Глава 19
Праздник урожая

Хотя мы договорились с Лорной не встречаться два месяца — «один — ради тебя, другой — ради меня»,— шепнула она мне на ухо,— по сигналам, что она посылала мне ежедневно, я знал, что она вне опасности.

— Теперь я ничего не боюсь,— сказала она мне при расставании.— Конечно, Дуны за мной следят, но ведь и Гвенни не спускает с них глаз. Пока у меня есть дедушка, который не допустит насилия, пока маленькая Гвенни следит за теми, кто следит за мной, и пока ты, Джон, готов прийти мне на помощь в любой момент, если, не дай Бог, случится наихудшее... Словом, никогда у одинокой Лорны Дун не было такой надежной защиты, как теперь. Ах, не жми мне так руку, Джон: ты и сам не знаешь, какой ты сильный!

А потом наступила пора — золотая пора! — хлебной жатвы. Пшеничные поля стелились сплошным ковром по широким холмам, обрываясь у кромки густых дубрав. Таких урожаев у нас не видывали с той поры, как мой отец в последний раз повесил на стену свой гигантский серп. С той поры, как в расцвете жизненных сил пал владелец этого мирного орудия, ни один эксмурец, даже самый здоровенный, не смог с ним совладать. И вот теперь я снял отцовский серп со стены, где матушка с гордостью хранила его все эти годы, а матушка, глядя на меня, не знала, радоваться ей или горевать в эту славную минуту.

Весь приход собрался у нас на дворе, потому что в этом году все должны были выйти на жатву именно с нашей фермы — об этом мы заранее договорились с двумя другими фермерами. Ход мы начали по обычаю, что издавна заведен в наших краях. Впереди процессии шел преподобный Бауден — приходская Библия в руке, серп за поясом. Мы — всего около шестидесяти человек шли следом за ним. Когда мы подошли к большим воротам, выходившим в поле, священник открыл их и вышел в поле — один. Он прочел несколько стихов из Библии и срезал три добрых пригоршни пшеницы. Затем приходский причетник затянул псалом, и мы — стих за стихом — пропели псалом после него. Когда пение закончилось, священник хлебнул сидра, и жатва началась.

Мы, мужчины, шли впереди вдоль сплошной стены спелой пшеницы,— ноги широко расставлены, левая рука согнута, в правой, словно меч, сверкает серп,— а женщины, следуя за нами, подхватывали срезанные колосья и связывали их в снопы.

Не знаю, любезные читатели, поверите ли вы мне или поднимите на смех, но и здесь, среди моря пшеницы, через которое я быстро продвигался, действуя знаменитым серпом, перед моим мысленным взором стоял дивный образ Лорны. Может быть, именно в эту минуту она шла по долине, но мог ли я знать это наверняка? Господи, почему я не птица! Я засмотрелся на облако, повисшее над Долиной Дунов. Пролиться бы мне каплей дождя, прекратиться бы мне в дуновение ветра, чтобы коснуться ее щеки и запутаться в ее длинных волосах!

Однако, что же это я, размечтавшись, стою один-одинешенек посреди несжатого поля, а гигантский серп, наклонившись долу, праздно покоится в моей руке? А что делают работники? Ах, вот оно что: воспользовавшись тем, что я ничего не вижу и не слышу, они ушли под навес, туда, где стояли кувшины с сидром. Они вытащили хлеб и мясо, и если я мог верить своим глазам (затуманенным образом Лорны), работники принялись за обед, меж тем как церковные часы не пробили еще и одиннадцати.

— Джон Фрай, прохвост ты этакий! — в гневе закричал я, схватив Джона за шиворот и подняв его высоко над землей, — Джон Фрай, что все это значит?

— А то и значит... Да отпусти же ты, говорить невозможно!

Джону и впрямь было не до шуток: я схватил его так неожиданно, что он не успел вынуть изо рта гусиную ножку.

— Видишь ли, твоя милость... (Джон присвоил мне этот титул после того, как я вернулся из Лондона. Джон вбил себе в голову, будто король назначил меня членом городского совета и будто я держу это в секрете и никому не хочу рассказывать.) — ...Мы увидели, что твоя милость стоит вся из себя в размышлении насчет того дела, которое поручил тебе король, и сочли, вишь ли, за лучшее, не теряя времени, приступить к обеду прямо сейчас.

