Глава первая
Исключительный национализм?

Террористические акты 11 сентября 2001 года, которые были совершены против США, еще более усилили присущий американцам национализм, который уже привел к своего рода «изоляции» страны в развитой части мирового сообщества⁵³. С этого момента данная особенность американской политической культуры стала одним из наиболее важных факторов отчуждения Соединенных Штатов от своих ближайших союзников в Европе и других стран. Национализм отделяет США от того, к чему европейцы пришли (своим собственным европоцентристским путем) в качестве центральной модели современного мира при ведении отсчета после 1945 года, а именно – к преодолению «современной» цивилизацией морали воинственного национализма и замене националистической однобокости международным сотрудничеством. Американский национализм не только вносит разногласия в вопросы политики, но также углубляет глубинные духовные различия.

Этот общий, глубокий и достаточно бездумный американский национализм был воспламенен в результате терактов 11 сентября 2001 года, а затем был взят на вооружение в собственных интересах силами, преобладавшими в администрации Буша: во внешней политике – для расширения имперского могущества США, во внутренней – для дальнейшего укрепления власти и богатства той прослойки населения, которую Майкл Линд назвал «элитой» (или «надклассом») американского правящего класса⁵⁴.

В ходе опроса общественного мнения, который был проведен в 1999 году, 72 процента взрослых американцев заявили, что гордятся своей страной. На втором месте по этому показателю была Великобритания – 53 процента, затем шла Франция – 35 процентов. С течением времени эти исторически устоявшиеся цифры практически не менялись. В 1999 году они весьма мало чем отличались от тех, которые были зафиксированы пятнадцать лет назад, в середине 1980-х годов (75, 54 и 35 процентов соответственно). В 2003 году шестеро из десяти американцев считали, что «наша культура превосходит культуру в других странах» (во Франции так полагали только трое из десяти человек).

Показатели, зафиксированные в США, очень близки к современной ситуации в развивающихся странах либо к ситуации в странах Европы в прошлом. Результаты того же опроса свидетельствуют о том, что 71 процент индийцев, 78 процентов мексиканцев и 85 процентов филиппинцев выразили аналогичную гордость своими странами. Выявленное сходство Соединенных Штатов с указанными странами вызывает чувство удивления, поскольку по крайней мере среди мексиканцев и филиппинцев эта гордость обычно была связана с чувством национальной незащищенности и даже с комплексом неполноценности на национальном уровне.

Весьма большая доля молодых американцев в 1999 году также выразила желание «послужить чем-то на благо родины» – 81 процент (сравнительный показатель для Великобритании – 46 процентов, для Франции – 55 процентов). При этом, как показывает реакция общественности на последствия в войны в Ираке, когда дело доходило до действительно тяжелой, длительной и опасной службы, такие высказывания следовало воспринимать с некоторой оговоркой⁵⁵.

С явлением национализма тесно взаимосвязано широкое распространение в «массовой культуре» США национальной символики и национального языка. Это касается прежде всего самого очевидного из символов – национального флага, который активно используется на патриотических торжествах и изображение которого можно встретить даже на кассовых чеках в супермаркетах. Это гораздо больше напоминает Европу 1904 года, чем Европу как сообщество наций 2004 года. Повседневная жизнь американцев буквально пронизана постоянными упоминаниями (зачастую едва заметными и почти неосознанными) о своей стране, что также было весьма характерно для Европы накануне 1914 года.

Националистические фразы и символы широко используются в коммерческой рекламе так же, как это делалось в Европе в прежние времена. Они охватывают широкий диапазон: от открытой платной рекламы различных компаний с поздравлениями в адрес вооруженных сил США до более тонких приемов, один из которых, к примеру, использовала в своей рекламе Федеральная корпорация жилищного ипотечного кредита. Она на страницах газеты «Вашингтон пост» обратилась к лицам, впервые приобретающим жилую недвижимость, как к людям, делающим этот шаг во имя «жизни, свободы, счастья» и «создания нации домовладельцев»⁵⁶.

Тех, кто приезжает в Соединенные Штаты, зачастую поражают эти назойливые внешние проявления и изобилие символов осознанного национализма. Детей учат отдавать честь государственному флагу, а граждане, стремящиеся продемонстрировать свой патриотизм, вывешивают национальный флаг над своим домом. Слово «американский» произносится с таким пафосом, что сразу же становится ясно: «американский» гражданин, или обычай, или какой-либо институт обладает широким набором исключительно положительных качеств. Выражение «типичный американский парень» приобрело уже иронический оттенок, но тем не менее большинство американских родителей страстно желают видеть своих сыновей именно такими. И наоборот, прослыть «неамериканцем», человеком, «чуждым американским обычаям и понятиям», в США означает не только быть иностранцем или незнакомцем, это значит быть опасным, аморальным, ведущим подрывную деятельность, сознательно вводящим в заблуждение. Торжественные выступления на праздновании 4 июля представляют собой типичное проявление американского патриотизма, однако напыщенная риторика характерна не только для этих ораторских упражнений. Иностранцу, должно быть, удивительно слышать рассуждения политических и общественных деятелей вновь и вновь об особом характере и особой судьбе американского народа⁵⁷.

Уильям Р. Брок написал это еще в 1974 году, но его слова актуальны и для последующих поколений. В местном супермаркете я приобрел произведение под названием «Празднества в Америке: полезное руководство по вехам американского величия» из серии «Сделай свой дом лучше» (A Celebration of America: Your Helpful Guide to America’s Greatness of the Better Your Home series)⁵⁸. Осенью 2003 года секция книг для детей книгоиздательства «Далтон» в Вашингтоне включала стенд «Воспой Америку» с произведениями под названиями «Американские патриоты» (American Patriots), «Боже, благослови Америку» (God Bless America), «Американские перспективы» (America’s Promise), «Первая леди Америки» (America’s First Lady) – краткая агиография Лоры Буш, а также «Патриотический букварь» (Patriotic Primer), «книга для детей от четырех до восьми лет», автор – Линн Чейни, жена вице-президента США Дика Чейни. Последнее произведение включало расшифровку всех букв алфавита от «А» («Америка – это земля, которую мы любим») до «Я» («Это последняя буква алфавита, но в истории Америки нет последней буквы. Сильные и свободные, мы всегда будем источником вдохновения для всего мира»)⁵⁹.

Так же, как в Европе в прошлые времена, практически во всех ведущих средствах массовой информации США на каждом шагу наталкиваешься на проявление моральной поддержки национальных вооруженных сил (хотя, конечно, не каждой конкретной операции). Журнал «Тайм» в 2003 году объявил «Человеком года» «американского солдата». Журнал «Пэрейд» (объединенный с газетой «Вашингтон пост» и другими изданиями в консорциум) регулярно публикует статьи на военно-патриотическую тему. Классическим примером является последний выпуск журнала 2003 года, в котором была опубликована статья с фотографией на обложке излучающего доброту военного медика США, несущего раненого иракского ребенка.

Еще в одном из изданий журнала «Пэрейд» была размещена статья о бывшей военнопленной Джессике Линч. На обложку журнала была вынесена фраза: «Присяга на верность никогда не будет для меня просто словами». Эта публикация увидела свет спустя несколько месяцев после того, как выяснилось, что большинство деталей ее пленения и освобождения из плена (согласно газете «Вашингтон пост») было совершенно немыслимым патриотическим преувеличением⁶⁰. Ведущие рубрики «Советы» в этом журнале (такие как «Дорогая Эбби») часто публикуют статьи о том, каким образом читатели могут поддержать американские войска за рубежом. В настоящее время такой практики нет даже в Англии и Франции, европейских странах с наиболее явно выраженным военным настроем, хотя когда-то она являлась повсеместной для европейских государств⁶¹.

Так же, как и для Европы прежних времен, для США характерен торжественный ритуал подтверждения национального единства. Речь идет о церемонии принесения Клятвы верности американскому флагу, которая каждое утро проводится в школах, и праздновании Дня поминовения в небольших городах. «На этих торжественных церемониях появляется и неотвязно преследует ощущение, граничащее с убеждением, что Америка является страной, которой Бог определил особое предназначение»⁶². Конечно, в каждой европейской стране есть свои национальные обычаи, традиции и церемонии. Однако редко когда они отмечаются так широко и с таким эмоциональным подъемом, как это делается в Соединенных Штатах. В свое время крупный исследователь Америки русского происхождения, редактор журнала «Нэйшн» Макс Лернер (1902–1992) высказался следующим образом: «Культ нации как социальный миф красной нитью проходит через всю американскую историю»⁶³. Алексис де Токвиль отметил этот культ еще в 1830-е годы, объяснив его тем фактом, что «демократические институты, как правило, формируют у людей возвышенное представление и о своей стране, и о самих себе» (наряду с этим он также с раздражением подчеркнул, что «невозможно представить себе более суетливого и болтливого патриотизма»)⁶⁴. В то время даже во Франции у обычных деревенских жителей зачастую не было никакого реального представления о Франции и французской самобытности, вместо этого они были привержены лишь родственным чувствам⁶⁵.

Солидный возраст массового американского национализма объясняется другими ключевыми особенностями американской «исключительности». Североамериканские колонии унаследовали от Великобритании глубокое чувство достаточно четко выраженной национальной культурной самобытности, сердцевиной которой является смешение протестантского вероисповедания и веры в правовые институты, свободу и представительную власть⁶⁶. Эта самобытность была воплощена в созданных американцами собственных структурах государственности, а затем в Конституции США.

Тот факт, что, как колонисты в новой стране, американцы были в каком-то смысле действительно «рожденными равными», был предложен многими исследователями, начиная с Токвиля, в качестве объяснения принципиальной разницы между политическими традициями и культурой Соединенных Штатов и Европы. Поскольку в Соединенных Штатах не было феодальных традиций и аристократии, они смогли избежать бурных социальных потрясений, социализма и большинства политических форм и традиций, которые явились результатом этих перемен и тенденций.

В итоге, когда спала пена политических стычек, проявилась удивительно однородная, единая, практически неизменная, общепризнанная всем гражданским обществом националистическая идеология: «Всепоглощающий американский национализм так же стар, как и сама страна»⁶⁷. Характеризуя это явление еще в начале XX века, Херберт Кроули, первый редактор журнала «Нью рипаблик», писал в 1909 году:

«Вера американцев в свою страну носит религиозный характер, если не по силе, то, во всяком случае, по ее почти абсолютной и всеобщей значимости. Ею проникнут сам воздух, которым мы дышим. В детстве мы слышим, как она звучит, прямо или косвенно, в разговорах старших. И на каждой новой стадии воспитания мы получаем дополнительные подтверждения этой веры. Журналисты и писатели, ораторы и драматурги, даже если они не имеют прочих заслуг, во всяком случае выступают усердными проповедниками этой Истины. При этом скептикам не возражают, их просто не замечают. Это такая вера, которая составляет подтекст мышления, а не предмет его и – осознанно или неосознанно – входит в нашу частную жизни, воздействуя на формирование личности»⁶⁸.

Такие настроения были существенно усилены терактами 11 сентября 2001 года, которые на какое-то время привели к национальному единству и экзальтации, что напоминало ситуацию с европейскими государствами накануне войны в 1914 году, а также с различными вариантами Священного союза Франции в том же году, когда Руперт Брук благодарил Бога:

В книге под названием «Почему мы воюем», отражая в то время чувства множества американцев различных политических взглядов, католик консервативного толка Уильям Дж. Беннетт писал:

«За катастрофой 11 сентября последовал стихийный подъем национального чувства. Совершенно неожиданно, в мгновение ока, из жизни нашего народа, казалось, исчезло все мелкое, эгоцентричное, мстительное, упадническое, враждебное нам. Внезапно повсюду появились национальные флаги, появились и продолжали висеть. Внезапно у нас вновь появились герои – и какие: полицейские и пожарные, спасатели, военные и просто авиапассажиры, которые сорвались со своих мест, чтобы вступить в бой с воплощением зла».

