Действие первое
ЛИЦА:
Виталий Петрович Кочуев, важный господин, средних лет, служащий в частном банке.
Ксения Васильевна, его жена.
Макар Давыдыч Елохов, пожилой человек, проживший большое состояние.
Фирс Лукич Барбарисов, молодой человек, по наружности очень скромный.
Ардалион Мартыныч Муругов, богатый барин, живущий очень широко.
Хиония Прокофьевна, экономка.
Мардарий, лакей.
Кабинет, изящно меблированный; большой стол, заваленный бумагами, шахматный столик и проч. Две двери: прямо — в большую приемную залу; направо от актеров — в уборную Кочуева.
Явление первое
Елохов входит из приемной, Мардарий входит из уборной с подносом, на котором пустая бутылка шампанского.
Елохов. Что это? Шампанское пьют? Пивали и мы шампанское, пивали, друг, пивали. Кто там у него?
Мардарий. Ардалион Мартыныч. Уж извольте немножко подождать.
Елохов. Посылал ведь он за мной.
Мардарий. Знаю-с. Да приказывали, как придет, говорят, Макар Давыдыч, так попроси подождать в кабинете.
Елохов. Делами занимаются?
Мардарий. Так точно-с.
Елохов. Важными, должно быть?
Мардарий. Само собою-с. Уж важней наших делов нет-с. Потому как через ихние руки большие миллионы свой оборот имеют. При таком колесе без рассмотрения нельзя: каждая малость рассудка требует.
Елохов. То-то они, должно быть, для рассудка шампанское-то и пьют.
Мардарий. Да, ведь уж Ардалион Мартыныч без этого напитку не могут; они даже во всякое время-с. Как они приезжают, так уж мы и знаем-с, без всякого приказания.
Елохов(садясь). Эх, эх! Пивали, друг, и мы.
Мардарий. Как не пить-с! Да отчего ж господам и не кушать, если есть такое расположение? Хмельного в шампанском нет; только одно звание, что вино; и пьют его больше для прохлаждения: так не с пивом же или квасом сравнять. Да хоть бы и лимонад… Пьешь его — сладко, а выпил — пустота какая-то. Конечно, другой в деньгах стеснение видит, так уж тому ни в чем развязки нет; весь человек связан.
Елохов. Какая уж развязка без денег!
Мардарий. Потому крыльев нет. И рад бы полететь, да взяться нечем.
Елохов. Полететь-то и без крыльев можно; влезь на колокольню повыше, да и лети оттуда. Одна беда: без крыльев сесть-то на землю хорошенько не сумеешь: либо плашмя придешься, либо вниз головой.
Мардарий. Это точно-с. А Ардалиону Мартынычу стеснять себя какая оказия, коли у них состояние даже сверх границ! И характер у них такой: что им в голову пришло, сейчас подай! О цене не спрашивают. Тоже иногда послушаешь их разговор-то…
Елохов. А что?
Мардарий. Да уж оченно хорошо, барственно разговаривают. Спрашивают как-то барин у Ардалиона Мартыныча: «А ведь ты, должно быть, в год много денег проживаешь?» А Ардалион Мартыныч им на ответ: «А почем я знаю. Я живу, как мне надобно, а уж там в конторе сочтут, сколько я прожил. Мне до этого дела нет». Так и отрезали; значит, шабаш, кончен разговор. Благородно. (Прислушиваясь.) Кажется, идут-с. (Уходит в среднюю дверь.)
Из боковой двери выходят Кочуев и Муругов.
Явление второе
Елохов, Кочуев и Муругов.
Кочуев. Макар, здравствуй!
Елохов. Здравствуй! (Кланяется Муругову; тот молча подает ему руку.)
Муругов(Кочуеву). Ну, так как же, Виталий Петрович?
Кочуев. Не могу, никак не могу; уж я вам сказал. Прошу у вас отпуска по домашним обстоятельствам.
Муругов. Что такое за «домашние обстоятельства»? Я этого не понимаю. Дом, домашние обстоятельства! Что вы птенец, что ли, беззащитный? Те только боятся из гнезда вылететь. У порядочного человека везде дом: где он, там и дом.
Елохов(Кочуеву). Куда это тебя манят?
Муругов. Пикник у нас завтра, легкий обед по подлиске.
Елохов. А позвольте узнать, почем с физиономии?
Муругов. Рублей по 300 выйдет. Не угодно ли?
Елохов. Ого! Было время, не отказался бы, а теперь не по карману.
Муругов. Недорого: с дамами; букеты дамам прямо из Ниццы, фрукты, рыба тоже из Франции. Разочтите!
Кочуев. Не зовите его; он у нас философ.
Елохов. «Философ»! Пожалуй, и философ, да только поневоле.
Муругов. Как поневоле?
Елохов. Прожил состояние, вот и философствую. Что ж больше-то делать? Все-таки, занятие. А будь у меня деньги, так кто б мне велел? С деньгами философией заниматься некогда, другого дела много. А без денег у человека досуг; вот от скуки и философствуй!