С этими словами он придвинул мне большую ложку жареного картофеля, и я с благодарностью принял ее, предоставив людям действовать так, как им хочется.

Обед удался на славу, и полдень застал нас за усердной работой. Ни один жнец не обогнал меня в этот день на пшеничном поле, а к заходу солнца выяснилось, что за все время мы убрали никак не меньше двух акров. Вытерев серпы и смахнув пот со лба, мы отправились к нам на ферму в предвкушении доброго ужина.

За столами яблоку негде было упасть. Не задавая макушке лишних вопросов, я молча принялся нарезать мясо и добавлять к нему подливу, потому что у жнецов и их жен аппетит разыгрался не на шутку. Анни, засучив рукава, сновала между работниками, подкладывая то одному, то другому картофельное пюре с топленым свиным салом и капустой. Даже Лиззи, оставив свои книжки, разливала пиво и сидр, а матушка накладывала на оловянные тарелки куски баранины и пудинг с черносливом. У Бетти не было лишней минутки, чтобы, по обыкновению, поворчать: она меняла кушанья, подавала мясо, орудовала кочергой в печи, потом снова становилась к печи и все готовила, готовила, готовила... Джон Фрай и пальцем не пошевелил, чтобы помочь ей, и, сидя рядом со своей женушкой, шевелил лишь ножом и вилкой — женушка поминутно подкладывала ему в тарелку,— усиленно изображая из себя почетного гостя. Бедная Бетти, ей пришлось отдуваться в этот вечер, по меньшей мере, за четверых!

Когда, наконец, все было съедено подчистую и настало время веселых возлияний, работники водрузили на каминную доску пшеничный сноп, перевязанный пестрыми ленточками, затем каждый поднял рог с пенящимся пивом и все хором затянули подходящую для такого случая песню — нашу Эксмурскую Песню Урожая. В первый раз у нас получилось весьма слаженно, потому что мы подпевали церковному хору, а преподобный Бауден отбивал такт пивной кружкой. Ниже, любезные читатели, я привожу эту песню полностью на тот случай, если какой фермер из нынешних захочет узнать, что же пели его деды и прадеды, и если потом, много лет спустя после того, как я отойду в мир иной, ее задумают спеть по обычаю предков. Я переложу песню на общепринятый язык, чтобы далеким моим потомкам не пришлось ломать голову из-за местного диалекта.

Эксмурская Песня Урожая

1

Завершается день, и вечерняя тень

Побеждает на светлом просторе.

Мы глядим с восхищеньем во взоре,

Как желтеют пшеница, овес и ячмень.

Припев:

За литое зерно, золотое зерно

Грех ли пить, если пить понемногу?

Мы снопами давно завалили гумно

С благодарностью Господу Богу!

2

Хлебный колос ядрен, он серпом покорен.

Он лежит на скрипучей повозке.

Тяжело на пшеничной полоске,

Но работою жнец не смущен, не смущен.

Припев:

За пшеницу — до дна! Хлеб во все времена

Человеку — и жизнь, и подмога.

Хоть устала спина, но душа все сильна

Благодарностью Господу Богу!

3

И ячмень — хоть куда; у него борода

И рыжа, и жестка, и колюча.

Ах, судьбина его неминуча:

Он падет под серпом, как всегда, как всегда.

Припев:

За ячмень — наливай! Будет с пивом наш край:

Ячменя тут сбирают помногу.

Хлебный снят урожай; жни ячмень, поспешай,

И, закончив, скажи: «Слава Богу!»

4

Погляди на овес, он поспел, он подрос.

 То-то радости нашим лошадкам!

Быть им сытым, здоровым и гладким.

Перед Богом за них с нас особенный спрос.

Припев:

Сжат ячмень; в аккурат остается нам, брат,

И овсы подобрать, а в итоге

За старанья стократ воздается нам, брат:

Мы счастливы в работе и в Боге!

5

Завершается день, и вечерняя тень

Побеждает на светлом просторе.

Мы глядим с восхищеньем во взоре,

Как желтеют пшеница, овес и ячмень.

Припев:

За литое зерно, золотое зерно,

За обилие жизни и хлеба,

Как дедами давно было заведено,

Мы восславим молитвою Небо!

