Глава 29
Жестокая зима

Став гуськом, мы медленно пробивались вперед. Я шел впереди, а остальные, стараясь не потерять меня из виду, продвигались следом. Хрипло дыша, мы с трудом отвоевывали каждую пядь, и Джон Фрай стонал так, словно в нашей компании ему приходилось тяжелее всех. Он был уверен, что пришел его смертный час, и если бы жена и детки могли услышать его в эту пору, они наверняка оглохли бы от его «последних» наставлений. Впрочем, над ним было грех насмехаться: снег с каждой минутой валил все гуще и гуще. Хлопья, правда, были уже не такие крупные, как, скажем, час назад, но зато уж теперь между ними не было никакого просвета. Уоч, мой добрый верный пес, весело следовал за нами, временами совершенно исчезая из виду, потому что даже на ровных местах снег доходил ему по самую спину, а то и по уши. Поминутно спотыкаясь, падая, смеясь, а порой и чертыхаясь, мы все же дошли до широкого луга, что простирался у подножья холма, где за оградой мы держали большинство наших овец.

Не было под холмом нашего стада! Ни единой овечки! То есть, я хочу сказать, не было видно ни одной овцы, и только в восточной части поля взгорбился громадный сугроб, высокий, что твой амбар, и широкий, как жилой дом. Ветер ходил ходуном вокруг снежной горы, и она медленно, словно живая, перекатывалась с места на место.

Те, кто не держит овец, наверное, с удовольствием поглазели бы на это удивительное явление, а для нас, потерявших тут целое стадо, зрелище было совершенно непривлекательным. Уоч начал скрести передними лапами и выть на сугроб, забегая то с той, то с другой его стороны: он уже понял, что было погребено в его гигантском основании.

Мы яростно врубились в белую плоть. Лопаты так и замелькали в наших руках. Всяк из нас, работая на своем месте, вырыл вокруг себя нечто вроде пещеры, с каждым разом все глубже проникая в самое чрево горы. Мы уже вырыли достаточно длинные проходы, а потом вдруг все вместе остановились и прислушались; из-за мощной стены снега, словно последний крик надежды, донеслось слабое «ммэ-э-э!» Я узнал голос: это был Джем, наш самый крупный и самый сильный баран, тот самый Джем, который первым встретил меня, когда я возвращался из Лондона. Мы снова заработали лопатами и вскорости вызволили его из белой неволи. Уоч, опекая старинного приятеля, радостно облизал его с головы до ног. А потом показался второй баран, по прозвищу Том-Забияка. Едва выбравшись на свет Божий, он тут же, как ни в чем не бывало, выставил рога и бодро двинулся на Уоча.

Копая дальше, мы добрались и до остальных овец. Бедные твари стояли в сугробе так плотно, словно бы их запекли в этот чудовищный пирог. Поразительно: дыханием и теплом своих тел овечки растопили снег вокруг себя и под его мощной толщей образовалось пустое пространство, где они и скучились в ожидании нашей подмоги. Двое-трое самых слабеньких погибли от тесноты и недостатка воздуха, а прочие — их было более шестидесяти, — хотя и окоченевшие от холода, остались целы и невредимы.

— А как мы уведем их отсюда? — спросил Джон Фрай в великой тревоге, когда мы откопали уже с дюжину овец. (Копать, замечу в скобках, приходилось очень осторожно, чтобы снежная крыша не обрушилась на животных, все еще томившихся в плену). — Как мы перегоним их через такие сугробы?

— Присмотри-ка за этим местом, Джон, — ответил я, когда мы, опершись о лопаты, стали в круг, чтобы хоть минуточку передохнуть после тяжкой работы. — Присмотри и пока не выпускай их отсюда. Овцам лучше переждать тут. Уоч, дружище, ну-ка помоги Джону!