Именно так все и было. На целые недели и даже месяцы после 11 сентября 2001 года политические разногласия, казалось, утратили актуальность, расовые различия были сведены к нулю. Цинизм и ирония были отвергнуты, весьма популярной стала любовь к родине… Что-то в этих событиях, как писала патриотка Пегги Нунан, «что-то в том, как люди разного цвета кожи, разных вероисповеданий и рас помогали друг другу, были все вместе, зависели друг от друга и полагались друг на друга, заставило нас осознать: в этот день мы бесповоротно решили свою судьбу. Мы скрепили печатью тот договор, который заключили уже давно, мы скрепили печатью то обещание, которое уже давным-давно дали друг другу… Мы – американцы»⁷⁰.

В этом же духе кайзер Вильгельм II объявил в августе 1914 года: «Я не признаю больше никаких партий, есть одни лишь немцы». Эрнст Глезер так выразил царившие в то время в Германии настроения: «В конце концов, в жизнь вернулись идеалы. Великие добродетели человечества, верность, патриотизм, готовность умереть за идеалы… восторжествовали над духом торгашества и лавочничества… Война должна очистить человечество от всего его сора»⁷¹. Ранее в том же году Жорж Дюкрок писал: «Действовать. Нет больше сомнений относительно моей страны или моих собственных сил. Действовать. Служить… Нет места больше спорам, довольно вопросов самому себе»⁷².

Однако, вспоминая европейскую историю после 1914 года и действия Республиканской партии после 11 сентября 2001 года, обращаешь внимание на то, что ряд высказываний в устах политиков и министров содержали достаточно много сознательной или неосознанной лжи, прежде всего относительно того, что касалось предполагаемого прекращения межпартийных разногласий и отказа от «партийных политических пристрастий». Администрация Буша и Республиканская партия (которой принадлежат Беннетт и Нунан), на самом деле беззастенчиво ринулись набирать очки за счет чрезвычайного положения в стране, чтобы укрепить собственные позиции на внутриполитической арене и обеспечить свои проекты внутренней политической программы.

Крайне маловероятно, к примеру, чтобы республиканцы смогли бы в ноябре 2002 года восстановить контроль над Сенатом или протолкнуть законопроект о снижении налогов, откровенно отвечавший интересам состоятельного класса, не апеллируя к избирателям с националистическими лозунгами⁷³. Аналогичные призывы обеспечили также поддержку военным действиям в Ираке со стороны тех американцев, которые на самом деле были обеспокоены данной проблемой. Джилл Лонг Томпсон, обычная жительница Саут-Бенда, штат Индиана, до начала войны в Ираке выразилась следующим образом: «Думаю, что люди весьма обеспокоены нашим возможным ударом [по Ираку], но мы во Втором округе настроены очень патриотично, и мы поддержим нашего президента и наши войска»⁷⁴.

Стратеги из Республиканской партии зачастую достаточно откровенно высказываются на эту тему. Так, например, перед Посланием президента США Дж. Буша Конгрессу «О положении в стране» в январе 2004 года газета «Вашингтон пост» сообщила следующее: «Представители Белого дома заявили, что они рассчитывают использовать выступление президента, которое будет транслироваться на аудиторию, насчитывающую более 60 миллионов человек, для создания имиджа Буша как руководителя военного времени, который стоит над схваткой политиков, как главнокомандующего Вооруженными силами страны, а не кандидата в президенты… По словам советников Буша, именно в этом будет заключаться суть его выступления, которое будет выдержано в торжественном тоне и в оптимистическом ключе: «Мы – нация, находящаяся в состоянии войны. Мои смелые решения усилили безопасность Америки, но мы еще не в полной безопасности. Что касается внутренней политики, то курс моей администрации сделал нас благополучнее и богаче. Однако я удовлетворен еще не в полной мере, и Конгресс должен принять больше из тех предложений, которые выдвинуты с моей стороны»⁷⁵.

Когда такие пропагандисты из числа республиканцев, как Беннетт, писали об эпохе «беспартийности» после 11 сентября 2001 года, с учетом вышеизложенного это весьма напоминало то, как во время Первой мировой войны немецкие патриотически настроенные писатели, такие как Томас Манн, характеризовали себя как «аполитичных», «находящихся вне политики» и призвали своих соотечественников к тому же самому⁷⁶. Они не только выступили в поддержку войны и националистических политических лозунгов, но зачастую стремились также защитить вполне конкретный класс и его политический курс. Прибегнуть к национализму, чтобы создать для какой-либо партии массовый электорат из числа землевладельцев, имущих классов и интеллигенции, – накануне 1914 года это было обычной стратегией оказавшихся в опасности элит в европейских странах.

В основе такой политической эксплуатации национализма необязательно лежит сознательное лицемерие или циничное и хладнокровное манипулирование общественным мнением, хотя эти факторы, конечно же, присутствуют. Дело скорее заключается в том, что, как и их предшественники в Европе, правые националисты в Соединенных Штатах и те силы, которые преобладают в администрации Буша, непоколебимо и искренне отождествляют себя со своей страной, причем настолько, что наличие представителей любых других групп в органах власти уже воспринимается не как поражение, а как попытка узурпации, как что-то глубоко и принципиально незаконное и «антиамериканское». Они настолько тесно отождествляют самих себя и свои интересы с «Америкой» и ее интересами, насколько кайзер и прусские дворяне отождествляли себя с «Германией», а царь и российские дворяне – с «Россией» и ее интересами.

Отождествление элитами себя со своими странами самым тесным образом связано с использованием национализма в интересах империализма. Элиты рассматривали эти интересы также как высшее национальное благо, которое не может быть осознано невежественными массами и которое должно быть навязано им при необходимости путем обмана. Хорошо известно, что Редьярд Киплинг и другие сторонники империализма презирали простой народ других стран с их жалким образом жизни и простыми желаниями, с их равнодушием к имперским взглядам и нежеланием умирать за эти взгляды.

Точно так же в глубине души и администрация Буша относится к американскому народу. Как отмечали многочисленные комментаторы, от историка Эндрю Басевича до писателя-юмориста Билла Маэра, с первых же дней после 11 сентября 2001 года администрация Буша продуманно отказалась от риторических призывов к американскому народу к каким-либо жертвам и взамен призвала его вернуться к нормальной структуре расходов для поддержки экономики: «Основной обязанностью обычного гражданина на период чрезвычайного положения является оставаться тем, кем он был в мирное время: движущей силой потребления». Право на жертвы сохранялось лишь за вооруженными силами⁷⁷.

К началу 2004 года стало ясно, что Соединенным Штатам для ведения в Ираке длительной войны противопартизанского типа недоставало как воли нации, так и ее средств (даже при учете очень низких, по историческим меркам, потерь). США могли также встретиться с серьезными проблемами в случае необходимости одновременного ведения более одного крупного вооруженного конфликта, хотя национальная военная доктрина предусматривала такую необходимость (по крайней мере, участие в таких конфликтах не только кораблей ВМС и авиации ВВС, но и крупных наземных группировок, если только сама страна вновь не подвергалась непосредственной агрессии). Более того, оккупация Ирака в очередной раз продемонстрировала отсутствие у простых американцев желания защищать имперские интересы, жертвуя ради этого благосостоянием и жизнями⁷⁸.

Упомянутое отсутствие желания участвовать в войнах для защиты имперских интересов в случае с Ираком проявилось, несмотря на то что очень многие американцы продолжали верить, что Саддам Хусейн был непосредственно причастен к терактам 11 сентября 2001 года и что поэтому (как само собой разумеющееся) война с Ираком была законным актом обычной самообороны. Факт причастности Саддама Хусейна был весьма бездоказателен, но получил мощную поддержку со стороны ведущих чиновников администрации Буша и средств массовой информации, выступивших за военную кампанию, таких как «Фокс ньюс» (новостной круглосуточный телеканал правого толка, принадлежащий Руперту Мёрдоку). Согласно результатам опроса общественного мнения, проведенного Институтом Харриса, по состоянию на февраль 2004 года 74 процента респондентов по-прежнему верили в то, что до начала военных действий между Ираком и «Аль-Каидой» либо существовала вполне определенная связь, либо она была возможна. Опрос общественного мнения, проведенный телеканалом «Эн-би-си» в марте, показал, что 57 процентов респондентов продолжали верить, что Ирак обладал оружием массового поражения⁷⁹.

С учетом этой убежденности в связи Ирака с «Аль-Каидой» в некотором смысле весьма примечательна даже не степень поддержки войны в Ираке, а то, что она не оказалась еще выше. В конце концов, если бы я был убежден, что это Саддам Хусейн напал на Соединенные Штаты 11 сентября 2001 года, я бы, безусловно, поддержал войну в Ираке, как я поддержал войну против «Аль-Каиды» и движения «Талибан» в Афганистане; и в Афганистане я бы, безусловно, поддержал долгосрочные обязательства, необходимые для обеспечения безопасности и закрепления итогов победы. И такие чувства, несомненно, испытывали бы многие другие противники войны в Ираке.

Во время избирательной кампании в США 2000 года, согласно опросам общественного мнения, вопросы внешней политики и политики в области безопасности практически не обсуждались и не относились к числу проблем, заботивших американских избирателей. Даже те избиратели, которые заявили о поддержке Буша, в сентябре 2000 года поставили вопросы внешней политики и безопасности в списке приоритетов на седьмое место. Только 6 процентов избирателей заявили, что позиция кандидата в президенты по этим вопросам для них наиболее важна. Наивысший интерес был проявлен к проблемам налогов и абортов: согласно опросам, каждой из этих проблем были обеспокоены 22 процента избирателей. Избиратели, высказавшиеся в поддержку Гора, вообще не упомянули проблему обороны в качестве приоритетной. Никто из этой категории избирателей не упомянул также вопросы внешней политики как таковые⁸⁰.

Издание «Нью-Йорк таймс» прокомментировало пренебрежение Буша этими вопросами следующим образом: «В последующем Буш, очевидно, решил, что слишком много разговоров о внешней политике вредят делу. Он часто говорил своим друзьям и знакомым о том, что его отец восемь лет назад проиграл Биллу Клинтону, сосредоточившись на международных вопросах, тогда как неофит из Арканзаса уделил основное внимание экономике»⁸¹.

Нежелание народных масс идти на серьезные жертвы ради империи не ново. До Первой мировой войны управление сформировавшейся Британской империей обходилось достаточно дешево (поскольку осуществлялось в основном местным персоналом, почти так же, как в случае с присутствием США в Афганистане после 2001 года), аналогичная картина наблюдалась и в отношении других колониальных империй. Обеспечение королевского флота, безусловно, требовало больших средств, но в то время он был, так или иначе, абсолютно необходим для защиты собственно Британских островов на случай возможной агрессии или блокады.

Тогда, как и сейчас, учитывая подавляющее превосходство огневой мощи и военной организации западных стран, огромные территории можно было завоевать, затратив на это минимум усилий и с минимальным риском. Когда европейские империи сталкивались с необходимостью платить действительно высокую цену за завоевание и удержание новых территорий (для британцев это был Афганистан, для итальянцев – Эфиопия), они, как правило, предпочитали просто отступить. По мнению историка Британской империи Найла Фергюсона, беспрецедентно тяжелые потери британской стороны в англо-бурской войне можно считать началом процесса британского разочарования в империи⁸².

Генеральные штабы и реакционные власти Европы были прекрасно осведомлены об отсутствии готовности у народных масс идти на жертвы ради империй. Располагая критическими исследованиями Клаузевица и объективными полицейскими отчетами о настроениях пролетариев, они осознавали важность поддержки любой серьезной войны со стороны народных масс и зависимость удаленности границ империи от возможностей по мобилизации этих масс. Поэтому, когда только это было возможно, разумные правительства всегда использовали для колониальных войн добровольцев и иностранных наемников, а не призывников. Сегодня в результате широкого распространения на Западе культуры демилитаризации даже использование военнослужащих-профессионалов стало непопулярным, свидетельством чему является недовольство общественности Соединенных Штатах ростом числа погибших в Ираке.