Кочуев. Нет, уж дня два-три, а может быть, и неделю, я не ваш. Деньги, если угодно, я заплачу, а быть не могу.
Муругов. Что вы! Да разве нам деньги нужны? Нам люди нужны. Скучно будет без вас.
Кочуев. Не могу, решительно не могу.
Муругов. Ну, как хотите. После сами будете жалеть.
Кочуев. Знаю, знаю, что буду жалеть, да что ж делать!
Муругов. Я все-таки завтра за вами заеду: может быть, и надумаете. До свиданья! (Подает руку Кочуеву и Елохову и уходит. Кочуев его провожает и возвращается.)
Явление третье
Елохов, Кочуев, потом Мардарий.
Елохов. Ты посылал за мной; ну, вот я и пришел. Зачем я тебе понадобился? В шахматы, что ли, играть? Так давай! Я сегодня в расположении, 300 рублей выиграю и запишусь на пикник.
Кочуев. Я хочу поделиться с тобой радостью.
Елохов. Двести тысяч выиграл?
Кочуев. Больше. Жена приедет.
Елохов. Когда?
Кочуев. Да сейчас или завтра. Сегодня утром депешу получил.
Елохов. Да, действительно радость. Ну, поздравляю! А я было уж думал…
Кочуев. Что?
Елохов. Да нехорошо.
Кочуев. И я было думал, что нехорошо…
Елохов. Да скажи, пожалуйста, что у вас вышло? Отчего она из-за границы не вернулась к тебе, а проехала прямо в деревню?
Кочуев. А вот слушай! Вся моя беда в том, что я женился на очень добродетельной девушке. Это была большая ошибка. На таких девушек надо любоваться издали, а в жены они нам не годятся.
Елохов. Ну, это парадокс! Во-первых, на них расходу меньше.
Кочуев. Что расходы! Расходы не важное дело. А каково иметь перед собой ежеминутно строгого цензора нравов! Ты ждешь от жены наивности, веселости, ласки, а она тебе в душу глядит, точно допрашивает. Ты знаешь, теща моя очень богата, но порядочная ханжа, женщина с предрассудками и причудами какого-то особого старообрядческого оттенка. В таких же понятиях воспитала она и дочерей. Сама-то она из купеческого рода, только была замужем за генералом. При жизни-то его она молчала, рта не смела разинуть, а как муж умер, она вздумала быть генеральшей; ну, и чудит. Мне Ксения понравилась, да и денег обещали за ней очень много, соблазн был очень велик. Я понадеялся на себя, думал, что сумею перевоспитать ее, изменить ее взгляд на жизнь и заставить жить, как все люди живут. Не тут-то было: она оказалась сильней меня. У них есть своего рода логика, с которой бороться трудно.
Елохов. Сильны-то у них капризы, а логики им не полагается.
Кочуев. Нет, логика. Да вот тебе пример. Уговорил я ее ехать в оперетку. По-моему, хорошо исполненная оперетка самое лучшее средство для развития женщин застенчивых и очень скромных. Тогда приехала из Парижа какая-то опереточная знаменитость. Играли какую-то разудалую пьесу, живо, остроумно, изящно. Только одну арию, довольно скабрёзного содержания, героиня сопровождала уж очень смелыми жестами, по-парижски, ничем не стесняясь. В театре поднялась буря, грохот; стон стоит от восторга; заставляют повторить. Жена моя вся вспыхнула и обратилась ко мне с вопросом: «Что, это хорошо?» Я, знаешь, стал так и сяк оправдывать и актрису, и публику, и этот род представлений. Она ничего слушать не хочет, уставила на меня глаза в упор и твердит одно: «Нет, ты скажи, хорошо это или нет?..» Куда ж тут деваться? Нет, говорю, не хорошо. А если, говорит, не хорошо, так зачем же ты повез меня, зачем и сам ездишь?
Елохов. Да, это действительно логика.
Кочуев. Потом я начал было ее современными натуральными романами просвещать. Романы она покидала под стол, а один маменьке свезла. От той мне такой нагоняй был, что я не знал, как ноги унести. Тут скоро прослышала она про мои закулисные грешки в оперетке. В этом услужил мне один милый юноша; он вертится кругом моей тещи, за сестрой моей жены ухаживает, то есть за ее приданым. Поднялась буря. Я думал отразить нападение нападением, стал упрекать в ревности, доказывать, какой это гнусный порок, как он разрушает семейное счастье. Не помогло. На мой горячий монолог она мне ответила самым решительным тоном, знаешь что?
Елохов. Почем мне знать? Я не сердцевед.
Кочуев. Нет, говорит, это не ревность. Если б ты увлекся женщиной хорошей, увлекся ее умом, достоинствами, я, может быть, и чувствовала бы ревность; но ты падаешь очень низко, ты перестал быть равным мне, ты попадаешь в число людей, которых я равнодушно презираю. Любить такого человека я не могу, значит не могу и быть его женой; это безнравственно, грешно.