Уоч весело поднял короткий хвост, и я послал его через узкий проход в громадную снежную пещеру. Затем, выбрав двух самых породистых и тучных овец из первой дюжины освобожденных пленниц, я схватил одну под левую, а другую под правую руку, понес их в другую овчарню, расположенную па вершине холма, и запустил их под навес. Шестьдесят шесть овец перенес я таким способом, забирая по паре каждую ходку, и с каждым разом идти было все труднее и труднее, потому что снег по-прежнему шел не переставая, и сугробы становились все глубже и глубже. Я не позволил работникам даже дотрагиваться до овец: я решил помериться силами с самой стихией. И когда вокруг завьюжило и природа словно бы пустилась во все тяжкие, чтобы поставить меня на место, меня вдруг охватил такой бешеный восторг, что я понял: я скорее умру, чем отдам стадо на милость победительнице! Немало лет минуло с той поры, но и по сей день люди рассказывают эту быль, как легенду, однако даже самые преданные мои почитатели не в силах передать то, что испытал я тогда среди снега и ветра.

Снег валил три дня и три ночи. Если бы я не проторил дорожку от крыльца на двор и не расчищал бы ее все это время, к нашему дому невозможно было бы подступиться. На кухне — темно, как в погребе, несколько оконных переплетов под тяжестью снега ввалились внутрь. Пищу мы вынуждены были готовить при свечах, а печь не могли вовсе: в печи было так холодно, что об этом нечего было и думать.

А потом, когда снег покрыл землю сверх всякого вероятия, и холмистый наш край превратился в равнину, и деревья стали ломаться от неимоверной тяжести, огрузившей их ветви, на небе показалось яркое солнце, но оно не согрело нас, но лишь показало нам, какие потери мы понесли. Шутка сказать: замерзала даже вода в кувшине, стоящем у огня. Мороз косил людей, как чума, и многих мы не досчитались в ту зиму. Часто я слышал звук — ни до, ни после этого не доводилось мне слышать ничего ужаснее,— это был звук дерева, которое мороз разрывал изнутри. Наше большое ореховое дерево потеряло в ту зиму три ветви, а старый дуб, стоявший на перекрестке, разворотило так, словно в него угодило пушечное ядро.

(Но зачем я все это вам рассказываю? Те, кто не видел ничего подобного, только поморщатся и не поверят мне, а если и поверят, то только тогда, когда к нам снова нагрянет такая же вот зима, а этого может никогда больше не случиться).

Свирепые морозы отвадили Тома Фаггуса от нашего порога на несколько недель. Анни места себе не находила, а меня это, признаться, вовсе не расстроило. Не хотел я такого мужа для своей сестры — не хотел, хотя Том теперь снова стал землевладельцем и, к тому же, получил королевское прощение.

С той поры, как ударили морозы, мое природное добродушие как рукой сняло, потому что, несмотря на все наши усилия, мы потеряли половину нашего скота. Каждое утро, заходя в конюшню, я очищал лошадиные морды от длинных сосулек, выросших за ночь. Но изо всех бед самой нестерпимой — по крайней мере, для меня,— была та, что я не мог получать вести от Лорны. И даже не снег, выпавший за три дня, был тому препятствием, а то, что он падал и падал не переставая. Обычно он шел весь день, к ночи снегопад стихал, и на небе высыпали звезды, яркие, как бриллианты, и мороз трещал особенно яростно, и каждый звук, колебавший воздух, резал слух, словно взрыв артиллерийского снаряда. А потом наступало утро, и снегопад возобновлялся с новой силой.

Однажды утром Лиззи, забежав на кухню, где я растапливал гусиный жир, (я мазал им лицо и руки), звонко поцеловала меня,— то ли потому, что пожелала согреть свои милые губки, то ли потому, что узнала нечто необыкновенное, и ее распирало от гордости, и ей захотелось непременно поделиться этими знаниями с кем-нибудь.

— Жаль, — заметила она, — что ты почти ничего не читаешь.

— Много ли проку в чтении,— возразил я, — когда крыша прогибается от снега, а на поверхности торчит один дымоход!

— Самое время сесть и почитать, Джон, - наставительно сказала Лиззи. — Знания помогают нам выходить из величайших затруднений.

