2

Сон вдребезги разбивается от чудовищного воя за стеной:

— Уберите свет! Выключите его немедленно!

Я дергаюсь на кровати так, словно меня ударил электрический разряд, инстинктивно накрываю голову подушкой, пытаясь слепить из разрозненных остатков сна нечто цельное. Однако крик, летящий из соседней комнаты, настолько пронзителен, что мне кажется, будто он вот-вот перейдет в ультразвук и пробьет мои барабанные перепонки.

После такого животного вопля уже не заснуть. Я поднимаюсь с кровати, сую ноги в шлепанцы, вставляю в уши маленькие наушники и врубаю в мобильнике первую попавшуюся FM-станцию. Однако жуткие крики перебивают даже самую громкую музыку.

Так начинается почти каждое мое утро в карантине. Вопли могут нестись откуда угодно: слева, справа, от коридора, кажется, даже сверху и снизу. Люди кричат по-арабски, по-французски, по-берберски и по-английски. Но всегда с интонациями первобытного ужаса, словно под чудовищной пыткой.

Так кричал в ночь перед смертью Саша Вишневский. Только вот он орал, когда я включил карманный фонарик. Здесь же такое происходит с каждым восходом солнца.

Спустя минут десять крики обычно смолкают. Видимо, несчастные все-таки засыпают. Может, они завешивают окна одеялами или прячутся под кроватями.

Сюда меня определили сразу после беседы с Йорданом Христовым. «Карантин» — это бывшие армейские казармы, разгороженные тонкими фанерными перегородками на тесные комнатки-пеналы. В каждой по одному человеку.

Конечно, дешевле и проще было бы собрать нас всех вместе. Однако среди затворников могут оказаться и неинфицированные люди. Вот тогда- то они наверняка заразятся. Так, по крайней мере, объяснил мне комендант карантинного отделения араб Али, довольно продвинутый по местным меркам врач.

По моему же убеждению, никакие фанерные перегородки от заразы уже не спасут. Ведь Эбола — респираторный вирус, передающийся воздушно-капельным путем. А между перегородками и стенами зияют сантиметровые щели, сквозь которые лазят тараканы.

Еду и питье трижды в день развозят по коридору на тележках посыльные с кухни. У меня нет никакой уверенности в том, что эти «транспортные средства» потом кто-нибудь тщательно дезинфицирует, не говоря уже о самой посуде. К тому же два раза в день нас, словно в тюрьме, выводят на оправку во двор, в чудовищно грязный туалет, один на всех.

Народу тут скопилось более полутора сотен, притом публика самая разная: бедные деревенские торговцы, прибывшие на выходные в Хардуз, щеголеватые менеджеры транснациональных фирм, миссионеры протестантских церквей, моряки торговых флотов доброй дюжины стран, доставленные из единственного здешнего порта.

Люди за фанерными перегородками постоянно меняются. Три дня назад слева от меня появился какой-то подросток-араб, постоянно читавший вслух суры. До него я соседствовал с моряком из Голландии, жутко кричавшим по утрам. Ночью его тело увезли. Позавчера на рассвете подросток впервые заорал по-арабски, чтобы убрали свет, но сегодня его уже не было слышно.

К обеду по коридору прошли санитары. По шелесту пластиковой пленки, доносящемуся из-за стены, я понял, что они укладывают тело моего соседа в огромный пакет.

Я так и не успеваю выяснить, кто будет моим следующим соседом, потому что комендант Али вызывает меня, единственного врача в карантине, на конфиденциальную беседу в морг.

Меня трудно впечатлить картинами смерти. Потрошить покойников я начал еще на первом курсе медицинского. Но ничего подобного никогда прежде не видел!..

Весь морг беспорядочно завален мертвыми телами. Они повсюду — на прозекторских столах, в холодильниках, на полу, на огромных подоконниках и даже в коридорах. Приметы алиментарной дистрофии налицо. У всех заостренные скулы, выпирающие ключицы, рельефные ребра. Оно и неудивительно: полный отказ от еды и тяжелая диарея в последние дни жизни.

Здесь есть мужчины и женщины, старики и дети. Практически все трупы выглядят как кровавое месиво. На них нет ни единого живого места. Впечатление такое, что с людей заживо сдирали кожу. Однако на самом-то деле она на месте, просто кровь и сукровица неким странным образом проступили через поры. Белки глаз багровые от крови, вместо губ у большинства — бурые волдыри.

Али ослабляет защитную маску противовирусного костюма и отрешенно комментирует то, что мы видим:

— Сто двадцать четыре покойника только за последние шесть дней. Летальность более девяноста пяти процентов. Эпидемия развивается в геометрической прогрессии. Кошмар!

— Клиническая картина прежняя? — осведомляюсь я.

