная тоска, и я знал, что никто из присутствующих даже не подозревает об этом. Я не поднял на нее глаз до тех пор, пока не сказал «да», когда пастор, как и полагается, спросил, согласен ли я взять ее в жены. И когда мы обменялись поцелуями, и пастор благословил нас, и Лорна устремила на меня свои несравненные взоры, в которых сейчас было все — покой, утешение и обещание бесконечного счастья, я, знавший Лорну с самого детства, взглянул на нее как бы впервые.

И вдруг...

Короткий звук выстрела прогремел под сводами церкви, и когда я склонился над Лорной для жениховского поцелуя, она вздрогнула и стала медленно оседать передо мной. Кровь ее заалела на желтом древе алтаря... Лорна лежала у моих ног и, с обожанием глядя на меня, хотела что-то сказать, но уста уже не слушались ее. Я поднял Лорну и позвал ее по имени, но все было напрасно. Лишь яркая кровь, по-прежнему вытекавшая из ее раны, показывала, что жизнь еще не совсем покинула ее. Последним усилием Лорна обвила мне шею руками, но я чувствовал, что это непрочное объятие с каждым разом становится все слабее и слабее. Затем Лорна издала долгий вздох на моей груди, говоря жизни последнее прости, и мертвящий холод стал постепенно вступать в свои права. Я переложил Лорну на руки матушки и, заклиная собравшихся не оскорблять шумом последних мгновений Лорны на этой земле, выбежал из церкви, пылая мщением.

Только один человек мог сделать это — только один. И я знал, кто. Я взлетел на Кикумса, неоседланного, но с уздечкой, и послал его с места в карьер туда, куда ускакал мой враг. Кто указал мне дорогу — Бог ведает. Должно быть, великая ненависть столь же путеводна, сколь и великая любовь. Скача вперед, я знал только одно — Карвер от меня не уйдет.

Оружия при мне не было. Платье мое, в котором я только что стоял перед алтарем, было залито кровью моей невесты. Я скакал, не помня себя от горя и ярости, и только одно хотел я знать в эти минуты, — есть справедливость в этом мире или нет.

Люди, попадавшиеся мне на пути, что-то кричали мне, а я их и слышал, и не слышал: их крики казались мне не громче шепота. Вскоре я доскакал до скальной гряды Блэк-Барроу-Даун. Вдалеке передо мной на большом черном коне скакал какой-то человек. Я знал: это — Карвер Дун.

«Больше одного часа вместе нам на земле не прожить, — сказал я себе. — А кому жить, кому умереть — пусть рассудит Господь».

Что у Карвера против меня? Огромная природная сила, карабин,— если он успел перезарядить его после выстрела в Лорну, — пара пистолетов и тяжелая кавалерийская сабля. Нет, все равно я убью его!

Я скакал по широкой вересковой пустоши, то не видя под собой никакой земли, то замечая на ней каждый листочек. Только раз обернулся Карвер и только раз взглянул на меня, и все же я заметил, что он не один: перед ним в седле было нечто, отвлекавшее на себя его внимание и не позволявшее ему оглянуться лишний раз. Возбужденное мое воображение подсказало невероятное: Карвер увозит Лорну! — и этот бред наяву продолжался до тех пор, пока сцена в церкви не обрушилась на мой разгоряченный разум и сердце, словно тяжкий занавес, падающий в финале трагедии. Я скакал через валуны и канавы на обезумевшем коне, и кровавая сцена снова и снова представали перед моими глазами, но, придя в себя, я уже хладнокровно воспринял невыносимую действительность, как будто все это произошло не со мной, а с кем-то другим.

Карвер свернул на узкую тропу между скал, на ту самую, по которой когда-то крался Джон Фрай, выслеживая дядюшку Бена. Однако, прежде чем скрыться между гранитными великанами, Карвер развернул своего скакуна и с ненавистью взглянул на меня. В этот момент нас разделяло не более сотни ярдов. И вдруг я увидел, что в седле перед Карвером сидит маленький мальчик. Энси, дружок! Мальчик тоже узнал меня и, плача, протянул ко мне ручонки, испуганный видом отца, разъяренного неотступным преследованием.

Пришпорив усталого коня, Карвер положил руку на рукоять пистолета. Ага, значит, карабин перезарядить он не успел. Я исторг радостный крик прямо из глубины сердца. Господи, да что мне его пистолеты! У меня не было шпор, но Кикумс и не нуждался в них, потому что он по-прежнему выглядел свеженьким, словно его только что вывели из конюшни. Я знал: если Карвер направит коня к крутому холму, где тропа раздваивается, я его настигну немедленно. Карвер тоже понял это и, не имея возможности ни развернуться, ни открыть огонь в скальном проходе, он погнал коня по дороге на Топь Колдуна.

«Ах, вот как, — подумал я. — Ну и нахлебаешься же ты сегодня болотной жижи, Карвер!»

Я преследовал своего врага настойчиво, но осмотрительно, не спеша, но и не позволяя ему уйти от погони. До меня донесся хриплый смех Карвера: он решил, что я боюсь приблизиться к нему.

— Хорошо смеется тот, кто смеется последним,— процедил я сквозь зубы.

Приподнявшись на спине Кикумса, — без стремян — я ухватился за толстенную ветвь старого дуба, свесившего пышную крону с гранитного утеса, и, потянув на себя, отломил ее от ствола. (Много воды утекло с той поры, но и по сей день старожилы с изумлением указывают на это дерево и, хотите верьте, хотите нет, больше всех тому геркулесову подвигу удивляюсь я сам).