Во второй раз — пастор Бауден к тому времени уже ушел — песня у нас также получилась совсем неплохо. Но когда мы затянули ее по третьему разу, то при всем том, что пьяных среди нас не было, мы уже не могли отличить один куплет от другого, потому что пока часть из нас выводила середину, другие уже бодро заканчивали следующий куплет. Словом, получилось кто в лес, кто по дрова, и рев вокруг стоял неимоверный.

Морщиться по поводу нашего бестолкового пения было бы несправедливо, и, более того, его следовало бы всячески приветствовать, потому что шло оно от самого сердца, и Всевышний, внимая нашей благодарности, не мог заподозрить нас в лицемерии: урожай в этом году взаправду выдался на славу. Мы засеяли пшеницей больше земли, чем в прошлом году, и с каждого акра сняли урожай вдвое больше прежнего, и среди всеобщего праздничного столпотворения я то и дело думал — не мог не думать — о том, как бы сейчас порадовался мой отец, глядя на все это. Я взглянул на матушку — народ пил за ее здоровье уже двадцатый раз — и увидел печаль на ее лице, и понял, что она думает о том же.

Дым, шум, гам,— все стояло коромыслом. Я еле выбрался из толпы веселящихся и вышел во двор. Луна стояла высоко в небе. Прохладный ночной ветерок дохнул мне в лицо и грудь. Я прошел через двор и отправился на могилу отца.

Я уже давно вышел из того возраста, когда боятся чертей и домовых, но когда я увидел, что Анни, одетая в лучшее свое платье, сидит на могильной плите, я невольно вздрогнул.

— Что ты тут делаешь? — строго спросил я, раздраженный тем, что эта пигалица чуть не испугала меня.

— Ничего,— коротко ответила Анни.

— Как это ничего? — возмутился я.— Мисс Анни, изволь ответить, зачем ты пришла сюда в эту пору, бездельница? Почему я должен один развлекать гостей?

— Да уж я вижу, как ты их развлекаешь, Джон,— упрекнула меня Анни.— А что, позволь спросить, делаешь здесь в это пору ты? У тебя тут тоже, вроде бы, нет никаких дел.

Впервые в жизни сестренка дерзила мне так отчаянно. Изумленный ее отпором, я почувствовал, что если и дальше буду требовать от нее ответа, мы с ней попросту поссоримся. Я повернулся и пошел прочь от нее. Анни живо поднялась на ноги и, догнав меня, схватила за руку. Обернувшись, я увидел, что милая ее мордашка залита слезами.

— Погоди, Джон, я тебе все-все расскажу, только ты, пожалуйста, не сердись, Джон.

— «Не сердись!» — Я пожал плечами. — Да ради Бога, Анни, почему я должен сердиться, если у тебя есть личные секреты? Нынче любая даже самая маленькая девчонка воображает, что имеет право знать то, чего другие знать не должны.

— А у тебя, Джон, разве нет ничего сокровенного за душой? Разве нет? Вот ведь и ты сейчас вышел один, ночью...

— Послушай, Анни,— попытался я урезонить сестру,— давай не будем спорить, тем более в таком месте. Что ты сравниваешь: мне иной раз приходят на ум такие мысли, какие вашей сестре и не снились.

— Так ведь и у меня, Джон, бывают на уме такие мысли. Ах, Джон, я бы давно тебе все рассказала, если бы ты взглянул на меня чуточку подобрее и пообещал простить меня. Господи, кто бы знал, какая я несчастная!

Она сказала это так, что у меня тут же отпала охота важничать перед ней. Мне стало жаль ее, и, к тому же, мне ужасно захотелось узнать, что бы такое она могла мне рассказать. Я позволил ей поцеловать себя и увести к столетнему ясеню, стоявшему неподалеку, потому что на том месте, где были мы, я не мог добиться от нее ни словечка. Но даже тогда, когда мы укрылись в тени развесистой кроны — даже тогда она не знала, с чего начать, и я видел, что она уже начинает сомневаться, стоит ли ей вообще говорить со мной о своих делах. Прошла минута, другая, третья... Она прижалась щечкой к шершавой коре дерева и заплакала.