— Без всяких изменений. Мы пытались на первом этапе давать мощные антибиотики — бесполезно. Кислород, стимуляторы, вентиляция легких — то же самое.

— А экспериментальная вакцина? — хватаюсь я за спасительную соломинку, хотя уже от Йордана Христова знаю, что и она здесь не помогает. — Ведь в тех же Сьерра-Леоне и Нигерии уже излечиваются до восьмидесяти процентов инфицированных.

— Не действует. Перепробовали все. Никаких положительных результатов. — Али жестом приглашает меня выйти на улицу, осторожно снимает маску. — Мистер Артем, хочу тебе кое-что сказать. Мне тут из нашего Министерства внутренних дел позвонили…

— А им-то мы для чего понадобились? — искренне недоумеваю я.

— Эпидемия уже охватывает город. «Скорая помощь» не работает четвертый день — врачи и водители массово увольняются. Никакие превентивные меры не помогают. Информацию тщательно скрывают, но шила в мешке не утаишь.

— Чего уж таить, — говорю я и угрюмо вздыхаю. — У всех умерших есть родственники, друзья и соседи…

— Многие из которых даже отказываются забирать из морга тела, чтобы не подцепить инфекцию, — подхватывает мой собеседник. — Ты знаешь, что на окраинах уже встречаются трупы, которые никто не подбирает? Сотня тел на улице, и начнется повальный мор. С учетом нашего североафриканского климата это неизбежно. Люди очень напуганы, по окраинам распространяются самые нелепые и чудовищные слухи. Полицейские информаторы даже зафиксировали призывы сжечь карантин со всеми нами, чтобы зараза не распространялась дальше. — Огромные оливковые глаза Али неожиданно увлажняются. — Ты ведь в Хардузе не первый год, наверняка знаешь, что у нас есть и религиозные фанатики, и просто маргинальные личности, которые в случае чего на карантине не остановятся. Будешь звонить своим, попроси мистера Йордана быть готовым к самому худшему! Я ему уже и сам говорил, но думаю, если ты расскажешь, что видел в морге, то это будет поубедительней.

Я возвращаюсь в свою комнатку в полной депрессии. Самое худшее, кажется, уже произошло. «Испанка» начала прошлого века с ее семьюдесятью миллионами жертв — всего лишь невинное ОРЗ в сравнении с тем, что нас тут ждет.

Неделя жизни в таких вот условиях — достаточный срок, чтобы даже самый здоровый человек начал сомневаться в своем ближайшем будущем. Особенно если ты профессиональный вирусолог с восьмилетним практическим стажем и успел поработать с миссией Красного Креста и Полумесяца в четырех африканских странах.

Каждое утро я начинаю с внимательного осмотра рук, ног и груди. Малейший прыщик, которого еще не было прошлым вечером, заставляет мое сердце пронзительно екать. Я по несколько раз в день рассматриваю в зеркальце белки глаз, раскрываю рот, тщательно изучаю язык и нёбо, мерзко гримасничая и кривляясь.

Клиническую картину я уже представляю достаточно неплохо. Инкубационный период — от недели до двух, в зависимости от иммунитета организма. Затем едва заметные воспаления кожи, легкий озноб, небольшая температура. После этого резкое ухудшение. Жар под сорок, заплывшие кровью глаза, мгновенный упадок сил, диарея и сыпь по всему телу, включая ротовую полость. Уже на следующий день эта самая сыпь превращается в огромные кровоточащие раны, напоминающие ожоги. Максимум двое суток — и мучительная смерть. А начинается все с мелочи.

На восьмой день пребывания в карантине я понимаю, что моя болезнь и летальный исход максимум в недельный срок практически предопределены. Если уж смертность составляет девяносто пять процентов, то где гарантии, что именно мне повезет попасть в число немногих счастливчиков?

Я перестаю следить за календарем и бриться, чтобы не нанести себе микротравмы лица, через которые в организм может проникнуть инфекция. Так есть шанс прожить на несколько дней дольше.

Я не читаю газеты и книги, которые с оказией передают мне коллеги из миссии, тщательно прислушиваюсь к своим ощущениям и невольно готовлюсь к самому худшему. Так, наверное, ощущают себя в одиночной камере люди, приговоренные к казни. Смерть может постучать в дверь в любую минуту дня и ночи, и спасенья ждать неоткуда.

Вскоре, однако, здравый смысл берет верх, и я осознаю, что этот путь ведет в никуда. Биться за себя надо до последнего дыхания, даже в самых безнадежных ситуациях. А вот излишняя мнительность способна повредить рассудок даже совершенно здорового человека. А я ведь еще здоров. Проснулся с утра, и если не боишься дневного света, не кричишь как резаный, значит, пока все в порядке.

И тут я дохожу до очевидного вывода. Светобоязнь, судя по всему, и является основным признаком новой мутации Эболы. Но почему об этом не догадался никто до меня?