Елохов. Да, это строго.
Кочуев. Я был уничтожен; оставалось одно средство: раскаяние. Я искренно раскаялся. Мое раскаяние она приняла с светлой улыбкой и простила меня. Тут отчего-то она стала прихварывать, а потом и совсем расхворалась, нервы ее совершенно расстроились. Не знаю, виноват ли я в этой ее болезни, или нет. Должно быть, немножко виноват. Доктора отправили ее за границу. Она до самого отъезда была очень любезна со мной, и мы расстались трогательно. Но вот что странно: начинаю я получать от нее письма с упреками, что я веду без нее безнравственную жизнь, и одно письмо грознее другого.
Елохов. Как это странно!
Кочуев. Из-за границы она даже не заехала ко мне, а проехала прямо в деревню. И оттуда такие же письма. Сначала я оправдывался, потом махнул рукой и перестал отвечать.
Елохов. Да, ты мне тогда сказывал.
Кочуев. Это одно, а теперь другое. Теща всех денег, которые обещала за дочерью, сразу не выдала; остальные, говорит (а остальных около ста тысяч), через год, когда увижу, что вы согласно живете. А уж какое согласие! Сам видишь.
Елохов. Затруднительное положение!
Кочуев. Как я уже сказал тебе, я решился выдержать и не писать к жене, но выдержал не долго. Ты знаешь, в каком я обществе живу; все миллионщики, бросают деньги не жалея, а уж я от компании отстать не могу. Да и дома без хозяйки пропасть лишнего расходу. Вот я и стал в расчетах путаться. Вот видишь, какая гора счетов разных. Не то чтоб я был должен много, нет; все мелочи; а все-таки неприятно. Нет ничего хуже, как эти мелкие счеты: каретникам да шорникам, мебельщикам да драпировщикам! Вот я и стал о жене подумывать, и чудное дело, братец: чем больше я о ней думал, тем больше в нее влюблялся, тем больше открывал в ней достоинств, которых не замечал прежде. И сел я писать ей письмо. Напишу и изорву, потом примусь за другое, за третье, и все рву. Пишу это я ей письма и чувствую, чувствую, что сам перерождаюсь, становлюсь лучше; жизнь моя мне показалась пошлой, глупой; ну, просто, сам себя стыжусь. Чудо, братец!
Елохов. Нет, это бывает, когда раздумаешься.
Кочуев. Ну, наконец, написал ей большое письмо, нежное, искреннее, перечитал его раз пять и послал. Я ей подробно изложил свое настоящее положение, свой образ мыслей и всю свою прежнюю жизнь.
Елохов. Да уж коли ты решился расстаться с прошлым, так уж надо стряхнуть с себя все, откровенно во всем признаться, покаяться.
Кочуев. Как откровенно! Да разве это можно?
Елохов. А то как же еще? А после, пожалуй, что-нибудь выйдет наружу; она скажет, что ты ее обманывал. Опять недоверие, подозрение.
Кочуев. Нет, зачем ей все знать? Как можно! Помилуй! Стало быть, и про коляску для мадемуазель Клеманс написать, и про все ее магазинные счеты, по которым я платил и еще должен заплатить? Зачем же я ее праведную душу буду грязнить своими признаниями?
Елохов. Да и то правда. Ну, а как насчет жиэни-то? Ты решился совсем, окончательно?
Кочуев. Окончательно и бесповоротно.
Елохов. Значит, все оставил?
Кочуев. Все.
Елохов. И мамзель Клеманс?
Кочуев. Конечно, еще бы!
Елохов. Давно ли?
Кочуев. Недавно-то недавно, но только уж все кончено. Да ты, кажется, сомневаешься? Так вот тебе доказательство! (Берет со стола книгу.) Видишь? Книг накупил душеспасительных, читаю, стараюсь вникать.
Елохов. И действует?
Кочуев. Да, кроме шуток. Заметно серьезней становлюсь: уж прежнего образа мыслей нет; вижу, братец, вижу, что все это суета. Теперь уж жизнь пойдет другая; я торгую для Ксении Васильевны имение в Крыму, и мы поедем туда с ней вместе.
Елохов. Когда же ты ждешь Ксению Васильевну?
Кочуев. Да, вероятно, завтра, а может быть, и сегодня если поторопится. Экипаж и человека я уже послал. Надо было поехать самому встретить, да мне необходимо быть в театре, хоть на полчаса, хоть только показаться своим. Новая оперетка нынче. Да Ксения, вероятно, завтра приедет, а впрочем, я скоро ворочусь; если что, так ты пришли за мной. Входит Мардарий.
Мардарий. Фирс Лукич Барбарисов.
Кочуев. Проси.
Мардарий уходит.