— Да прекратишь ты это когда-нибудь? — не выдержал я, наконец, и слова мои прозвучали суровее, чем я хотел, потому что я знал: дай ей волю, она тут проплачет всю ночь.

— Ладно, не буду,— сказала Анни, смахивая слезы.— Тебе сейчас надо бы помягче со мной, Джон, но я знаю, ты не со зла. И все же, будь на моем месте другая — не знаю, кто, и не имею права этого знать,— и будь у нее на душе так же тяжело, как у меня сейчас, я знаю, Джон, ты бы поцеловал ее, ты был бы внимателен и чуток к ней, как никогда.

У меня даже дыхание остановилось от этих ее слов; она в точности описала, как бы я вел себя, если бы передо мной стояла Лорна. Некоторое время я пробыл в замешательстве, не в силах вымолвить ни слова, и я даже подумал, уж не колдунья ли моя сестренка, и если даже и колдунья, то как бы мне исхитриться и сделать так, чтобы последнее слово осталось все же за мной.

— Судя по тому, что ты сказала, Анни,— начал я,— у тебя уже есть кое-какой опыт в таких делах, и я, твой старший брат, хочу узнать — узнать прямо сейчас, не сходя с этого места,— кто же это позволяет себе с тобой такие вольности?

— Вот видишь, какой ты, Джон: еще ничего не знаешь, а уже говоришь со мной таким тоном. И вовсе никакие не вольности, — родственники имеют право вести себя так, тем более, если один из них — крестный отец другого...

Тут Анни внезапно остановилась, сообразив, что уже выдала свою тайну.

— Больше всего я боялся, что кончится именно этим,— сказал я самым печальным — каким только мог — голосом.— Я знаю, он много раз бывал на нашей ферме и делал все, чтобы не попасться мне на глаза. Тайком, украдкой, исподтишка украл сердце молоденькой девушки,— что может быть недостойнее для мужчины!

— Джон, дорогой, а разве ты сам не делал ничего такого? Не делал ни разу в жизни?

— Да ведь он — заурядный разбойник! — выпалил я, не обратив внимания на расставленную ловушку. — У него нет ни клочка земли, его могут повесить в любой день...

— Джон, — тихо промолвила Анни, — а разве Дунов не могут повесить в любой день — как заурядных разбойников?

Дуны! Проклятые Дуны! Вопрос прозвучал, как раскат грома. Я подскочил, словно подстреленный кролик, бросился в ворота и, примчавшись на кухню, попросил фермера Николаса Сноу дать мне табаку и одолжить запасную трубку. Потом я сделал первую в своей жизни затяжку, и, надо сказать, мне здорово полегчало.

К тому времени большинство жнецов разошлись по домам, чтобы наутро встать вовремя. Кое-кого вели женушки, а кто-то и сам поддерживал захмелевшую супругу.

Я уже почти докурил трубку, решив, что завтра вечером я проделаю то же самое, и удивляясь, почему же я раньше чурался этой благодати, и тут до меня дошло, что, хотя сестренка вела себя не лучшим образом, негоже мне было оставлять ее ночью одну, да еще в таком состоянии. Кроме того, мелькнуло у меня в голове, ради блага Лорны я должен выведать, насколько Анни или кто-либо другой посвящен в нашу тайну.

Подумав об этом, я тут же встал и, не выпуская трубки из рук, пошел к Анни. Бедняжечка, она вернулась на могилу отца и, сидя на ней, всхлипывала этак тихонечко-тихонечко, чтобы не привлекать ничьего внимания. Я нежно, как мог, поднял ее и прижал к себе, и приласкал, и попытался успокоить. Мог ли я стыдить ее, мог ли сказать ей хоть одно дурное слово, когда всю эту карусель, ясное дело, раскрутил Том Фаггус и с ним-то и нужно было разобраться в первую очередь? Мало-помалу Анни оттаяла и повеселела, а потом попросила прощения за то, что доставила мне несколько неприятных минут.

Я попытался расспросить ее поподробнее о ее теперь уже несекретных для меня делах, но она свела разговор в сторону и заговорила обо мне. Долго мы ходили вокруг да около, и, в конце концов, я понял главное: Анни ничегошеньки не знает, а только подозревает, что я влюбился, но имя моей возлюбленной ей неизвестно. Придя к такому выводу, я с облегчением вздохнул и снова начал допытываться насчет Тома Фаггуса.