Для этой совершенно определенной цели был создан французский Иностранный легион. В составе британской армии также было небольшое подразделение добровольцев, но Великобритания к решению задач ведения колониальной войны и полицейским функциям предпочитала как можно шире привлекать индийские войска. Когда в колониальных войнах задействовались призывники, результаты зачастую были катастрофическими как для самой военной кампании, так и для внутриполитической стабильности. Подтверждением этому может служить ситуация в Италии после ее поражения при Адуа в Эфиопии во время кампании 1896 года, в России после русско-японской войны 1904–1905 годов, в Испании после ее разгрома в битве при Анвале в Марокко в 1921 году, который в некотором роде привел к началу Гражданской войны в Испании⁸³.

«Революция в военном деле» в США, заключавшаяся в развитии высоких технологий в качестве замены личного состава в сочетании с использованием местных ресурсов в Афганистане и в других странах, представляет собой новую империалистическую версию британского принципа использования «канонерок и гуркхов» в интересах сохранения собственных войск⁸⁴. Однако, как продемонстрировали неудачи в Ираке, высокие технологии и местные ресурсы выручают лишь до определенной степени. При истинно имперской стратегии применение крупных группировок американских войск будет неизбежным, и это вряд ли найдет поддержку у американской общественности, если только ее нельзя будет убедить, что данный шаг необходим не для защиты империи, а в интересах самой нации.

В произведении Дугласа Порша о завоевании Францией Марокко представлены увлекательные описания различных уловок, к которым прибегали маршал Юбер Лиоте и другие французские сторонники империализма, чтобы убедить весьма скептически настроенную французскую общественность поддержать эту авантюру. Многие считали, что она экономически бессмысленна, дорогостояща и отвлекает от необходимости укрепления обороноспособности Франции с учетом реальной угрозы со стороны Германии. Какая-то часть французских призывников служила в Алжире (юридически эта территория считалась частью Франции, а не колонией), и служба там была крайне непопулярна у французской молодежи. Страх оказаться на военной службе в колонии усиливал прежнюю ненависть к военной службе со всеми ее опасностями, лишениями и притеснениями, особенно среди крестьян, и эти настроения получили широкое распространение по всей Европе⁸⁵.

Французский ультраправый националист Поль Делуред заявил, что в Эльзасе и Лотарингии он потерял двух сестер, а взамен французские колонизаторы предложили ему «двадцать черных рабов»⁸⁶. Вот таким образом обеспечивалась пропаганда «цивилизаторской миссии» Франции и необходимости создать современное марокканское государство, отменив в этой стране «варварство». Одновременно высказывались предположения, что, поскольку у Германии также были определенные виды на Марокко, расширение борьбы с Германией предполагало усиление контроля Франции над марокканской территорией⁸⁷.

Основная стратегия капиталистических элит в Европе до 1914 года в области внутренней политики заключалась в том, чтобы в гораздо меньшей степени полагаться на империализм, чем на национализм в интересах сплочения народных масс и обеспечения их поддержки в качестве защиты от социализма. Таким образом, тем порывом, который заставил народные массы европейских стран в 1914 году поддержать войну и принести себя в жертву, оказался национализм, который повсеместно выражался в искренней вере в то, что отчизна находилась в непосредственной опасности.

Как отмечает Жан-Жак Беккер, рассматривая ситуацию с Францией, несмотря на сильный дух национализма, царивший перед Первой мировой войной в значительной части французской культуры, первоначальной реакцией населения на июльский кризис 1914 года стала обеспокоенность сложившейся ситуацией и стремление к ее мирному урегулированию. И только появление немецкого ультиматума, явившегося очевидной угрозой агрессии против страны, вызвало в массах энтузиазм относительно развития событий в направлении войны⁸⁸. Несмотря на периодические всплески напряженности в результате колониального соперничества, в действительности в течение десятилетий до 1914 года великие европейские державы никогда не решались на войну из-за колониального вопроса (за исключением России и Японии в 1904 году). Одна из основных причин этого заключалась во вполне обоснованных сомнениях европейских правительств и военных кругов относительно реакции народных масс на кровопролитную войну, которая могла начаться в результате конфликта между двумя алчными хищниками в непроходимых африканских джунглях.

Террористические акты 11 сентября 2001 года явились вполне реальным и жестоким актом агрессии, совершенной непосредственно на континентальной территории США. Любая американская администрация (как и любая уважающая себя страна) была бы вынуждена пойти на ответные меры, стремясь уничтожить виновных в этом. Война по уничтожению сил «Аль-Каиды» в Афганистане и их покровителей из числа талибов была совершенно законным ответом на события 11 сентября, как и действия США против «Аль-Каиды» и ее союзников в других странах мира. Администрация Буша, однако, наряду с этим привила американской общественности страх перед гораздо более серьезными угрозами для США со стороны Ирака, Ирана и Северной Кореи – государств, которые не имели никакого отношения к «Аль-Каиде». Действуя подобным образом, администрация Буша сформировала у общественности убеждение в том, что все, что США ни делают, является, по существу, оборонительными мерами и ответом на «терроризм». Навязывая эту веру своему народу, американское руководство тем самым может создавать предпосылки к его мобилизации (до определенной степени) на имперскую войну⁸⁹.

Но даже администрация Буша должна была оставаться в определенных границах. Общая установка на враждебность по отношению к мусульманам и неспособность провести различие между совершенно несхожими исламскими государствами, традициями и идеологиями сделали возможным смешать в умах большинства американцев Ирак и «Аль-Каиду»; но даже Бушу пришлось воздержаться от заявлений о причастности русских, или китайцев, или северокорейцев к терактам 11 сентября 2001 года. В этом отношении необходимо отметить, что в ходе первой избирательной кампании Буша имперские амбиции его последователей были преднамеренно завуалированы. Достаточно вспомнить его высказывание о том, что Соединенные Штаты должны проявить более «скромный» подход к международным делам, а также сделанное им заявление: «Меня беспокоит избыточное присутствие наших вооруженных сил во всем мире. Я бы высказался за их разумное использование»⁹⁰.

Крайне важно иметь в виду различие между империализмом и национализмом. Один из основных способов понять политическую стратегию администрации Буша после событий 11 сентября 2001 года (как и в случае с ее европейскими предшественниками) заключается в осознании того, что она настойчиво пыталась осуществить программу имперской гегемонии, подпитывая ее уязвленным, а также сбитым с толку и одурманенным национализмом.

Как и европейские сторонники империализма ранее, многие американцы искренне убеждены, что национальные интересы и амбиции их страны совпадают с идеалами добродетели, цивилизации, прогресса и с чаяниями всего человечества⁹¹. Коллективный самообман представителей общей совместной политической культуры, обусловленный смесью идеологии и корысти, как раз и является сейчас предметом обсуждения. Как совершенно замечательно высказался Макс Вебер, «человек является существом, обвешанным паутиной значений, которую он сам же сплел»⁹².

Иначе говоря, получивший в европейских странах накануне Первой мировой войны широкое распространение культ национализма отчасти явился продуктом продуманной стратегии европейских элит по борьбе с социалистическим движением и сохранением за собой ведущей роли путем мобилизации народных масс на поддержку национализма. Однако, как результат, несчетное число сыновей этих элит (офицерский корпус старой Европы) с искренней верой принесло себя в жертву национализму⁹³.

Надо признаться, что перспективы самопожертвования не вызвали у правых националистических элит США большого энтузиазма, однако зловещий отголосок подобной практики европейских предшественников нашел отражение в рассуждениях этих элит. Это проявилось прежде всего в двух взаимосвязанных навязчивых идеях: о духовном и нравственном упадке, а также о предательстве отчизны. У этих навязчивых страхов – весьма старые духовные, расовые и религиозные корни. Обе эти идеи видоизменились, усилились и укоренились с началом холодной войны, обе получили новый импульс в результате терактов 11 сентября 2001 года. Так, например, Шон Хэннити, теле– и радиоведущий правого толка, каким-то образом смог увязать однополые браки с Адольфом Гитлером, обозначил это как зловещую угрозу США и заявил: «Мы ведем в своей стране битву с теми, кто хочет подорвать основы Америки, разрушить иудео-христианские ценности, сделавшие США сильными»⁹⁴.

Католический консерватор Уильям Беннетт объяснил эту обеспокоенность «морально-нравственным упадком» тем, что он может явиться источником национальной слабости, причем наибольшей опасности подвержены либеральная интеллигенция, научные круги и учащаяся молодежь⁹⁵. Следует отметить, что часть этой критики в адрес левого образовательного сообщества и научных кругов США вполне оправданна. Во второй главе затрагиваются некоторые противоречащие здравому смыслу перегибы академической «политкорректности». Даже ветеран радикалов Ричард Рорти осудил тот факт, что «теперь у нас, среди множества американских студентов и преподавателей, преобладают равнодушные, внушающие отвращение, глумливые левые, а не те левые, которые мечтают об успехах своей отчизны»⁹⁶.

Вместо того чтобы стараться поощрить обсуждение вопросов, касающихся укрепления внутреннего положения в США и совершенствования политики американского руководства, Беннетт и его соратники, такие как Линн Чейни, явно стремятся прекратить дискуссии на эти темы. У такого подхода есть исторические аналоги, вызывающие серьезную обеспокоенность. Присущий сторонникам такого подхода стиль речи о нравственно здоровой, патриотичной нации американцев, отличающейся от оторванной от исторических корней, морально недостойной этой нации интеллигенции прямо возвращает нас к некоторым историческим европейским документам. Например, к сделанному в Германии в 1881 году националистскому заявлению, в котором говорилось о «зловещих силах», подрывающих религию, мораль и патриотизм, которые служили «исконной, прочной основой и отличительными особенностями нашей нации»⁹⁷. В Соединенных Штатах подобного рода идеи получили широкое распространение в результате холодной войны, которая вызвала рецидив беспокойства относительно того, что страна становится морально и физически слишком дряблой, слишком вялой, чтобы тягаться с предположительно «целеустремленным, серьезно настроенным, дисциплинированным» советским обществом⁹⁸.

Конгрессмен от Республиканской партии и бывший спикер Палаты представителей Конгресса США Ньют Гингрич читал в учебных заведениях штата Джорджия, отличавшихся консервативным духом, курс лекций под названием «Обновление американской цивилизации». Записи этих лекций распространялись среди активистов Республиканской партии. Политические оппоненты характеризовались в них как «разложившиеся, несостоявшиеся, мелкие, жалкие, коррумпированные, некомпетентные, извращенные личности, ренегаты и предатели»⁹⁹. Именно такую лексику ультраправые представители используют перед огромной аудиторией в отношении демократов, либеральной интеллигенции и европейцев.

Язык этих общественно-политических деятелей весьма сильно напоминает то, что Джордж Мосс назвал «риторикой беспокойства», которая была присуща националистам накануне 1914 года. Она касалась как внешних угроз, так и деятельности подрывного характера непосредственно внутри страны в области морали, секса, политики. По своему нарочито истерическому тону заявления упомянутых общественно-политических деятелей похожи на эту риторику¹⁰⁰. Такая позиция проявляется отнюдь не в отдельных едких ремарках в средствах массовой информации. Такая риторика в своем антиинтеллектуализме, антиэлитарности, антисекуляризме и антимодернизме затрагивает очень глубокие струны в душе значительной части того меньшинства американцев, которое ощущает себя глубоко чуждыми миру в его нынешнем виде.

Как отмечается в произведении Мосса, с этой традиционной националистической риторикой беспокойства тесно связано одно из фактически универсальных проявлений языка правых националистов на протяжении всей их истории, а именно: навязчивая идея о существовании угроз для национальной мужественности и о предполагаемой женоподобной слабости отечественных и зарубежных критиков. В этой связи достаточно вспомнить знаменитую фразу Роберта Кагана: «Американцы – с Марса, а европейцы – с Венеры». В более грубой форме это звучит следующим образом: европейцы – «слабаки». Ли Харрис, еще один писатель ультраправого националистического толка, усматривает «первооснову цивилизации» в «спартанской безжалостности». Роберт Каплан призывает американцев вновь обрести в ходе вооруженных конфликтов «языческие добродетели и мораль»¹⁰¹.