Вот он, гусь-то лапчатый! С ним надо осторожней; вероятно, с подсылом от тещи.
Входит Барбарисов.
Явление четвертое
Кочуев, Елохов и Барбарисов.
Барбарисов. Честь имею кланяться! Я к вам по Поручению Евлампии Платоновны.
Кочуев. Извините, мне сейчас нужно ехать.
Барбарисов. Я вас не задержу, я на несколько минут. Евлампия Платоновна поручила мне спросить вас, не имеете ли вы каких известий от Ксении Васильевны?
Кочуев. То есть каких известий? Об ее здоровье, что ли? Так она здорова.
Барбарисов. О здоровье мы знаем; нет ли каких особенных известий?
Кочуев. Особенных никаких.
Барбарисов. Евлампия Платоновна получили телеграмму от Ксении Васильевны.
Кочуев. А получила телеграмму, так, значит, получила и известия.
Барбарисов. Ксения Васильевна уведомляет, что она едет сюда.
Кочуев. Да, я жду ее.
Барбарисов. Евлампия Платоновна интересуется знать, зачем, собственно, Ксения Васильевна приедет.
Кочуев. Представьте, и я тем же интересуюсь, и только что хотел ехать к Евлампии Платоновне спросить у нее, зачем жена моя едет ко мне.
Барбарисов. Вы шутите, вы должны знать.
Кочуев. Решительно не знаю… имею некоторые предположения.
Барбарисов. И мы имеем; но ваши, конечно, вернее. Так как же вы полагаете?
Кочуев. По зрелом размышлении, я полагаю, что жена моя едет за тем же, за чем все домой ездят. Вот и я тоже, куда ни поеду, в театр ли, в клуб ли, всегда домой возвращаюсь. По русской пословице: в гостях хорошо, а дома лучше.
Барбарисов. Но Ксения Васильевна очень долго не возвращалась, так что можно было думать…
Кочуев. Думать можно все, что угодно, это никому не запрещается. Здесь климат был вреден для ее здоровья.
Барбарисов. А теперь?
Кочуев. А теперь она настолько поправилась, что может жить и здесь. Извините! Мне пора ехать.
Барбарисов. Извините меня, что я вас задержал. Позвольте мне написать у вас две-три строчки Евлампии Платоновне. Я пошлю с кучером, а самому мне заезжать к ней некогда.
Кочуев. Сделайте одолжение! Вот вам и бумага и все, что нужно. (Идет к двери.)
Елохов. Виталий Петрович, Виталий Петрович!
Кочуев. Что тебе?
Елохов. Два слова.
Кочуев. Так поди сюда! (Кочуев и Елохов уходят в дверь направо.)
Явление пятое
Барбарисов один.
Барбарисов. Хитрит. Он знает, это по всему заметно. Тут непременно какая-нибудь штука с его стороны. Не к тещиным ли капиталам подбирается? Надо держать ухо востро. (Садится к столу и пишет письмо, потом, поминутно оглядываясь, разбирает разбросанные в беспорядке по столу бумаги.) Вот документик-то интересный! Экая прелесть! А вот и еще! Это приобресть не мешает на всякий случай. (Оглядывается на дверь, берет со стола два листка и кладет в карман. Потом укладывает письмо в конверт, не торопясь, тщательно надписывает адрес.)
Входят Елохов и Кочуев с шляпой и в перчатках.
Явление шестое
Барбарисов, Елохов и Кочуев.
Кочуев. До свиданья! (Подает руку Барбарисову и Елохову.)
Барбарисов. Ничего не прикажете сказать Евлампии Платановые?
Кочуев. Скажите, что почтительнейше целую ее ручки, и больше ничего. (Елохову.) Так ты распорядись, как я тебе сказал. (Уходит.)
Барбарисов(берет шляпу). Не много же интересного я могу сообщить Евлампии Платоновне.
Елохов. Да что за нетерпение! Завтра же, вероятно, Евлампия Платоновна узнает от самой Ксении Васильевны, зачем она приехала.
Барбарисов. Евлампия Платоновна себя не помнит от радости, что дочь приедет. Зачем бы она ни приехала, ей все равно, только б видеть дочь. У Ксении Васильевны есть сестра Капитолина Васильевна.
Елохов. Знаю.
Барбарисов. Она тоже любит Ксению Васильевну, но благоразумия не теряет. Она находит, что Ксении Васильевне совсем и приезжать не надо.
Елохов. Это почему же?
Барбарисов. Да, помилуйте! Она очень больна, мы имеем верные сведения.
Елохов. Неправда; она сама писала, что здорова.
Барбарисов. Из эгоистических целей беспокоить, выписывать почти умирающую женщину!..
Елохов. Про кого вы это? Ничего ведь этого нет.
Барбарисов. Мне, конечно, все равно; я посторонний человек; одно обидно, что нигде, решительно нигде на свете не найдешь справедливости.
Елохов. О какой справедливости вы говорите?