— Анни, бедная, неужели ты и впрямь пообещала ему, что станешь его женой?

— Джон, у тебя нет ни малейшей причины воротить нос от Салли Сноу,— заведомо невпопад ответила мне эта лукавая девчонка, сделав вид, что пропустила вопрос мимо ушей.

— Подумать только, не спросить ни матушки, ни меня! Честное слово, Анни, я был о тебе куда лучшего мнения!— заметил я в том же духе, не давая ей уклониться от разговора о Томе Фаггусе.

— Нет, правда, Джон, матушка очень хочет, чтобы ты женился на Салли. Несчастная девушка, она готова целовать землю, по которой ты ходишь!

— Это твой воздыхатель, надо полагать, наговорил тебе три короба насчет земли, которую он готов целовать потому, что по ней ступала твоя нога, а ты, небось, и уши развесила, дурочка?

— Поверь, Джон, Салли в самом деле от тебя без памяти. Когда ее батюшки не станет, ей по завещанию отойдет половина их фермы. Иногда она ведет себя заносчиво, но ты не думай, это она понарошку, чтобы ты обратил на нее внимание. А еще, Джон, она знает толк в молочном хозяйстве и печет такие пироги, что просто пальчики...

— Анни, перестань городить чепуху. Я хочу знать всю правду о тебе и Томе Фаггусе. Ты в самом деле собралась идти за него замуж?

— Я? Господь с тобой! Разве я могу выйти замуж раньше, чем женится мой дорогой брат? Кто же тогда позаботится о нем, кто зажарит для него оленье мясо лучше меня? Разве что Салли, не так ли, Джон? Пойдем домой, и немедленно, я приготовлю тебе отличный кусок. За ужином ты, поди, так ничего и не съел: тебе нужно было потчевать гостей.

Что правда, то правда. Эту негодницу все равно не переколпачишь, а есть мне хотелось зверски. Я покорно пошел за ней следом, а она, прекрасно зная, что застичь меня сейчас врасплох проще простого, остановилась у ворот фермы и сделала вид, что платьице ее за что-то зацепилось, а когда я бросился помогать ей, она взглянула мне прямо в глаза — на небе в это время сияла полная луна — и внезапно спросила:

— А твоя возлюбленная сможет зажарить оленину, Джон?

— Навряд ли,— небрежно заметил я, не ожидая подвоха.— Она ведь не какая-нибудь судомойка.

— Она, наверное, и вполовину не такая хорошенькая, как Салли Сноу, так ведь? — снова спросила Анни.

— Что ты! Да она в десять тысяч раз краше десяти тысяч Салли Сноу, вместе взятых! — с жаром возразил я.

— Посмотрел бы ты, какие у Салли чудесные глаза,— не унимаясь, продолжила Анни.

— Посмотрела бы ты, какие глаза у Лорны Дун,— сказал я,— и ты бы век не посмотрела в сторону Салли.

— Ах, Лорна Дун, Лорна Дун! — воскликнула Анни, и я почувствовал, что ее испугало это открытие, но все же она не удержалась и от радости, что ей удалось выведать мой секрет, звонко захлопала в ладоши.— Так это Лорна Дун похитила сердце моего бедного Джонни! Я, пожалуй, запомню это имя: оно такое необычное. Хотя нет, я лучше запишу его где-нибудь. Дай-ка мне твою шляпу, я запишу имя на ее полях.

— Оплеуху бы тебе сейчас дать хорошую, лиса ты этакая,— ответил я, выходя из себя,— и я тебе ее дам, если будешь шуметь на всю округу. Впрочем, нет, оплеуху я припасу для мастера Фаггуса.

— Ой, нет, нет, Джон, пожалуйста, только не это,— закричала вдруг Анни, хватая меня за рукав и посерьезнев так, словно ее внезапно подменили.— У тебя такая тяжелая рука, Джон, и Том никогда не простит тебя. Он добрый, отходчивый, но такую обиду не спустит даже он. Обещай мне, Джон, что ты никогда не ударишь его, а я поклянусь тебе, чем хочешь, что сохраню твой секрет втайне от всех, даже от матушки и даже от самого кузена Тома.