В исследовании британского историка и журналиста Тимоти Гартона Эша подобные американские публикации о Европе характеризуются следующим образом: «Если антиамерикански настроенные европейцы представляют себе американцев задиристыми ковбоями, то в глазах антиевропейски настроенных американцев европейцы – изнеженные педерасты. Американец – это сильный гетеросексуальный мужчина; европеец – женщина, импотент или кастрат… Как я обнаружил, слово «евнухи» может быть написано [американцами] как «ЕВнухи»¹⁰².

Значительную часть такого рода разговоров можно рассматривать просто как глупость, хотя, как продемонстрировал министр обороны Дональд Рамсфелд, такое отношение и такие высказывания о Европе приводят в реальном мире к серьезным последствиям. Гораздо более зловещую значимость имеют ремарки правых националистов о «национальном предательстве». В сегодняшней Америке, как и во многих других странах в прошлом, такая риторика способствовала организации внутренних репрессий и их оправданию. И, как свидетельствуют некоторые действия администрации Буша, теракты 11 сентября 2001 года и последовавшая за ними война против терроризма, которой не предвидится конца, в очередной раз продемонстрировали, что такая позиция должна вызывать серьезную озабоченность¹⁰³.

Некоторые из этих высказываний были направлены против мусульманских групп в Соединенных Штатах – и это действительно отчасти было оправданно. Наряду с этим много усилий было направлено на то, чтобы очернить политических и интеллектуальных противников правых националистов. Удивительная книга Энн Коултер «Измена» (Treason) представляет собой очевидную попытку изобразить либералов (и демократов как категорию, к которой она относится аналогично) как предателей Америки и во время холодной войны, и во время «войны против терроризма». Как уже отмечалось, с такими же обвинениями выступали представители правых средств массовой информации Шон Хэннити, Билл О’Рейли, Раш Лимбо и Майкл Севидж, то есть те фигуры, у которых есть огромная и благодарная аудитория и за спиной которых – громадная сила в лице крупнейших американских теле– и радиоканалов¹⁰⁴.

После событий 11 сентября 2001 года организация, возглавляемая Линн Чейни, подготовила список из 117 высказываний американских ученых и студентов, которые, по мнению авторов этого документа, «морально двусмысленны», или носят антиамериканский характер, или же совмещают оба этих параметра и, «с позиции американского среднего и высшего учебного заведения, не отражают отношения США к терактам». Указанные высказывания, которые подверглись осуждению, варьировались от действительно безнравственных и неприемлемых, например, таких как «Любой, кто может взорвать Пентагон, получит мой голос» (высказывание № 14), до заявлений типа «Нам следует создавать мосты и отношения, а не бомбы и стены» (высказывание № 19) и «Невежество порождает ненависть» (высказывание № 49)¹⁰⁵.

Бывшие влиятельные чиновники и пользующиеся уважением обозреватели, включая Ричарда Перла, Дэвида Фрума и Ирвинга Кристола, также сделали обвинения в национальном предательстве основой своей риторики. При этом Фрум осудил не только либералов, но «непатриотичных» консерваторов, которые выступили против войны в Ираке, тем самым начав «войну против Америки»¹⁰⁶. Последняя книга Хэннити была озаглавлена: «Избавь нас от лукавого: борьба с терроризмом, деспотизмом и либерализмом»¹⁰⁷. В качестве подтверждения того, что в настоящее время происходит в США, возник дух старого, неприглядного немецкого националистического оскорбления – Nestbeschmutzer («тот, кто гадит в собственном гнезде» или «злопыхатель, поливающий грязью своих близких»).

Готовность значительного числа американских политиков и интеллектуалов прибегать к такой риторике, а США в этом отношении отличаются от Европы и других частей цивилизованного мира, тесно связана с тем, что также является одной из существенных причин американской «исключительности» в хорошем смысле этого слова. Имеется в виду то, что Соединенные Штаты были избавлены от крупнейших катастроф, которые пережила Европа за последние два столетия, поскольку им повезло, по выражению президента Томаса Джефферсона, «по воле самой природы быть отделенными широким океаном от убийственного хаоса, который властвует на четверти земного шара»¹⁰⁸.

Первый и решающий фактор, как отметил Токвиль, заключался в спасении от французской и других европейских революций после 1789 года и от тех потрясений, которые они породили. Затем весьма важным отличием Соединенных Штатов от остального цивилизованного мира является то, что страна избежала поистине опаляющих последствий войн и революций ХХ века. Безусловно, народ США участвовал в обеих мировых войнах, вооруженные силы США принимали в них участие с впечатляющим мужеством и самоотверженностью, отдельные подразделения при этом понесли ужасные потери. Но в целом американские потери пропорционально к численности населения страны были очень малы, если сравнивать их с потерями ведущих европейских государств. Необходимо прежде всего отметить, что США были избавлены от вторжения или бомбардировок.

Слишком много европейцев и японцев подверглись пыткам, были заключены в тюрьму или казнены по обвинению в той или иной «государственной измене» (или же принимали участие в пытках и расстрелах) или даже за то, что обращались с этим словом слишком необдуманно. Слишком многие были убиты, искалечены, изнасилованы или же погибли от голода во время войн из-за языка воинствующего, направленного против других национализма, чтобы принять его – не только в политических или интеллектуальных кругах, но и просто среди народа. Даже наименее образованные европейцы сохранили семейную память о деде, убитом под Ипром, или дяде, покалеченном под Сталинградом, о доме, разрушенном в Кельне или Варшаве, об изнасилованиях и вынужденной проституции от Неаполя до Берлина и Краснодара.

Именно потому, что данный язык, такой стиль, стиль Беннетта, постоянно использовался интеллектуалами и политиками всех крупных европейских государств в 1914–1915 годах, а затем – в Германии и Италии в период между 1939 и 1941 годами, – для любого европейца сегодня весьма затруднительно писать или говорить такими терминами. Это не просто проблема выражения мыслей, которые могут принадлежать частным лицам, но вопрос о допустимости публичного выражения таких мыслей, которые открыто говорят о расизме в Соединенных Штатах. Для образованных европейцев психологически очень трудно даже думать в рамках такой терминологии¹⁰⁹. И это верно как для европейских элит, так и для населения в целом. В 1914 году, когда Европа вступила на убийственный путь национализма, ее первым шагом стало уничтожение младшего поколения старых европейских элит. К 1945 году рухнуло господство самих этих элит, причем во многих случаях вместе с их государствами.

Американские капиталисты, тем не менее, как и Америка в целом, избежали европейских катастроф первой половины ХХ века. В этом Америке очень повезло. Но это одновременно означает, что Соединенные Штаты и их руководители избежали, пожалуй, наиболее жестоких уроков, которые когда-либо были известны миру при необходимости обеспечить в определенных рамках социальные, классовые, экономические и национальные цели и притязания. Более явный радикализм американского капитализма, следовательно, также определяется характером нации, которая была избавлена от ужасных последствий, к которым приводят такие капиталистические эксцессы. Эта форма американского капитализма, в свою очередь, обеспечивает более явный радикализм американских правых и сам дух американского национализма. Этот комплекс радикальных взглядов проявляется в редакционных статьях основного издания американского делового мира «Уолл-стрит джорнэл». Чтобы ощутить разницу между моралью и политикой американских капиталистов (в комплексе) и их европейским соответствием, нет ничего лучше, чем сравнить статьи в «Уолл-стрит джорнэл» с европейскими аналогами – статьями в изданиях «Файнэншнл таймс» (Лондон), «Франкфуртер альгемайне» (Франкфурт), «Коррьере делла сера» (Милан) и прочими. Эта разница проявилась, например, в том, какой ужас ощущался в передовых статьях издания «Файнэншнл таймс» в качестве реакции на решение президента США Буша о снижении налогов.

Самое главное, что бросается в глаза в материалах «Уолл-стрит джорнэл» (издания, которое представляет собой, по всей видимости, вполне довольный собой и влиятельный класс капиталистов), – это готовность их авторов как к радикальным высказываниям, так и просто к проявлению ненависти. В передовых статьях «Уолл-стрит джорнэл» президент Билл Клинтон преподносился как духовно чуждый элемент, опасный радикал и национальный предатель. Такая оценка напоминала то, как «Уолл-стрит джорнэл» и бо́льшая часть капиталистов назвала в 1930 году «коммунистом» Франклина Делано Рузвельта, человека, который, вероятно, сделал больше, чем кто-либо другой, чтобы сохранить класс американских капиталистов и распространить их влияние в мире. Объяснение этому нецивилизованному поведению следует искать в том числе в обеспокоенности духовных и расовых кругов консервативного толка, которая будет рассмотрена в следующей главе. Наряду с этим не менее важно, что накануне 1914 года принцип, который неукоснительно соблюдали американские капиталисты, заключался в их безоговорочном праве ставить свои условия государству и обеспечивать себе прибыль.

Особый характер американского капитализма находит свое отражение в современном характере Республиканской партии. Как и многие партии во всем мире, носящие такое же название, Республиканская партия уже давно утратила те ценности, которую ей когда-то оставили исторические деятели. В 2004 году нелегко было представить по-настоящему наглядный образ демократов, учитывая масштабную и странную мешанину классовых, этнических, моральных и идеологических точек зрения, которую они излагали. «Прогрессивные либералы» – возможно, это явилось бы самой реальной характеристикой, при этом не самой достоверной. Наряду с этим, если подбирать имя для республиканцев, которых требовалось бы точно расположить в широком историческом и международном контексте, не было бы никаких сомнений в том, что их можно было бы назвать: «Республиканцы, которых следует переименовать в Американскую националистическую партию».

Такая ситуация определяется не только внешней политикой Республиканской партии, но и политической культурой, которая лежит в ее, партии, основе. Скорее всего, вся современная мешанина деятельности республиканцев повторяет классическую деятельность консервативных националистических движений в Европе и других странах последнего времени. В Европе эти партии выступали за «агрессивный национализм» и зачастую поддерживали империалистическую политику. Во внутренней политике они делали акцент на защите частной собственности в целом и интересов высших классов в частности, при этом особое внимание уделялось унаследованному (потомственному) богатству. Безусловно, они также изображали из себя защитников традиционных национальных, религиозных и семейных ценностей, противостоящих падению нравов в области космополитической, либеральной, социалистической и внешней политики. Существует опасность, что если, как и их предшественники в Европе накануне 1914 года, республиканцы и впредь будут придерживаться радикальной политики в пользу богатых, которой они стали придерживаться при администрации Буша в период с 2000 по 2004 год, то они все дальше и дальше будут уходить в направлении радикального национализма как единственного оставшегося способа апеллирования к американскому народу.

В основе национализма не только американских правых, но и американской культуры в целом находится убеждение, что Америка была «избранной» и что поэтому, по словам бывшего госсекретаря США Мадлен Олбрайт, она являлась «незаменимой нацией». Она могла быть избрана свыше, или «судьбой», или «историей», или просто быть отмечена для величия и лидерства, предположительно, самой большой, самой успешной, самой старой и наиболее развитой формой демократии. По словам президента Вудро Вильсона, в Первой мировой войне «Америка реализовала безмерную привилегию исполнить предначертанную судьбу и спасти мир»¹¹⁰. Олбрайт, как и Уилсон до нее, является демократом, и сходство стиля ее высказываний об Америке времен Джорджа Буша иллюстрирует широко распространенный характер веры в двухпартийную систему, существующий в американском обществе.

Одной из причин сохранения этой веры в США является то, что в середине двадцатого столетия она была вполне реальна. Когда популярный евангелист Билли Санди заявил в начале войны с Германией в 1917 году, что «Америка находится в положении, когда судьба мира в значительной степени зависит от нашего поведения. Если падем мы, то падет и цивилизация», – его высказывание было националистической гиперболой. В 1940-х годах и в начале 1950-х годов это уже не было преувеличением¹¹¹.