Барбарисов. Да как же! У Евлампии Платоновны две дочери; она должна любить их одинаково. А это на что ж похоже? Для одной готова душу отдать, а другая, как и не дочь.
Елохов. Да ведь им назначено приданое равное.
Барбарисов. Да что такое приданое? У Евлампии Платоновны и кроме приданого большой капитал. Кому он достаться-то должен, да весь, весь, неприкосновенно? Это видимое дело… Ксения Васильевна и замуж-то вышла против воли матери; детей у нее нет, а теперь больна, много ль ей и жить-то? Вы не подумайте… Я только о справедливости…
Елохов. Матери слепы.
Барбарисов. Да детям-то от этого не легче. Матери к детям слепы, я это знаю; но надо все-таки уметь разбирать хоть посторонних-то людей. Надо же видеть, что один мотает, распутничает, а другой…
Елохов. Кто это другой-то?
Барбарисов. Все равно, кто бы он ни был. Есть такой человек, который давно любит Капитолину Васильевну и давно принят у них в доме, как родственник.
Елохов. Да, понимаю теперь.
Барбарисов. Евлампия Платоновна женщина особенная; требования ее огромные: и непоколебимые нравственные правила требуются, и красноречивые рассуждения на нравственные темы… В этом семействе добродетели довольно суровые, старинные: и отречение от удовольствий, и строгое воздержание в пище, постничанье… По настоящему-то времени много ли найдется охотников? Ведь это подвиг! Надо его ценить!
Елохов. А разве не ценят?
Барбарисов. Ценят-то ценят; нельзя не ценить; а все как-то страшно. Вот любимая дочка явится, глядишь — в маменькином-то капитале и произойдет брешь порядочная. А ведь разочаровываться-то в надеждах не легко. Ведь приносишь жертвы. Тогда только труд и не тяжел, когда имеешь уверенность, что он будет вознагражден впоследствии. Ведь каждую копейку, даром брошенную, жаль. Порок должен быть наказан.
Елохов. А добродетель награждена?
Барбарисов. Да-с. А мы видим противное: награждается-то порок. Может быть, вас удивляет, что я неспокойно говорю об этом предмете? Что ж делать! Я такой человек: несправедливость меня возмущает; я хочу, чтоб каждый получал должное, по своим заслугам.
Елохов. Кабы вашими устами да мед пить.
Барбарисов. До свиданья!
Елохов. Честь имею кланяться!
Барбарисов уходит.
В дверях показывается Хиония Прокофьевна.
Явление седьмое
Елохов и Хиония Прокофьевна.
Хиония. Можно войти?
Елохов. Войдите, Хиония Прокофьевна.
Хиония. Правда ли, Макар Давыдыч, что барыня приедет?
Елохов. Правда, Хиония Прокофьевна.
Хиония. Ох, напрасно, ох, напрасно!
Елохов. Отчего же напрасно?
Хиония. Потому как они дама больная, жить в таком городе для них только беспокойство одно. И опять же новые порядки пойдут: с ног собьешься. То не так, другое не так; на больного человека угодить трудно.
Елохов. Ксения Васильевна не капризна.
Хиония. Хоша и не капризна, все уж не то, как ежели барин один. Мы уж к ним привыкли, даже всякий взгляд ихний понимаем. Виталий Петрович человек самых благородных правил; они во всякую малость входить не станут; ну, а женское хозяйство совсем другое дело. Виталий Петрович любят, чтобы все было хорошо и в порядке; только ими нужно; а уж до кляузов они не доходят никогда: чтобы, к примеру, каждую копейку усчитывать — они этого стыда не возьмут, потому что мужчина всегда лучше себя понимает, ничем женщина, и гораздо благороднее. А ежели дама в хозяйство входит, так тут очень много всякого вздору бывает; другие дамы до такой низкости доходят, что говядину дома на своих весах перевешивают. Какой же прислуге интересно, когда о ней на манер как о воре понимают? Прислуге жить без доходу тоже нельзя: одним жалованьем не много составишь. Барин наш это очень хорошо понимает; где прислуга пользуется, там она этим местом дорожит, чтобы как не потерять его, а где есть сумление, так уж в прислуге старания нет, а все больше с неудовольствием да как-нибудь. Берите с малого! Хоть бы огарки. Неужели им счет вести? И так каждая малость. Господам внимания нестоющее, а нам на пользу.
Входит Мардарий.
Мардарий. Хиония Прокофьевна, барыня приехали.
Елохов. Доложите Ксении Васильевне, что я здесь; может быть, она пожелает меня видеть.
Хиония. Хорошо, доложу-с… (Хиония Прокофьевна уходит.)
Елохов. Мардарий, надо Виталия Петровича уведомить. Он в театре.
Мардарий. Да уж я послал. Мы знаем, где их искать. (Уходит.)
Явление восьмое
Елохов один.