Карвер Дун свернул резко в сторону и остановил коня у самого края черной бездонной трясины. Сейчас, подумал и, он двинется на меня. Нет, вместо этого он поскакал вдоль границы, отделявшей твердь от болотной хляби, надеясь найти дорогу, чтобы перебраться на другую сторону. Такая дорога — между утесом и трясиной — действительно была (и доныне есть), но найти ее мог только тот, кто хорошо знал эти места, или тот, у кого было достаточно времени, чтобы осмотреться. Но, увы для Карвера, не было у него ни знаний, ни времени, и потому этот путь для него был отрезан. Тщетно покрутившись на месте, он в очередной раз развернул коня и вдруг, прицелившись, выстрелил в меня и тут же во весь опор двинулся в мою сторону — на прорыв.

Он попал в меня; куда — я не заметил, но до того ли мне было в тот момент? Боясь, что он ускользнет от меня, я перегородил ему дорогу так, чтобы он не вырвался из ловушки, и дубовой ветвью ударил по голове изо всей силы его скакуна. И прежде чем сабля Карвера коснулась меня, и всадник, и конь повалились на землю, чуть было не опрокинув и моего Кикумса.

С минуту Карвер лежал на земле, не в силах подняться. Я соскочил с коня и, откинув волосы назад, начал закатывать рукава, словно мне предстояло схватиться на борцовском ковре. Я ждал... Между тем маленький Энси подбежал ко мне и, охватив ручонками мою ногу, взглянул на меня с таким ужасом, что я и сам, глядя на него, чуть не перепугался.

Ни за что на свете не хотел я на глазах мальчугана убивать его преступного отца.

— Энси, дорогой, — мягко сказал я, — сбегай во-он за ту скалу и нарви колокольчиков, ладно? А потом мы подарим их прекрасной даме.

Мальчик побежал, куда я ему указал, но на полдороге обернулся, и я, скорчив ему гримасу, махнул рукой: беги, мол, дальше. Энси звонко засмеялся и пуще прежнего припустил к скале. Я проводил его взглядом, пока он не скрылся из виду.

Тысячу раз мог я убить одним ударом злейшего своего врага, пока он лежал на земле в беспамятстве, но не сделал этого, потому что не мог запятнать честь двадцати пяти поколений Риддов.

Между тем Карвер начал приходить в себя. Застонав, он приподнялся на локтях и посмотрел вокруг, пытаясь понять, куда подевалось его оружие. (Я отбросил его далеко в сторону.) Затем, встав на ноги, он взглянул на меня тем взором, каким привык нагонять страх на своих противников, лишая их воли к сопротивлению.

— Я не хочу делать тебе зла, парень, Я и без того достаточно наказал тебя,— заносчиво сказал он.— Прощаю тебя, потому что ты был добр к моему маленькому сыну. Иди и благодари Бога, что уходишь целым.

Вместо ответа я дал ему пощечину, — не крепко, а так, чтобы разозлить его. Я не хотел говорить с таким человеком.

Между нами и трясиной было ровное место. Я молча кивнул ему, указав глазами туда, где должен был состояться поединок, и он, не сказав ни слова, пошел, куда я ему указал.

Мы встали друг против друга. Я дал ему время отдышаться, успокоиться и начать бой, когда ему будет угодно. Думаю, он уже понял, что его песенка спета. Он мог почувствовать это по тому, как напряглись мои мускулы и развернулась моя грудь, по тому, как я принял боевую стойку, но более всего по тому, как сурово взглянули на него мои глаза, в которых он должен был прочесть имя своего победителя. Могучие его икры дрогнули, и щеки стали пепельно-серыми.

 Заметив это, я, каким негодяем он ни был, предоставил ему последний шанс, выставив левую руку, как делал всегда, когда имел дело с более слабым соперником, и позволил ему провести захват. Признаться, с моей стороны это было чересчур великодушно, потому что я забыл о своей пистолетной ране и о сломанном нижнем ребре. Карвер же, обхватив меня за пояс, стиснул меня так, как никто и никогда в жизни не стискивал.

Ребро мое, Боже! Схватив Карвера за руки, я медленно разъял его страшные объятья, а потом схватил за глотку. В обычной борьбе это запрещено, но о правилах пришлось забыть, потому что Карвер сам было потянулся к моей глотке, и тут уж, как говорится, стало не до шуток. Тщетно он дергался, напрягался, извивался и корчился, тщетно бил меня окровавленными кулаками по лицу, тщетно бросался на меня всем телом, скрежеща зубами. Не выдержав всей моей мощи, обрушенной на него,— Господь в тот день был на моей стороне — он уже через две минуты подчинился моей воле, и его глаза, ненавидящие глаза, полезли из орбит.

— Я не причиню тебе зла! — воскликнул я, невольно повторив его же недавние слова.— Карвер Дун, моя взяла. Признай поражение и поблагодари Бога, что остался жив. Признай — и я отпущу тебя на все четыре стороны. Иди и кайся, если осталась в тебе хоть капля души!

Но было уже поздно. Слишком поздно. Черная топь схватила его за ноги. Сцепившись в смертельном объятии, мы оба, к нашему ужасу, не обратили внимания, на чем стоим. Я сам едва успел выскочить на твердый берег, когда Карвер начал погружаться в зловонную бездну. Он вскинул бороду, простер руки, и взгляд его нельзя было передать словами. Я смотрел на его гибель, не двигаясь с места: после всего, что я пережил за день, силы внезапно оставили меня, и я, едва волоча ноги, пошел прочь от проклятого места, меж тем как Карвер, стиснутый врагом посильней меня, медленно погрузился в трясину за моей спиной.