Это восприятие Америки не только в качестве нереализованной мечты, но и как страны с национальной миссией является сердцевиной американской национальной особенности и является основанием веры нации в собственную «исключительность»¹¹². Это подтверждено в Большой печати (государственной эмблеме) США как единой нации, на которой значится: Novus Ordo Seclorum («Новый порядок эпохи»).

Сегодня эта вера действительно делает американцев исключительными в странах цивилизованного мира. Тем не менее в прошлом такая исключительность вовсе не была очевидным фактом: «С незапамятных времен каждый народ представлял себя совершенным, наделенным миссией, чтобы стоять над другими народами или чтобы привести мир к истине». Очень многие народы на протяжении всей своей истории (возможно даже, большинство народов) ощущали, что они «избраны свыше», или судьбой, для великих и особых «задач» и зачастую прибегали именно к такому языку для создания этого чувства миссии¹¹³. На самом деле, некоторые из наиболее красноречивых сторонников вселенской миссии Америки были британскими подданными и повторяли то же самое, что их отцы и деды излагали о Британской империи¹¹⁴.

Как писал Герман Мелвилл (1819–1891), «мы, американцы, особый, избранный народ, Израиль нашего времени. Мы несем миру ковчег свобод. Бог предназначил наш народ для великих дел, и человечество ждет их от нас. Великие дела живут в наших душах. Остальные народы вскоре окажутся позади нас. Мы – первопроходцы человечества, авангард, направленный, чтобы пройти через пустыню и проторить свой путь в Новом Свете»¹¹⁵.

Как пишет известный историк религии Конрад Черри, «развитие темы избранного народа в Германии и США в период между 1880 и 1920 годами иллюстрирует изменчивый характер мифа о религиозном национализме. Он оказался способен вобрать в себя особенности некоторых библейских и небиблейских образов, не утратив своей силы воздействия как мифа». В настоящее время отличие состоит в том, что в Германии этот миф был полностью уничтожен (по крайней мере в его националистической форме) трагическими событиями 1933–1945 годов. В значительной степени это утверждение верно также и в отношении остальной части Западной Европы. В Соединенных Штатах этот миф все еще жив¹¹⁶.

Протестантская форма этого мифа существовала в XVI и XVII веках в Голландии, Швеции и Великобритании еще до того, как этот миф мигрировал в Соединенные Штаты. Согласно высказыванию Джона Мильтона, сделанному им в середине XVII века, «пусть Англия не забывает, что она первой стала учить другие народы, как надо жить». Оказавшись в Америке, данный миф способствовал явному отождествлению этой страны с библейским Израилем. Такой протестантский и библейский художественный образ стал преобладать в британской имперской риторике, в том числе в творчестве далеко не самого религиозного (скорее, масонского) писателя Редьярда Киплинга. Он странным образом перемешал темы христианизации, освобождения и развития с расовым превосходством и торжеством победившей силы.

Всем великим державам современной истории всегда было свойственно присущее США восприятие себя как «универсальных наций». Это означало, что они ощущали себя лучшими среди всего человечества, перенявшими у человечества необходимые универсальные ценности. Данное чувство позволяло этим нациям утверждать, что их национализм или патриотизм имел позитивный характер, в то время как у других наций – отрицательный, поскольку другие нации остановились в нравственном росте и заботились только о своих собственных интересах.

Немцы до 1914 года верили в то, что «Германия может исцелить мир» своим особым сочетанием правопорядка, технического прогресса и духа систематизированных, имеющих глубокие исторические корни «культуры» и «общества» (Gemeinschaft – «сообщества», нем.). Немецкие мыслители выступали против использования данных определений применительно к якобы декадентской, поверхностной «культуре» и распыленному, безродному «обществу» (Gesellschaft – «социум», нем.), существовавшему в Англии, Франции, США или же в «варварской» России. По высказыванию Иоганна Готлиба Фихте, сделанному им столетием ранее, «только немец… может быть патриотом; только он способен ради своей нации вместить в себя все человечество; в отличие от него, патриотизм любой другой нации всегда эгоистичен, ограничен и враждебен по отношению к остальной части человечества»¹¹⁷.

России при царях также было присуще чувство своей вселенской миссии, тесно увязанное (как и у некоторых других народов) с религией: это была вера в то, что Россия является наследницей христианской империи Рима и Константинополя. Константин Аксаков писал, что «русский народ не есть народ, это человечество; это только кажется, что он народ, потому что он окружен народами с исключительно национальными отличительными признаками, а его национальность представлена в виде человечества»¹¹⁸. Достоевский также писал, что русские были «во всей земле единственным народом-богоносцем, грядущим обновить и спасти мир». Этот дух впоследствии перекочевал во времена советского коммунизма, при котором русский язык и отдельные аспекты русской культуры рассматривались как элементы, необходимые для строительства новой социалистической нации. Эта нация, в свою очередь, должна была стать образцом для всего человечества.

Наиболее интересная параллель американскому чувству своей вселенской миссии просматривается в истории Франции. На самом деле современному прагматичному британскому подданному-эмпирику длительное отчуждение между Соединенными Штатами и Францией весьма напоминает двух братьев, ссорящихся при дележе наследства¹¹⁹. Как и США, Франция также утверждала, что в течение последних 200 лет является наследником Просвещения применительно к свободе, демократии и прогрессу и имеет право распространять эти идеалы в других странах. Эта вера восходит ко временам Французской революции, но зиждется она на существовавших еще во Франции королевских времен (XVII и XVIII веков) убеждениях, что страна являлась «Великой нацией» с духовной общеевропейской миссией. Исторические корни этой веры тянутся еще глубже, к средневековому католическому и протонациональному образу Франции как «старшей дочери Римско-католической церкви».

На протяжении многих лет после революции Франция считалась (и не только в самой стране) «славной матерью не только нам одним, которая призвана привести к свободе все народы»¹²⁰. Как выразился Томас Джефферсон, «у каждого человека две родины – его собственная, а потом Франция». Эти слова, образно говоря, сегодня вполне можно было бы применить к большинству стран мира, имея в виду США¹²¹. Можно вспомнить также сказанные во вполне американском духе слова генерала Шарля де Голля, начертанные на основании его памятника на Елисейских Полях: «Существует извечная связь между величием Франции и свободой в мире»¹²². Совершенно так же, как и в США, эта особая вера может быть на национальном уровне превращена в политическое оружие. Так, в январе 2004 года бывший министр, член Социалистической партии Франции Жак Ланг, критикуя консервативное французское правительство за чрезмерное дружелюбие в отношении Китая, заявил, что «Национальное собрание [Франции] в течение двух столетий воплощало собой борьбу за права человека». Такое настрой весьма характерен прежде всего для Конгресса США, и в обоих случаях он вызывает лишь чувство удивления у вьетнамцев и у многих других народов¹²³.

Де Голль разделял давнее французское убеждение, что Франция была избрана провидением, чтобы получить «выдающуюся, исключительную судьбу». Эта вера, хотя и в значительно урезанном виде, все еще существует у французской элиты, несмотря на то что, согласно опросу общественного мнения, проведенному в начале XXI века (его результаты представлены в начале этой главы), национализм в народных массах во Франции проявляется в гораздо меньшей степени, чем в Соединенных Штатах. Согласно Эдгару Кинэ, только у Франции был «инстинкт цивилизации, чувство необходимости взять на себя инициативу, чтобы в целом добиться прогресса в современном обществе… Именно это бескорыстное, хотя и настоятельное чувство необходимости… делает французов единой нацией, придает смысл их истории и обеспечивает страну душой»¹²⁴. Такие чувства все еще существуют до определенной степени не только во Франции, но и в других странах Западной Европы, однако их природа кардинальным образом отличается от природы аналогичных чувств, проявляемых в настоящее время в США. Эта разница заключается в том, что после Второй мировой войны эти настроения перестали быть характерной чертой отдельных народов, а превратились в составную часть «Европейского проекта», который в целом проявился в Европейском союзе (ЕС) и в тех структурах, которые предшествовали этой организации.

В своей явной приверженности идеям распространения демократии, защиты прав человека и обеспечения развития ЕС до некоторой степени напоминает Соединенные Штаты. Евросоюз берет на себя прежнюю цивилизаторскую миссию некоторых своих членов из числа бывших имперских государств. Однако, в отличие от США, эта миссия направлена прежде всего на преодоление национализма и отдельно взятых националистических миссий. Именно это стало наиболее важной причиной, по которой был начат Европейский проект: для того, чтобы избежать повторения катастрофических национальных конфликтов, которые разрушали Европу в прошлом. «Европейцы сделали то, что никто никогда еще не делал: они создали зону мира, где война исключена, абсолютно исключена. Европейцы убеждены, что эта модель вполне применима и для других частей мира»¹²⁵. Франция также уступила ЕС и Европейскому проекту значительную часть своих прежних намерений играть цивилизаторскую миссию и своих великодержавных амбиций. На этот шаг она пошла по двум причинам: первое – просто из-за слабости, и второе – что касается возможного масштабного одностороннего вмешательства Франции за пределами Европы, то эти великодержавные амбиции в любом случае в значительной степени обескровились в результате войн 1946–1954 годов в Индокитае и 1954–1963 годов в Алжире.

Таким образом, опыт ряда европейских стран зачастую кровавого, хаотичного, принесшего разочарование процесса деколонизации и провала демократических процессов и процессов развития во многих бывших колониях обеспечил существенный иммунитет этих стран от более оптимистичных и насильственных форм цивилизаторской миссии. Как результат, вера в возможность распространения цивилизации силой оружия и склонность оправдывать эти действия в Европе намного ниже, чем в Соединенных Штатах. Наряду с этим в последние годы она несколько выросла в результате позорного и катастрофичного провала усилий европейских стран по предотвращению войны и насилия в бывшей Югославии в период с 1991 по 1995 год. Однако, когда дело доходит до вполне определенного выгодного проекта, который необходимо поддержать силовыми методами, причем без американского участия, ближайшая окраина ЕС на Балканах по-прежнему является пределом европейских амбиций.

Существует еще одна возможность использовать историю Франции, чтобы провести некоторые весьма интересные параллели с основной особенностью американского национализма, а именно: с его историческим разделением на крайне различные, зачастую противоположные идеологические и духовные течения. Из-за политических и идеологических потрясений, которым неоднократно подвергалась Франция в период между 1789 и 1958 годами, эти течения более четко определены и более радикальны, чем в Соединенных Штатах, но в некоторых отношениях они достаточно схожи.

С 1789 года у Франции, как и у США, было то, что можно было бы назвать национальной идеологией или символом веры. Это были конституционные национальные основополагающие принципы, которые Франция представила своим собственным гражданам и остальному миру (хотя, в отличие от США, их в течение длительного времени разделяли не все французы, даже прилюдно). Я веду речь о традиционных основных ценностях Французской революции, которые позднее были в большей или меньшей степени отражены в бонапартизме и в принципах французских республик: народный суверенитет (даже в случае его реализации в форме плебисцитной монархии или другого правления), «права человека и гражданина», равенство перед законом, секуляризм и «свободная деятельность талантливых людей»¹²⁶.

Эти принципы стали основной составляющей французского национализма, а именно: восприятием Францией своей вселенской миссии и концепции французской самобытности и гражданства, которые уходят корнями в верность французскому государству, а не этнической группе или религии. В результате Франция в течение длительного времени была наиболее открытым обществом в Европе (за исключением России), начав ассимилировать иностранных подданных¹²⁷. При этом необходимо отметить, что эта открытость действительно предполагала ассимиляцию, а не просто терпимость. Как и в Соединенных Штатах, иностранцы могли стать французами, ожидалось, что они станут французами.