Елохов. Живой о живом и думает. Вот и экономка, и та сокрушается, что с приездом барыни ей меньше доходу будет, и откровенно объявляет об этом. Виталий Петрович, как понадобились деньги, об жене встосковался, образ жизни переменил. Барбарисов тоже об живом думает, желает тещино состояние все вполне приобресть, безраздельно, чтоб рубля не пропало. Только одна Ксения Васильевна, женщина с большими средствами, с капиталом, о живом не думает, живет как птица, потому что не от мира сего. Ну, понятное дело, люди, которые о живом-то думают, додумались и до ее капитала: «Что, мол, он у нее без призрения находится!» И вот уж на ее капитал два претендента: муж да Барбарисов. Как-то они ее разделят, бедную? Где дело о деньгах идет, там людей не жалеют.
Входит Ксения Васильевна.
Явление девятое
Елохов и Ксения Васильевна.
Елохов. Ксения Васильевна, здравствуйте! Давненько, давненько не видались.
Ксения. Здравствуйте, Макар Давыдыч.
Елохов. Как вас бог милует? Устали?
Ксения(садится). Да, устала. Здоровье попрежнему. Что Виталий Петрович? Как он себя чувствует?
Елохов. Телесно-то он здоров; пока еще изъяну никакого не заметно; ну, а душевного состояния похвалить нельзя. Сердцем болен. Вы в нем много перемены увидите.
Ксения. Ах! Да скажите вы мне, пожалуйста, что тут у вас делается? Вы, вероятно, знаете; он от вас ничего не скрывает.
Елохов. Я все знаю; но что же мне вам сказать-то? Про что изволите спрашивать?
Ксения. Я так этого боюсь… столько я читала этих ужасов.
Елохов. Ужасов? Ужасов, бог миловал, никаких нет-с.
Ксения. Ну, как? Что вы от меня скрываете! Разве это не ужасы: огласка, следствие, потом этот суд? Адвокаты, прокуроры речи там говорят… всю жизнь человека разбирают, семейство его, образ жизни… ничего не щадят. Да это умереть можно от стыда.
Елохов. Это действительно, Ксения Васильевна; старые люди говорят: от сумы да от тюрьмы не убережешься. Только нам с Виталием Петровичем до этого еще далеко.
Ксения. Далеко ли, близко ли, да ведь это непременно будет… Уж ожидание-то одно…
Елохов. Ну, уж и «непременно»! Этого нельзя сказать-с.
Ксения. Ах, да вы говорите, пожалуйста, откровенно! Не мучьте меня! Я знаю, что есть растрата… Большая она?
Елохов. Вот вы изволите говорить: растрата. Если уж растрата, так большая, конечно, лучше.
Ксения. Да почему же?
Елохов. Когда большая растрата, так дело короче и хлопот меньше. Коли есть характер, так садись равнодушно на скамью подсудимых и отправляйся, куда тебя определят, а коли нет характера, так пулю в лоб; вот и все-с.
Ксения. Вы меня терзаете.
Елохов. Какое же терзание? Но понимаю. Мы растрату рассматриваем, так сказать, теоретически, без всякого отношения к личностям. А небольшая растрата, так тут хлопот много: мечется человек, убивается, как бы ее пополнить, чтоб не довести дела до суда; страдает, роковой-то День приближается, а все-таки, глядишь, попадется, как кур во щи. Вот и выходит, что лучше воровать-то большими кушами, покойнее.
Ксения. Вы сказали «роковой день»… Какой же это роковой день?
Елохов. Первое число. По первым числам обыкновенно бывает свидетельство касс, а то бывают и внезапные ревизии.
Ксения. Да ведь первое число через два дня.
Елохов. Так точно-с, через два дня.
Ксения(утирая слезы). Хорошо, что я поторопилась. Ну, что ж! Я готова отдать все, чтоб только спасти мужа. Какое же лучшее употребление я могу сделать из своих денег? Да я и постороннему готова…
Елохов. Да-с, вот куда дело пошло! Так успокойтесь! Ничего этого нет, никакой растраты. Дела его по службе в самом лучшем положении, он, вероятно, скоро будет назначен главным управляющим в одном большом предприятии и будет получать огромное жалование.
Ксения. Так за что же вы меня мучили напрасно?
Елохов. Да зачем же вы спрашивали? Откуда вам в голову пришло, что у вашего мужа растрата?
Ксения. Мне писали.
Елохов. Кто?
Ксения. Письмо было без подписи: «Не доверяйте мужу, берегите себя и свое состояние! Оставьте ваши деньги в руках матери! В городе идет слух, что в том банке, где служит ваш муж, большая растрата. Винят главным образом его».
Елохов. Хорошее письмо! Так жить нельзя, Ксения Васильевна! Или надо совсем разойтись с мужем и утешаться только анонимными письмами, или надо мужу верить и жечь эти письма не читая.
Ксения. Вы сказали, что Виталий Петрович переменился; что же, он похудел?