— И от Лиззи, пуще всего от Лиззи,— горячо поддержал я, слишком хорошо зная, что из-за вышеупомянутой особы, случись что, мне придется пережить самые крупные неприятности.

— Да, конечно же, и от маленькой Лиззи,— согласилась Анни.— В ее возрасте лучше не знать о таких вещах. Ни одна живая душа не узнает того, что ты мне доверил, Джон, хотя отныне я буду страшно волноваться, когда поздно ночью ты будешь возвращаться от этих страшных людей.

— Ну что же,— сказал я,— слово не воробей, вылетит — не поймаешь... Теперь ты знаешь мою тайну, а я — твою. Когда же это дойдет до ушей матушки — а ведь нам все равно, рано или поздно, придется признаться ей во всем,— я, по правде сказать, не знаю, кто из нас двоих окажется в худшем положении. Я, куда ни шло, еще вытерпел бы постоянные упреки, но матушкиных печальных слез я не перенесу.

— Со мной точно такая же история, — сказала Анни. Вздохнув, она тут же просияла и окинула меня нежным взглядом.— Теперь, дорогой мой братик, мне будет куда как легче на душе, потому что я смогу помочь тебе. Уверена, что твоя возлюбленная стоит того. Послушай, а может, она неравнодушна к нашей ферме?

— Да что ты!— Я буквально задохнулся от возмущения.

— Тогда все в порядке,— сказала Анни, давая понять, что ей достаточно и этих трех кратких слов и что дальнейших многословных заверений ей не потребуется.— Видишь ли, я подозреваю, что Салли Сноу приглянулась наша маслобойня и наши кувшины со сливками. Она так много расспрашивала меня об оттенке нашего молока и о наших лугах...

— Значит, ты совершенно права, Анни: это как раз и есть та самая земля, которую Салли готова целовать...

— ...А также все, что по ней движется и мычит,— поцеловав меня, лукаво подхватила Анни.— Салли была в восторге от нашей лучшей коровы, но — увы! — наша красавица ей теперь нипочем не достанется!

Взявшись за руки, мы вошли в дом. Сидя в кресле, фермер Николас Сноу почивал глубоким сном, нимало не подозревая, что честолюбивые планы его и его близких пошли прахом не далее как пять минут назад. Анни подмигнула мне и с этакой ехидной улыбочкой спросила:

— Признайся, Джон, а ведь тебе сейчас куда приятнее было бы увидеть здесь, в гостиной, твою Лорну, стоящую рядом с матушкой, нежели этих, как их зовет дядюшка Бен, расфуфыренных молочниц?

— Ой, и не говори, Анни. Дай я тебя поцелую: ты просто читаешь мои мысли.

— А Лорна тебя любит по-настоящему, всем сердцем?— спросила Анни, испытующе взглянув на меня.

— Я бы этого не сказал,— чистосердечно признался я. — Я ей нравлюсь, и она начинает привыкать ко мне. Что до любви... Мне кажется, она еще просто не доросла до этого чувства. Какой может быть спрос с полуребенка, если она говорит, что любит только своего дедушку? Но ничего: придет время, и, я надеюсь, она полюбит меня.

— Да, конечно,— согласилась Анни,— непременно. Не сможет не полюбить.

— А впрочем, как знать, — заметил я, но не потому, что всерьез засомневался в Лорне, а потому, что захотел, чтобы Анни лишний раз укрепила меня в моей уверенности.— Девушки — такие странные существа...

— И вовсе не странные,— возразила Анни.— Что любить, что коров доить: самое главное — знать, как к делу подступиться. Мой тебе совет — не оставляй Лорну надолго одну. И какой же ты был дурень, что не открылся мне раньше! Странно, что Лорна еще не махнула рукой на такого недотепу. Ладно, отправляйся, братец, в гостиную, а я приготовлю для тебя оленье мясо. Кстати, Джон, как раз нынешним вечером Салли задумала дать тебе решительный бой. Полюбуйся, какой на ней шейный платок: я бы постыдилась нацепить на себя такую тряпку! И еще — ты обещал, что пальцем не тронешь бедного Тома, ты помнишь об этом?

— Да не трону, не трону, если об этом так просит моя дорогая сестричка!