Франция была первой страной в Европе, которая в течение многих лет предоставляла свободу своему еврейскому меньшинству, однако с очевидным намерением, озвученным Наполеоном, что оно вследствие этого сольется с французским народом. Это был совсем иной подход, чем, например, в Британии, которая значительно медленнее расширяла права религиозных меньшинств, хотя также была достаточно терпима к духовным различиям. В последние десятилетия во Франции вновь стала отмечаться напряженность в отношениях с мусульманским меньшинством, что проявилось в весьма спорном решении, принятом в 2003 году, о запрете девушкам-мусульманкам носить в школах хиджабы. Данное решение было обусловлено принципом о роли государственной системы образования в обеспечении светских и ассимиляционных ценностей республики¹²⁸. Таким образом, французский конституционный национализм носит ассимиляционный характер, но не плюралистический. Как мы увидим, это также относится и к некоторым разновидностям американского конституционного национализма.

Как и США, Франция также дала приют политическим течениям, тенденциям, культурам и идеологиям, существо которых явно противоречило французским «основополагающим принципам». Эти политические тенденции наиболее ярко проявились в длительном отказе в XIX веке консервативных и католических сил принять и признать Французскую республику и те ценности, на которых она была основана. Тем не менее, как и в Соединенных Штатах, преемственность политической верности и лояльности не выступает в качестве основной черты этой «антитезы». Последние выхолощенные остатки французского монархизма достаточно спокойно присягнули на верность Пятой республике де Голля, и католическая церковь также уже с давних пор заключила мир с республикой и демократией. Кроме того, в течение длительного исторического периода даже французские крайне правые силы в значительной степени объединились с правоцентристским движением.

В силу вышесказанного было бы неверно проводить какие-либо прямые политические параллели между контрреволюционными роялистами-шуанами в Вандее в 1790-е годы и партией «Национальный фронт» Жан-Мари Ле Пена в начале XXI века. Как подчеркнул Ганс Роггер, поскольку в историческом и международном плане правые силы, как правило, в большей степени опирались на соответствующим образом настроенные общины или движения, а не на формальную идеологию, «разногласия в рядах правых сил носят еще более выраженный характер, чем в рядах левых, и именно это чрезвычайно затрудняет возможность сделать общие выводы о правых силах, чтобы выработать приемлемые и действенные определения»¹²⁹.

Скорее, можно было бы проследить определенную преемственность в том настрое, который был присущ различным политическим формам разных поколений. Эти тенденции подчеркивают французскую национальную самобытность, основанную не на светской идеологии, а на более или менее закрытой этнической духовной самобытности. На протяжении длительного времени это означало приверженность католицизму. В течение нескольких десятилетий, начиная с конца XIX века и заканчивая правлением вишистов, был очевиден антисемитский настрой. Сегодня принято прежде всего быть белым, хорошо владеть французским и не относиться к числу мусульман. Как правило, было принято крайне враждебно относиться к административным, деловым и духовным элитам Парижа, да и к самому Парижу с его многонациональным населением и современной культурой (даже тогда, когда лидеры и идеологи этого движения являлись парижскими интеллектуалами).

В Америке, как писал Уолтер Рассел Мид, сотрудник Совета по международным отношениям (США), «убеждение в том, что сущность американской национальности заключена в приверженности универсальным принципам, находится в постоянном конфликте с идеей, что «американскость», «американизм» – это свойство, присущее исключительно американскому народу, и следует скорее защищать его от чуждых влияний, чем делиться им с человечеством»¹³⁰.

Это убеждение было также присуще и Франции¹³¹. Как и любые другие движения подобного рода, движения с подобным убеждением (как в Соединенных Штатах, так и во Франции) считали себя представителями «истинных жителей страны» (pays réel), исконного, подлинного народа, проживавшего здесь с незапамятных времен, в отличие от «правящих политических кругов» («pays lе́gale»), административных и духовных элит (аналогичное пристрастное мнение высказывалось и американскими политиками правого толка при обличениях Вашингтона)¹³². Как и его консервативные националистические аналоги в других странах Европы, подобное движение во Франции по своему духу крайне враждебно Евросоюзу и глобализации, поскольку рассматривает их как проекты космополитических элит, противоречащие интересам простого, «истинного» французского народа. Источником этого движения в прошлом была родовая аристократия и слои мелкой буржуазии и крестьянства. Сегодня оно включает в себя множество рабочих, чаще всего из числа бывших коммунистов и их сторонников.

Так же, как корни восприятия Францией своей транснациональной миссии уходят в дореволюционные времена, так и корни данного движения можно проследить в провинциальном сопротивлении не только революции, но и предшествовавшим попыткам королевской централизации, унификации, призыва на военную службу и налогообложения. Здесь тоже отмечаются параллели с миром «антитезы» в Соединенных Штатах.

Глубокое недоверие к «органам власти», характерное для многих американцев, обычно, с легкой руки великого американского историка Фредерика Джексона Тёрнера (1861–1932), объясняется индивидуалистической традицией американского поселенца («концепция освоения новых земель» или «теория фронтира»); и это, безусловно, верно. Тем не менее в этом недоверии есть также элементы давнего недоверия европейских крестьян к государственной власти, которая в конечном итоге представала перед ними (а в большинстве развивающихся стран предстает, как и перед крестьянами в старой Европе, и по сей день) в виде коррумпированных сборщиков налогов, грубых полицейских, жестоких рекрутеров, забиравших крестьян в армию, солдат (причем даже из армии собственной страны), чинивших грабежи и насилие и говоривших на чужих языках или диалектах. Один из способов понять решительные индивидуалистические и антигосударственные действия жителей разных частей Америки – это сопоставить их с обычными европейскими крестьянами, которые убегали в леса и горы, чтобы избежать притязаний со стороны государства. Только американцы убегали немного дальше.

Эти движения «антитезы» Франции имели естественную тенденцию к росту во времена экономической депрессии, а также тогда, когда Франция терпела поражения, была унижена или находилась в состоянии упадка. Такая ситуация наблюдалась, например, после поражения, нанесенного Франции Пруссией в 1870–1871 годах, или во время «дела Дрейфуса»¹³³. В 1872 году Сюлли-Прюдом отрекся от прежних настроений интернационализма в стихотворении: «Я писал Шиллеру: /«Я гражданин мира»… / Но я раскаялся / В своей извращенной любви. / Отныне моя любовь / Только лишь к моей стране. / И к тем, кого я предал / любовью к человечеству»¹³⁴.

Это обращение к «антитезе» вновь произошло в гораздо более критичной ситуации, когда массы примкнули к маршалу Петену и его режиму Виши после поражения Франции в 1940 году. В очередной раз аналогичная ситуация, угрожавшая самому государственному строю во Франции либо его стабильности, возникла в 1950-х годах после поражения Франции в Индокитае и в кризисном для французской стороны положении в Алжире. Однако, как показывает популярность движения Ле Пена, совершенно нельзя быть уверенным в том, что очередное сочетание экономической депрессии, иммиграционных факторов и терроризма не приведет в будущем к всплеску французского шовинистического авторитаризма до по-настоящему опасного уровня.

Сегодня, как и в других странах Западной Европы, националистическое движение во Франции находится в глубокой обороне, можно даже сказать, «в изоляции». Оно сосредоточено на защите «традиционной» национальной культуры и этнического сообщества (другими словами, если приводить в пример США, то сложившегося этнического смешанного состава, оставленного в наследство предыдущими поколениями иммиграции) и выступает против новой иммиграции, новых форм культуры и новых экономических моделей. Эта форма национализма незаметно и плавно переходит в различные формы насилия на уровне «скинхедов».

Однако это насилие также представляется и воспринимается его проводниками и исполнителями не как акты агрессии или экспансии, а как защита жизненно важных коллективных интересов, как жесткие меры против чужаков для защиты национального ядра общества, сохранения рабочих мест, обеспечения «закона и порядка» и так далее. Европейские скинхеды и другие шовинисты из числа экстремистов на самом деле вовсе не строят планов добиваться возвращения в состав Германии города Вроцлава или Львова в состав Польши. Это отсутствие старомодного ирредентизма и экспансионизма отражает не только идеологию, международную реальность и современную культуру, но также благоразумный подход, глубокие и горькие исторические воспоминания, которые пронизывают европейское общество. Убрать с улиц иммигрантов – все же менее грозное требование, чем выступления за начало нового вооруженного конфликта.

В настоящее время кажется маловероятным, чтобы эта французская «антитеза» могла прийти к власти, по крайней мере в обозримой перспективе. Индия являет собой интригующий пример националистической «антитезы», весьма преуспев в этом вопросе. Индия в этом плане производит неплохое впечатление. Так же, как во Франции и Соединенных Штатах, индийские власти и элиты после 1947 года заявили индийской общественности и всему миру об основополагающих конституционных националистических принципах страны. В отличие от Франции и Соединенных Штатов, эти основополагающие принципы сформировались под иностранным имперским правлением, но их основа была той же: Индия как светское демократическое государство (фактически «крупнейшее в мире демократическое государство») заявляла о своей приверженности прогрессу и защите прав человека, а также подтверждала принцип равных прав и возможностей для всех своих граждан. Около трех десятилетий после обретения независимости тесно связанный с этими основополагающими конституционными принципами индийский «символ веры» воплощался в умеренной, нетоталитарной форме социалистической экономики. На международном уровне эта экономическая философия была связана со стремлением обеспечить свободное от предрассудков и компетентное лидерство в бывшем колониальном мире в его борьбе против гегемонии Запада и неоколониализма.

Этот демократический конституционный национализм был связан прежде всего с именем Джавахарлала Неру и партией «Индийский национальный конгресс», которую он возглавлял (и которая на момент написания этой книги возглавляется вдовой его внука, итальянкой по происхождению, что свидетельствует об открытости этого движения). Тем не менее в самом начале в руководстве партии «Индийский национальный конгресс» были лица, которые придерживались принципов националистической «антитезы», основанных на идее о том, что народ Индии представляет собой не гражданское общество, а религиозное, духовное и до некоторой степени этническое сообщество. Вне партии «Индийский национальный конгресс» различные индуистские политические группы создали гораздо более крайние движения, зачастую с оттенком фашистской идеологии и фашистской организационной структуры. В конечном итоге указанные политические группы, объединившись, сформировали Индийскую народную партию («Бхаратия джаната парти», БДП), которая в 2004 году стала правящей партией.

Как и в случае с французской и американской националистической «антитезой», это националистическое движение отвергает открытость и универсализм конституционного националистического «символа веры» Джавахарлала Неру и рассматривает Индию как закрытое духовное сообщество (в данном конкретном случае, индусов). В этой связи оно явно или неявно исключает мусульман, христиан и другие конфессии из «истинной» индийской политически объединенной нации. В отличие от других подобных движений, БДП заявила о своей приверженности современному экономическому росту и открытости (в основном из-за стремления бросить вызов Китаю, играющему роль азиатской сверхдержавы) и пользуется большой поддержкой среди индийской диаспоры в Соединенных Штатах. Однако в самой Индии она вызывает раздражение у элит, которые позиционируют себя более европеизированными и светскими. Как и те движения, которые в прошлом придерживались принципов «антитезы» во Франции и США, БДП способна занимать крайне жесткую позицию по отношению к меньшинствам, которые рассматриваются ею как угроза интересам «ядра» сообщества и контролю над ним. Подтверждением этому является давняя традиция кровавых беспорядков и погромов на межконфессиональной основе¹³⁵.

Как и аналогичные движения в Соединенных Штатах, индусские националисты за долгое время восприняли многое из индийского конституционного национализма. К этому относится и то, что представляется подлинным проявлением основополагающей демократической практики, хотя и в виде специфичной индийской демократии Herrenvolk («расы господ») в форме правления доминирующей религиозной группы, а не расы или этнической группы. Это частичное слияние конституционного и религиозного национализма, конечно же, не соответствовало действительности в период независимости. За прошедшие десятилетия лидеры БДП, похоже, пришли к пониманию, что демократия, или по крайней мере конституционализм, является единственным способом сплотить такую страну, как Индия. Они также усматривают в статусе Индии в качестве демократического государства проявление ее национального величия, которым они так гордятся. Причиной этой гордости является не в последнюю очередь превосходство Индии над Пакистаном, которого они ненавидят, и Китаем, которого они боятся.