Елохов. Нет, не похудел. Худеть ему никакого расчета нет. Он стал серьезнее: глупых романов не читает, а читает книги дельные; глупых картин по стенам не вешает.
Ксения. Да вот и в кабинете обстановка совсем другая; бывало, стыдно войти.
Елохов. Бросил совсем играть в карты, не ездит в оперетку, то есть ездит редко, а не каждый день. Положим, что он, по своей службе, должен постоянно обращаться в компании тузов, миллионщиков, которые проводят время довольно шумно и не очень нравственно, но он с волками живет, а по-волчьи не воет. Прежде, может быть, тоже выл, но теперь перестал. А главная перемена: влюблен.
Ксения. Как влюблен, в кого?
Елохов. В вас.
Ксения(с улыбкой). Ах, какие глупости!
Елохов. Действительно глупости. Жену довольно любить, а влюбленным быть в нее — это излишняя роскошь. Но уж, видно, он так создан; ему мало быть мужем, ему хочется быть еще любовником своей жены. Вот посмотрите, он вам каждое утро будет букеты подносить.
Ксения. Что за пустяки! К чему это!
Елохов. Я сам видел, как он плакал, когда говорил о вас. Это очень понятно: он всегда вас любил; он видит, что вас стараются разлучить, а что теряешь, то кажется вдвое дороже.
Ксения. Я с вами согласна, но зачем преувеличивать! Любовь слово большое. А то вспомнит про жену, вспомнит, что она добрая женщина, появится у него теплое чувство, а ему сейчас уж представляется, что он влюблен. И себя обманывает и жену. Ведь любовью можно покорить какое угодно сердце… Значит, обманывать не надо, грех. Ведь любовь есть высшее благо, особенно для женщины кроткой.
Елохов. Не от мира сего.
Ксения. Ведь это цель нашей жизни, венец всех желаний, торжество! Ведь это та неоцененная редкость, которую ищут все женщины, а находят очень немногие. Женщины кроткие, скромные меньше всего имеют надежды на это счастье; но зато они дороже его ценят. Как они благодарны тем мужьям, которые их любят, на какой пьедестал их ставят! Загляните в душу такой женщины! Ведь это храм, где совершается скромное торжество добродетели. Кроткая женщина не столько радуется тому, что ее любят, сколько торжествует, что род людской не совсем пал, что не одна красота, а и скромное, любящее сердце могут найти себе оценку. Это святое, духовное торжество, это ни с чем несравнимая радость победы добра и честной жизни над злом и развратом. Ну, вот и посудите теперь, честно ли обмануть такую женщину?
Елохов. Женщину не от мира сего.
Ксения. Вдруг она видит, что тот, кто плакал перед ней, клялся ей в вечной любви, полюбил другую женщину, которая, кроме презрения, ничего не заслуживает. Что у нее в душе-то делается тогда? Вы знаете, как тяжело переносить незаслуженную обиду; ну, так вот такой-то поступок со стороны мужа есть самая горькая, самая тяжелая обида, какую только можно вообразить. Храм разрушен, осквернен, кумир валится с пьедестала в грязь, вера в торжество добра и честности гибнет. Вместо светлой радости какой-то тяжелый, давящий туман застилает душу — и в этом тумане (уж это наша женская черта) начинаются мучительные грезы. Поминутно представляется, как он ласкается к этой недостойной женщине, как она отталкивает его, говорит ему: «Поди, у тебя есть жена», как он клянется, что никогда не любил жену, что жены на то и созданы, чтоб их обманывать, что жена надоела ему своей глупой кротостью, своими скучными добродетелями. Со мной уж это было один раз. Я не знаю, как я не умерла тогда. У страстной, энергичной женщины явится ревность, она отомстит или мужу, или сопернице, для оскорбленного чувства найдется выход, а кроткая женщина и на протест не решится; для нее все это так гадко покажется, что она только уйдет в себя, сожмется, завянет… Да, цветок она, цветок… Пригреет его солнцем, он распустится, благоухает, радуется; поднимется буря, подует холодный ветер, он вянет без всякого протеста. Конечно, можно и не умереть от такой обиды, а уж жизнь будет надломлена. Женщина сделается или озлобленной, сухой, придирчивой моралисткой, или завянет, как цветок, и уж другой бури, другого мороза не выдержит, свернется. (Пауза.) Да что он, в самом деле, что ли, опять полюбил меня?
Елохов. Что ж, я взятку, что ль, взял с него?
Ксения встает, взглядывает на себя в зеркало и опять садится.
С какой стати мне, старой, седой крысе, обманывать вас?
Ксения(приглаживая прическу). А вот он взглянет на меня, такую растрепанную, усталую, так авось разочаруется.
Елохов. Да он вас не за красоту любит. У него только и слов о вашем здоровье, о вашем спокойствии. Он уж приторговал для вас имение в Крыму и хочет устроить свои дела так, чтобы иметь возможность уезжать туда вместе с вами месяца на три, на четыре в год.