— Аминь, — ответил я, скорчив постную мину. — Ты, что, проповедник, священник? Впрочем, кем бы ты ни была, до свидания.

С этими словами я повернулся к выходу, но Лиззи, вцепившись в меня обеими руками, заставила меня сесть и выслушать ее.

- Джон, дорогой, сейчас не до шуток. Нынешней ночью я чуть не замерзла в своей постели, а наша Анни так и вовсе превратилась в сосульку. Потрогай мои руки. Чувствуешь, какие холодные? А теперь послушай, что я вычитала о заморских краях, где климат в десять раз хуже нашего и где выжить могут только умные, сметливые люди.

— Не смогу я, сестричка, выслушать тебя сейчас. Мне еще кучу дел надо переделать. А вот после завтрака я, пожалуй, послушаю насчет твоих заморских климатов. Ну, я пошел. Не забудь сварить кофе для матушки.

Лиззи выглядела несколько обескураженной, но она знала, что дел у меня действительно невпроворот, и согласилась чуточку потерпеть, потому что прочитанные книги не лишили ее, слава Богу, здравого смысла.

После завтрака она сказала мне, что прочитала книжку о так называемых «арктических регионах», где никогда не бывает тепло и никогда не тает снег, но где люди придумали одну хитрую штуку и приспособились жить не хуже нашего. Им не в диковину, когда у них выпадает столько снега, сколько нынче выпало у нас, и когда это происходит, они надевают на ноги особые снегоступы и запросто ходят, где вздумается, не боясь провалиться. Лиззи показала мне на картинке, как выглядит это изобретение: очень легкое, очень прочное, сработано из ребер животных и шкур, натянутых на них; пять футов в длину, один в ширину, и концы спереди и сзади загнуты кверху. Все я узнал от сестры — что, как, чего и сколько,— но не рассказала она, хитрая лиса, только одного — как трудно на этом ходить.

За работу я принялся сразу же, и, изрядно провозившись, смастерил-таки пару снегоступов, почти, можно сказать, как в книжке. Вначале я совсем не мог ходить на них, поминутно задевая ими друг о дружку, спотыкаясь и доставив Лиззи и Анни несколько веселых минут. Тогда я снял свое изделие и еще раз помозговал над ним, попросив Лиззи принести книжку. Сравнив рисунок со своей работой, я исправил в ней кое-какие ошибки, кое-что переделал, затем снова надел снегоступы, вышел за порог и — совсем другое дело! - пересек двор и, представьте себе, ни разу не упал. Лодыжки после этого путешествия болели у меня неимоверно, и все же на следующий день я продолжил освоение необычной ходьбы и уже к вечеру передвигался так, словно родился в тех краях, про которые мне прочитала Лиззи. Когда Джон Фрай увидел, как я на исходе дня спускаюсь с холма, он в страхе бросился бежать, зарывшись головой в ближайший сугроб. Он решил, что я украл у ведьм два решета, на которых, как утверждает молва, эти зловредные леди имели обыкновение летать над холмами каждую субботу в полночь.

На следующий день я объявил матушке, что надумал сходить в Долину Дунов. Я не хотел идти туда, не спросившись у матушки, а заявить о своем желании у меня долгое время язык не поворачивался. И тут матушка не то что удивила, а прямо-таки разобидела меня. Она сказала, что видела, как все последние дни я всеми помыслами рвался к той, которая стала для меня дороже всех на свете, и что ей, матушке, легче отпустить меня в долину, чем видеть, как я страдаю. Это было несправедливо: все последние дни я никуда не рвался, потому что рвал жилы на работе, и кому как не матушке было это знать. Я хотел было упрекнуть ее, но чувство сыновнего долга возобладало во мне, и я подумал, что пустяковая размолвка лишь усугубит матушкину душевную смуту, меж тем как поводов для огорчения было в эту зиму и без того предостаточно. Я сдержался и, поблагодарив матушку за разрешение, надел снегоступы, сунул в рот короткую трубку и отправился в долину.