Еще одним сходством с США является сложная взаимосвязь между националистическим движением и этнической принадлежностью. Основой БДП выступают в основном говорящие на хинди индусы Северной Индии, принадлежащие, как правило, высшим и средним кастам. Однако после некоторых неудачных попыток сделать хинди единственным государственным языком Индии (от которых отказались в условиях решительного сопротивления населения южной части Индии) БДП в настоящее время, судя по всему, остановило свой выбор на Индии, опирающейся на индуистский национализм, демократию, экономическое процветание и военную мощь. Таким образом, ни одно из индийских националистических течений не стало общенациональным, что лишний раз показывает, насколько ограничена применимость моделей национализма, сформированных на основе «классических» этнических националистических движений в Центральной Европе, для изучения значительной части остального мира.

Проведение аналогий с Индией является весьма интересным занятием, поскольку позволяет выявить основные сходства и различия между правым национализмом в Соединенных Штатах и радикальными националистическими и радикальными консервативными движениями в других странах как в прошлом, так и в настоящее время. Отправной точкой в такого рода исследовании является «исключительная» приверженность американских правых сил демократии, причем совершенно необязательно «либеральной» или «плюралистической» демократии. По крайней мере, речь идет о приверженности институтам и формам демократического характера, а не диктаторского.

Эта приверженность демократии и универсальным принципам американского «символа веры», в свою очередь, играет основную роль в способности Америки преодолеть свое расистское прошлое и превратиться из демократии «расы господ», основанной на жестких и деспотичных законах расовой изоляции и превосходства, в великую «цивилизаторскую империю».

Прежние представления европейских националистов о великой миссии и призвании всегда сводились к одному определенному путеводному образу – к Римской империи. У этого образа есть длинная история в американской философии, он весьма активно публично обсуждался в США как цель, к которой идет Америка на пути к статусу единственной в мире сверхдержавы¹³⁶. Как Китай и ранние исламские халифаты, Рим не только объединил множество различных этнических групп на основе одного языка и одной культуры. Оставшееся после него наследство продолжило оказывать влияние на формирование истории и характера Европы еще долгое время после его заката. Создававшиеся империи были не просто государствами, они представляли собой целые цивилизации, преодолевшие внутри своих границ расовые и этнические разногласия и оказавшие духовное воздействие далеко в пространстве и времени.

Цивилизаторские империи следует отличать от чисто военных империй, таких как монгольская или европейские морские империи «расы господ», которые, несомненно, преобразуя многие культуры и общества, наряду с этим безжалостно проводили резкую разделительную черту между главенствующими европейскими расами и темнокожими зависимыми от них народами. Целью советского режима также была цивилизаторская империя: идея заключалась в том, чтобы создать новый тип цивилизованного общества, многонационального по происхождению, но говорящего на одном языке и имеющего одну культуру, которое, в свою очередь, в последующем распространит за пределы Советского Союза влияние на все человечество.

Огромные размеры территории Соединенных Штатов, динамичное развитие их экономики и их способность ассимилировать существенное количество белых иммигрантов, приводя их к своему «символу веры» и к своей культуре, всегда определяли некоторые особенности такой империи, как Америка. Как выразился в начале ХХ века судья Оливер Уэнделл Холмс-младший, «мы – римляне в современном мире, мы – великий ассимилирующий народ»¹³⁷.

За пределами США их громкий экономический успех и жизненная сила их культуры также создали неформальную версию своего рода цивилизаторской империи. Это проявилось в том, каким образом восхищение Соединенными Штатами способствовало подрыву веры в коммунизм и Советский Союз у молодых российских элит в конце 1980-х и начале 1990-х годов. Если принять во внимание масштабное воздействие на мир «жесткой» и «мягкой» силой, присутствие по всему миру американских военно-морских сил, американского английского языка, американской национальной кухни, американской «массовой культуры» и американских экономических моделей, то Соединенные Штаты сегодня действительно представляют аналог цивилизаторских империй прошлых эпох.

В прошлом, однако, американские устремления играть роль цивилизаторской империи были в течение длительного времени парализованы расизмом. Этот факт признали многие американцы, даже если они и не вели речь про какую-либо империю. Например, оголтелый расизм Вудро Вильсона, типичный для представителя американского Юга, и при его жизни, и впоследствии серьезно компрометировал провозглашаемый им либеральный интернационализм в глазах японцев и многих других народов мира, не принадлежавших к белой расе¹³⁸. Как отмечал в 1943 году американский теолог, философ и политолог Рейнгольд Нибур (1892–1971), «наше расовое чванство несовместимо с нашими обязанностями в мировом сообществе. Если мы не преуспеем в его обуздании, мы провалим свою задачу». Гуннар Мюрдаль в своей выдающейся работе «Американская дилемма» (An American Dilemma), написанной в 1944 году, также высказывал обеспокоенность тем, что расизм ослаблял борьбу США против тоталитаризма¹³⁹.

В первые годы холодной войны понимание того, что именно характер обращения с черным населением подрывал могущество США и их влияние в борьбе с коммунизмом, стало одним из важнейших факторов, который в 1950–1960-е годы привел национальные элиты Америки к решению покончить с расизмом в его публичной форме¹⁴⁰. Задолго до этого Авраам Линкольн предупреждал, что рабство ослабляет позиции Америки в осуществлении всемирной демократической миссии, навлекая на нее обвинения в лицемерии¹⁴¹.

При сравнении современных Соединенных Штатов с другими великими цивилизациями прошлого крайне важно проводить различие между расизмом и духовными предубеждениями. Основная китайская народность – ханьцы – испытывала весьма сильные предубеждения против «варваров» как за пределами страны, так и в ее границах; но эти предубеждения исчезли, когда «варвары» изучили китайский язык и культуру, приняли официальную конфуцианскую идеологию (если они стремились присоединиться к элите) и, таким образом, стали китайцами. Главным требованием к цивилизаторской империи является ее готовность признавать людей своими гражданами не по расовым и этническим признакам, а на основе общего языка, «символа веры» (вероисповедания) и культуры, – именно это требование в Римской империи формально выполнялось, поскольку в 212 году нашей эры все ее свободные подданные были признаны гражданами империи.

В отличие от негров, индейцев или китайцев в Америке прошлого (и, конечно же, в других западноевропейских морских империях), в великих азиатских империях «варварские» народы всегда могли быть ассимилированы элитами. Именно поэтому в России так много аристократических фамилий татарского или черкесского происхождения: Юсупов, Набоков, Кочубей, Тургенев. Ленин, безусловно, был немыслимой смесью самых различных национальностей, но при этом в духовном отношении он был совершенно русским. Главный министр Китая Ань Лушань, возглавивший восстание 755 года, в результате которого была уничтожена одна из ранних императорских династий Тан, был китаизированным тюрком из Средней Азии. Величайший поэт эпохи династии Тан, Ли Бо, весьма вероятно, также имел тюркские корни¹⁴².

Принцип «одной капли [негритянской] крови», который делал тебя негром и, следовательно, исключал возможность (вне зависимости от образования, благосостояния, воинской доблести и даже красоты) твоего присоединения или породнения путем брака с доминирующим народом и его правящим классом, в этих странах был бы просто немыслим. Это же относится и к тщательно разработанным расовым классификациям людей вроде тех, что существовали на острове Ява периода голландской колониальной администрации, в Новом Орлеане, в Бразилии и в Вест-Индии («квартерон», «окторон», «мулат» и т. п.). Подобная практика стала бы непреодолимым препятствием для экспансии этих империй. (Впрочем, чтобы быть справедливым, следует признаться, что культурные и духовные различия между основной китайской народностью хань и народностью мяо или между русскими и башкирами были не так велики, как между белыми американцами и коренным населением Нового Света (индейцами) или недавно порабощенными неграми¹⁴³.)

Эти цивилизаторские империи принимали в ряды своих элит любого, кто принимал их культуру, но при этом проявляли острую враждебность к тем собственным гражданам, кто, по их мнению (подобно евреям в России), отвергал эту культуру или пытался внедриться в нее и причинить ей вред во имя интересов собственной нации. Как и Соединенные Штаты в настоящее время, эти империи, безусловно, также были крайне враждебно настроены к тем «варварским» народам, которые отвергли их культуру. В сущности, вся официальная культурная самобытность и идеология этих империй зиждилась в основном на разграничении империи и «варварских чужаков».

Общественные элиты современной Америки довольно точно соответствуют этой исторической схеме реально существующего расового разнообразия в сочетании с жестким культурным соответствием в некоторых ключевых областях, а именно: в сфере поклонения «символу веры» и официальным имперским богам. Так, дикторов телекомпании «Си-эн-эн» подбирают с учетом требований расового плюрализма, но все их разнообразие ограничивается цветом кожи. Они символизируют настоящий прорыв в деле обеспечения равенства людей по внешним расовым признакам, но это не имеет отношения к равенству в духовном плане и даже в плане этническом. Тем не менее появление таких дикторов является истинной заслугой американской цивилизаторской империи, что, сознательно или бессознательно, как раз и предназначено для создания такого впечатления.

В этом отношении в Соединенных Штатах за последние два поколения произошли чрезвычайно позитивные изменения. Ярким примером может служить отношение общественности к бракам между белыми и черными. В 1963 году 64 процента американцев выступали за сохранение существовавших во многих штатах законов о запрете смешанных браков. В 1998 году такого мнения придерживались уже 13 процентов, хотя значительная часть опрошенных выразила личное беспокойство по поводу межрасовых «близких отношений»¹⁴⁴. Кроме того, и республиканцы, и демократы в равной степени считали смешанные браки законными.

Расистские настроения по-прежнему глубоко укоренились среди белого населения южных штатов и в Республиканской партии. Тем не менее эта ситуация неизбежно меняется. Такие изменения проявляются, как правило, в сглаживании расистского характера некоторых направлений политики (в отношении уровня благосостояния, иммиграции, преступности, борьбы с наркотиками), а не напрямую. Если бы республиканцы продолжали откровенно проявлять расистские настроения, вполне вероятно, что это вряд ли способствовало возможности формирования ими в период с 1968 по 2004 год нормальной «партии власти» (в течение двадцати четырех лет президентами страны были республиканцы, тогда как демократы – только двенадцать лет). Такие настроения обрекли бы их на роль париев и на статус меньшинства во властных структурах. О том, что республиканцы учитывают этот фактор, свидетельствует та скорость, с которой Республиканская партия вынудила Трента Лотта в декабре 2002 года уйти с поста лидера сенатского большинства после того, как он выступил с публичной поддержкой расистской платформы сенатора Строма Термонда, на которой тот баллотировался на пост президента в 1948 году¹⁴⁵.

Такие изменения отнюдь не явились результатом деятельности либералов. Напротив, ключевую роль в этом сыграли институты, склонные к ультраправым и националистическим взглядам: военные структуры, значительная часть руководства Голливуда и актеров, некоторые евангелистские (протестантские) церкви. Даже на Белом Юге была отмечена тенденция отхода от предубеждений относительно цвета кожи в пользу оценки на основании культуры (хотя эти вопросы тесно взаимосвязаны)¹⁴⁶. Начиная с 1990-х годов ряд известных общественно-политических деятелей и журналов из числа правых христиан предприняли реальные усилия в этом направлении. Достаточно вспомнить Ральфа Рида, который извинился за прежние расистские настроения евангельских церквей, а также журналы Charisma и New Man, публиковавшие статьи об успешных смешанных браках¹⁴⁷. В этой связи назначения в администрацию Джорджа Буша видных представителей чернокожего населения носили отнюдь не просто символический характер. Они подтверждали реальный и весьма позитивный переворот в убеждениях.

Что касается евангелистской (протестантской) церкви, то здесь роль первопроходцев сыграли так называемые телепроповедники, которые использовали новые средства массовой информации, чтобы обратиться к более широкой, нежели ранее, аудитории. Начиная с преподобного Билли Грэма многие из этих религиозных деятелей считали для себя обязательным не только обращаться к представителям разных рас, но также, например, включали чернокожих и других цветных в церковный хор, что транслировалось телевидением. Что касается деятельности преподобного Грэма, то он, в частности, принял большое участие в судебных процессах, касавшихся представителей чернокожего населения¹⁴⁸.