Ксения. Неужели? А я так мечтала об этом; он как будто угадал мои мысли.
Елохов. Вот и план имения.
Ксения. Покажите!
Елохов подает план.
Прелестно! Недалеко от моря и от Ялты. Все это очень хорошо! Я не ожидала. (Опять встает и взглядывает в зеркало.) Но зачем он влюбился в меня? Мы просто будем уважать или, как там говорится, почитать друг друга. (Смеется.) А любовь… Нет, я ее боюсь. Я боюсь… что поверю его любви. Мне как-то больно делается, точно притрагиваюсь к больному месту.
Елохов. Уж это ваше дело. Как хотите, так и размежевывайтесь.
Ксения. Не нуждается ли он в деньгах?
Елохов. Едва ли. А, впрочем, как, чай, не нуждаться! Дом без хозяйки, грабят со всех сторон. Вероятно, путается в расчетах; только серьезных затруднений нет. Да вы с ним сами поговорите, только не пугайте его излишней строгостью.
Ксения. Уж это завтра; нынче я с ним ни о чем не буду говорить.
Елохов. Вот, кажется, он приехал. (Подходит к двери.) Бросился на вашу половину. Он теперь весь дом обегает, будет искать вас. Подите к нему.
Ксения уходит.
Явление десятое
Елохов один, потом Мардарий.
Елохов. Кажется, дело улаживается. Теперь можно и домой отправляться, а завтра что бог даст. Доживем, так увидим.
Входит Мардарий.
Мардарий. Виталий Петрович просят вас подождать их.
Елохов. Подождать? Ну, что ж, можно и подождать. Где он?
Мардарий. В гостиной с барыней разговаривают,
Елохов. Чай, обрадовался, Виталий-то Петрович?
Мардарий. Да как же, помилуйте-с… Столько-то времени не видались… Опять же насчет здоровья сумлевались… Это доведись до всякого, так все одно-с. Мало ли что тут болтали? Прислуга от ихней маменьки ходит., Только, по видимости, все это пустяки. (Мардарий уходит.)
Входит Кочуев.
Явление одиннадцатое
Елохов, Кочуев и потом Мардарий.
Кочуев. Ксения Васильевна просит у тебя извинения; она не выйдет, отдохнуть хочет, устала.
Елохов. Ну, как она?
Кочуев. Мила необыкновенно; я уж теперь еще больше влюблен. О деле, говорит, завтра: «Утро вечера мудренее». Поцеловала меня… Холодненько немножко, а все-таки любезно.
Елохов. Ну, не вдруг же.
Кочуев. Ах, Макар, я теперь совершенно покоен и так счастлив, как еще никогда в жизни не бывал. Это я тебе обязан, ты ее настроил. (Целует Елохова.) О чем вы тут с ней толковали?
Елохов. Об этом рассказывать долго. Скажу тебе одно: ее против тебя вооружали, но вооружить не сумели; она за тебя и в огонь и в воду готова. Она сейчас за тебя хотела пожертвовать всем своим состоянием.
Кочуев. Как? Что такое?
Елохов. Ты знаешь ли, зачем она поторопилась приехать? Она получила письмо, что у нас растрата, и приехала спасать тебя от Сибири.
Кочуев. Кто ж это? Неужели теща?
Елохов. А кому ж больше? Или она, или Барбарисов.
Кочуев. Вот каковы у меня дружки! Они ни перед чем не остановятся. Да пусть говорят, что хотят, теперь уж я их не боюсь. (Взглянув на стол.) Ах, какая неосторожность!
Елохов. Какая неосторожность? В чем?
Кочуев. Да тут, на столе, есть бумажонки, которых жене видеть не нужно.
Елохов. Она и не подходила к столу.
Кочуев. Положим, что она никогда моих бумаг не трогает, а все-таки лучше их убрать. (Разбирает бумаги.) Помнится мне, тут были два счета. Куда они делись?.. (Хватает себя за лоб.) Или я их убрал прежде? Ты говоришь, что она не подходила к столу?
Елохов. Да нет же; она сидела вот тут.
Кочуев(убирает бумаги в ящик). Вот так-то лучше; теперь можно вздохнуть свободно.
Елохов. Что ж это ты так скоро убежал от жены?
Кочуев(медленно расставляя руки). Прогнали.
Елохов. Нужно, брат, в этом горе утешение какое-нибудь.
Кочуев. А вот сейчас. Мардарий!
Входит Мардарий.
Приготовь нам закусить что-нибудь да подай бутылку шампанского.
Мардарий уходит.
Вот теперь давай в шахматы играть.
Елохов(подвигая шахматный столик). Давай, давай! Оно хоть утешение и плохое, да что ж делать? Вот уж теперь я тебя обыграю, потому что у тебя голова теперь совсем другим занята. (Садится к столу и расставляет шахматы.)