Одной из причин таких изменений была собственная версия телепроповедников-евангелистов об историческом периоде США от демократии «расы господ» к цивилизаторской империи. Хотя Грэм вырос в консервативной обстановке южного штата Северная Каролина, он был страстно предан делу антикоммунизма и хорошо осведомлен о тех пропагандистских возможностях, которые расизм в США предоставляет коммунистическим руководителям в странах «третьего мира». Его обращение к сбалансированному расовому плюрализму также способствовало его отходу от открытого и жесткого фундаментализма к мягкому экуменизму, что привлекло к нему внимание Дуайта Д. Эйзенхауэра и последующих президентов США и превратило его в своего рода их «неофициального духовного советника»¹⁴⁹.

Кроме того, Грэм и многие другие телепроповедники евангелистской церкви сознательно работали с аудиторией развивающихся стран. В эпоху глобализации уже невозможно вести миссионерскую деятельность за рубежом в полном отрыве от внутренней политики, тем более что в Соединенных Штатах многие протестантские церкви ориентировались в своей деятельности на то, чтобы добиться перехода в свое лоно иммигрантов-католиков из Латинской Америки. В свою очередь, пятидесятники в 1950-х и 1960-х годах уже активизировали деятельность среди чернокожего населения¹⁵⁰ и существенно усилили свое влияние в Латинской Америке.

Другими словами, как выразился Уолтер Рассел Мид, чернокожие и другие цветные, которые соответствуют определенным нормам респектабельного поведения (в том числе соблюдают принципы патриотизма и религиозной практики), в настоящее время даже самыми консервативными националистически настроенными белыми американцами рассматриваются как часть американского «народа»¹⁵¹. Госсекретарь США (и бывший генерал) Колин Пауэлл и советник президента по национальной безопасности Кондолиза Райс были искренне восприняты в качестве добродетельных американцев, хотя, безусловно, только по той причине, что, как выразились бы черные радикалы, «действовали в качестве белых», то есть потому что приняли культуру, «символ веры» и богов цивилизаторской империи.

Большое значение в произошедших изменениях сыграли три структуры, пользующиеся особым авторитетом на Юге и в несколько меньшей степени в «глубинке» страны: вооруженные силы, индустрия спорта, а также внимание Голливуда к созданию фильмов на патриотическую тему и фильмов с «крутыми» героями. Так, например, начиная с 1940-х годов Вооруженные силы США стали сознательно представлять себя в качестве самой многонациональной структуры, где негры и другие цветные получают возможность достичь высших чинов без ущемления своих прав¹⁵². Начиная с президента Гарри Трумэна, принявшего в 1948 году решение о десегрегации армии, все последующие президенты США развивали эту тенденцию, сознательно стремясь к укреплению цивилизаторской привлекательности Америки среди стран с «цветным» населением, которые были склонны обратиться к коммунизму¹⁵³.

Для армии эти изменения становятся все более необходимыми, включая идеологический аспект. После отказа от призывной системы (с учетом последствий войны во Вьетнаме) возникла острая необходимость в группах населения с низким уровнем доходов, которые могли бы стать источниками новобранцев, – и расовые меньшинства прекрасно подходили для этих целей. Более того, с недавнего времени военная служба стала для американских иммигрантов (в том числе нелегальных) способом без длительной задержки получить гражданство. Такая практика напоминает Римскую империю поздних эпох.

В американской армии также сохраняется воспоминание о серьезной напряженности на расовой почве, которая служила причиной раскола среди военнослужащих во Вьетнаме, когда (в результате классовой предубежденности, заложенной в системе призыва на военную службу) командирами подразделений с высокой долей чернокожих в подавляющем большинстве случаев назначались белые офицеры. Когда в 2003 году была предпринята попытка заставить Верховный суд вынести решение против расового предпочтения в сфере высшего образования, основной причиной того, что это требование было отвергнуто, явилось приобщение советником в судебном процессе к делу мнения старших офицеров-отставников. Они утверждали, что поддержание вооруженных сил в боеготовности требует достаточного количества выпускников вузов из числа представителей чернокожего населения для обеспечения офицерских кадров.

Помимо реальных фактов мужества и самопожертвования, проявленных чернокожими и другими расовыми группами в ходе службы в вооруженных силах, большое значение для снижения расовой напряженности всегда имела деятельность Голливуда по пропаганде этих фактов. В этих, как и в других голливудских фильмах, созданных в традиционном националистическом стиле (вестерны, фильмы на полицейскую и спортивную тематику), было проявлено сознательное стремление представить как можно больше американцев разной расовой принадлежности в качестве полноценных граждан и/или солдат.

Повторяющейся темой режиссера Джона Форда является объединение исконных и новых американцев (бывших конфедератов и юнионистов) на военной службе, в ходе поселенческой деятельности и при защите границ продвижения поселенцев. Форд обращал особое внимание на ирландцев, что неудивительно, так как настоящее имя самого режиссера было Шон Фини. К 1956 году его фильм «Искатели», в котором главный герой (в исполнении сверхстаромодного националистического кинематографического кумира Джона Уэйна) с трудом, но принимает в качестве друга полукровку-индейца племени чероки, стал центральной темой его творчества (хотя только потому, что оба персонажа в духовном отношении – типично белые люди, включая союзника Уэйна в противостоянии с жестокими команчами, с которыми следует сражаться без всякой пощады). В одном из последних фильмов Форда, «Сержант Ратледж» (1960), рассказывается о храбром и преданном чернокожем солдате в дальнем гарнизоне, которого ложно обвинили в убийстве белой девушки. Фоном, на котором разворачиваются события в романе Харпер Ли «Убить пересмешника», в котором раскрытие темы расизма смыкается с темой «символа веры», является скорее армия США, чем правовая система США¹⁵⁴.

Во время Второй мировой войны и после нее Голливуд обратил особое внимание на мужество американских евреев на военной службе (например, фильм Уильяма Уэллмена «История рядового Джо», 1945 год, с Робертом Митчемом в главной роли). В целом американские военные фильмы (как и их советские аналоги) показывали многонациональное боевое подразделение, основой которого были белые англосаксонские протестанты, но в составе были также военнослужащие из южных стран, ирландцы, итальянцы, евреи и другие¹⁵⁵.

В последнее десятилетие американские телесериалы играли примерно сходную роль в содействии идее расового смешения, хотя их основной темой скорее являлась любовь (или секс), нежели война. После четырех десятилетий полного отсутствия на телевидении появилась тема межрасовых «близких отношений», которая стала если не расхожей (вряд ли она могла стать расхожей в американском обществе), то по крайней мере обозначенной. При этом следует заметить, что чаще представлялись «близкие отношения» между белыми и латиноамериканцами и азиатами, чем между белыми и чернокожими¹⁵⁶.

Другой известный кинематографический герой патриотического плана, Клинт Иствуд, отметился в ряде фильмов, где его персонаж имел близким другом и помощником чернокожего (или, как в его известном фильме «Джози Уэйлс – человек вне закона», 1976, индейца), причем не карикатурного, а вполне достойного, честного и умного героя, который делает ироничные комментарии об обществе белых и его лицемерии¹⁵⁷. Фильм Клинта Иствуда «Перевал разбитых сердец» (1986) является примером сделанного в советском стиле произведения о смешанном в расовом отношении взводе. Подобный подход, вероятно, оказывал большее влияние на зрителей, чем творчество таких режиссеров и актеров с очевидно расистскими настроениями, как Норман Джуисон или Дензел Вашингтон¹⁵⁸. Поскольку, если Билли Грэм и Клинт Иствуд оба предложили внести изменения в расовые отношения, даже самый отсталый белый американец должен почувствовать где-то в глубине своего сердца, что так велит его Бог.

Хотя этот процесс был чрезвычайно важным и благородным, следует отметить два тревожных момента во вновь сложившейся ситуации. Первое: как и в Риме, Китае или халифате Аббасидов, относительное отсутствие признаков расизма в строгом смысле этого слова, безусловно, не означает отсутствия острой враждебности и презрения к «варварам», отличающимся в духовном отношении, и представителям иной веры.

Действительно, процесс, который отмечается в Соединенных Штатах, можно было бы назвать «принципом мины «Клеймор»». Мина «Клеймор» направленного поражения имеет форму кейса, ее корпус изготовлен из пластика и начинен взрывчаткой и шрапнелью из стальных шариков. Взрыв отражается от задней и боковых стенок и выбрасывает поражающие элементы в сторону противника. Политики, средства массовой информации и представители бизнеса, которые сейчас публично проявляют расистскую враждебность в отношении национальных меньшинств, зачастую платят очень высокую цену, хотя все они в глубине души прекрасно понимают, что такие же чувства испытывает большинство белого американского общества.

Так же, как и в случае с миной «Клеймор», подавление чувств на национальном уровне может только умножить силу, с которой они будут направлены против чужаков, остающихся законным и публично признанным объектом ненависти. Бывший заместитель министра торговли США Клайд Престовиц писал о существующем у современных американцев «безотчетном убеждении в том, что каждое человеческое существо является потенциальным американцем и что его, этого существа, нынешняя национальность или культура – печальная, но исправимая случайность». Такая позиция – вполне в духе Китайской или Римской империи¹⁵⁹. Как результат, если другие все же отказываются вести себя как американцы, это означает, что с ними что-то не в порядке, что они весьма дурны или зловредны. Другими словами, вновь сложившаяся в США ситуация является рецептом толерантности в пределах страны, а не вне ее. В конечном итоге вспоминается хорошее определение солипсизма: «Это когда кто-то считает, что он – весь мир»¹⁶⁰.

Слова, сказанные Максом Лернером в 1950-х годах, верны до сих пор: «Одной из американских черт является отвращение к незнакомцам… Это кажется тем более любопытным, если вспомнить, что Америка сама – «нация наций» и содержит множество разнообразных духовных традиций. Тем не менее именно этот факт усиливает недоумение американца за рубежом: поскольку он видел, как люди иностранного происхождения в его собственной стране отказываются от своих обычаев и «американизируются», он не может понять, почему людям в других странах не следовало бы поступить точно так же»¹⁶¹.

Лернер добавляет, что «в этом отношении реальная ненависть к чужакам невелика», но это только до тех пор, пока те совершенно ничему не угрожают, что, конечно же, переменилось после событий 11 сентября 2001 года.

Другой недостаток процесса построения новой американской многонациональной цивилизации связан с конформизмом и политкорректностью. Цена этого вопроса зачастую включает в себя не только некоторые совершенно ужасные фильмы, демонстрирующие, к примеру, слащавую политкорректность черных и белых, плечом к плечу добивающихся спортивных побед (как в фильме с участием Дензела Вашингтона «Помнить титанов», 2000 год), но и некоторые кинематографические продукты, в позитивном, совершенно советском стиле переписывающие истории, как, например, фильм с участием Мела Гибсона «Патриот» (2000). В нем в полном соответствии с требованиями американского «символа веры» и национальной идеологии рассказывается об отряде ополченцев Южной Каролины во время войны за независимость США, который являл собой образец поликультурного американского патриотизма, расовой гармонии и взаимного уважения. Как и в советских фильмах, все это было направлено на поддержку усилий по формированию новой американской нации. В отличие от Советского Союза, это была добровольная акция со стороны режиссеров.

Как писал американский политолог Луис Харц и многие другие исследователи со времен Токвиля до настоящего времени, это стремление по-своему пропагандировать определенную версию американской истории и общества можно рассматривать в качестве одного из аспектов спонтанного «либерального абсолютизма» американского «символа веры». Сегодня это явление частично отражается в феномене «политкорректности» и является причиной ограничения в Соединенных Штатах публичных высказываний и дискуссий, касающихся как американской внутригосударственной системы, так и роли нации в мире.