Глава третья
Дуэль с невидимкой
I
– Я вас убью, сеньор Пераль!
Маэстро вздохнул. Список убийц, жаждущих крови скромного эскалонца, только что пополнился Джессикой Штильнер. Высаживаясь из грузового аэротакси, расплачиваясь с водителем, доставая из багажника странный рюкзак, похожий на колесо, и цепляя его себе на спину, сеньорита Штильнер время от времени прерывалась, чтобы метнуть в Диего испепеляющий взгляд и рявкнуть:
– Убью, и не надейтесь!
– И не надеюсь, – Диего поклонился. Всю галантность, какой располагал сын el Monstruo de Naturaleza, он вложил в этот поклон. – Убивайте, я и пальцем не шевельну.
В окнах дома мелькали лица челяди. Бабы ахали, парни выясняли, за что им хвататься в первую очередь: за оружие или за кулебяку с налимьими печенками? По всему выходило, что кулебяка главней.
– Еще бы он шевелил! Мальчишка! Безответственный молокосос! Улететь к черту на рога, никого не предупредить… Мар Дахан с ума сошел от беспокойства!
Маэстро представил Эзру Дахана, сошедшего с ума. Затем представил беспокойство в исполнении старого гематра. Если это правда, подумал он, мне осталось только застрелиться.
– Вы хоть знаете, что вас хотят взять в рабство? Вы точно еще не раб?
– Надеюсь…
– Он надеется! Нет, вы только послушайте: он надеется! Если вы станете рабом, я вам этого никогда не прощу! Убью, честное слово, убью и закопаю, и надпись напишу…
– Какая сцена! – восхитился дон Фернан.
– Идите к черту, – буркнул Диего.
– Настоящая семейная сцена! Я вам завидую, клянусь! Сеньорита Штильнер, убейте и меня! – хохоча, дон Фернан загораживал дорогу Антону Пшедерецкому, рвущемуся в бой, на первый план. – Я тоже безответственный! Боже правый, сеньор Штильнер! Вы поможете вашей сестре с массовым убийством?
Из салона такси выбрался Давид Штильнер. В отличие от возбужденной Джессики, он мерз, кутался в шарф, запахивал меховой воротник куртки. Сейчас никто бы не поверил, что эти двое – близнецы.
– Здравствуйте, господа, – сипло выдохнул молодой человек. – Вы не знаете, почему в местных такси не топят? Я продрог, как цуцик. Голиаф, вылезай! Побегай, что ли? Не хватало еще горло застудить…
Стало ясно, зачем понадобился грузовой отсек: для перевозки лигра. Голиаф степенно вылез наружу, огляделся и издал басовитый рык, намекнув округе, кто в доме хозяин. С горлом у лигра все было в порядке, зато бегать он не желал категорически. Если бы не понукания хозяина, Голиаф с удовольствием растянулся бы в снегу и закемарил еще на часок-другой.
– Борька! – взвыл с крыльца красавец Прохор, дурея от восторга. – Режь корову! Монстра прилетела, монстра ди натуралеза! Монстра голодная!
– Не надо корову! – испугался Давид.
– Надо! Ей-богу, коровы мало…
– Я сухого корма привез! Сейчас выгружу…
– Кто ж такую монстру, – не сдавался Прохор, – всухомятку держит? Изверг вы, барин, изверг и тиран! Борька, зараза, режь по-живому…
Три дня, подумал Диего. Три дня тишины, густо замешанной на нервах. Трое суток вечности, гори она в аду. Маэстро томился вынужденным бездействием, ожидание мелкими зубками выгрызало сердцевину души. После судьбоносного визита к профессору маэстро страдал бессонницей. Едва закрыв глаза, он видел ангела: страж с огненным мечом изгонял их с Карни из рая. Ну какой после этого сон?! А тут еще мар Яффе, вернувшись от помпилианцев живым и невредимым – Диего уже похоронил его в сердце своем, а не похоронил, так отдал в рабство! – не стал делиться с коллантариями итогами визита. «Анализировали, – сообщил алам. В его устах это звучало как издевательство. – Ждите, уже скоро.» Что скоро, чего ждать – добиться от гематра внятного ответа не удалось. «Каленым железом его! – предложил рыжий невропаст. – Под пытками заговорит!» И подбросил дров в печь. «Не заговорит, – возразил мар Фриш. – Вероятность девяносто шесть и пять десятых процента. Прогрейте мотор саней, ему пора ехать…» Действительно, по утрам Яффе заводил мотосани и уезжал к Штильнеру до глубокого вечера. Все сгорали от любопытства, стараясь выведать, о чем без свидетелей беседуют алам с профессором, но и здесь Яффе ограничивался сакраментальным: «Анализируем. Ждите, уже скоро.»
Спасибо рапире – Диего Пераль заполнял дни фехтованием. До изнеможения он упражнялся в атаках и отражениях, изобретая фантастические, немыслимые комбинации. Когда фантазия отказывала, маэстро посвящал часы простейшим действиям, можно сказать, азам, с каждым повторениям увеличивая скорость и чистоту исполнения, до тех пор, пока тело отказывалось служить тирану-разуму. Пшедерецкий внимательно следил за упражнениями Пераля, дал пару дельных советов, но себя в качестве партнера не предлагал. Диего был благодарен чемпиону за чуткость: скрести они клинки, и в разгар схватки из-за спины Пшедерецкого мог выглянуть дон Фернан, хитрая бестия, а в таком случае маэстро за себя не ручался.
Раз десять, если не больше, оставшись с Пералем наедине, дон Фернан – именно дон Фернан, ошибка исключалась! – затевал подозрительные разговоры. Мой дом – ваш дом, живите, сколько хотите, всей честной компанией, даже если меня нет, это ничего не значит, Прошка в курсе… «Вы собираетесь уехать?» – спрашивал Диего. Ему было легче вот так, напрямик, без экивоков. Дон Фернан отмалчивался, улыбался, прятался за Пшедерецкого, а тот переводил разговор на пустяки. Сказать по чести, маэстро раздражали кривые подходцы: от нового маркиза де Кастельбро он ждал гадостей, и не без оснований.
– Я вас убью!
Джессика стояла перед ним: фурия, бритая наголо. Хоть бы шапку надела, простудится! Три дня от Китты до Сеченя, сказал себе Диего. Не знаю, как она успела. Три дня бешеной скачки… Он уже и забыл, что не все меряют парсеки конским галопом.
– Я вас спасу, а потом убью! Пока я с вами, никто не возьмет вас в рабство! Поняли? Ни одна сволочь…
– Каким образом вы намерены меня спасать?
Вопрос получился резким, даже оскорбительным, но Диего было не до церемоний. Обидится? – тем лучше. Если маэстро чего и хотел, так только немедленного возвращения Джессики Штильнер обратно на Китту, в безопасное место. Иметь на своей совести двух покойниц – это слишком. Проще отяготить клячу-совесть одной незаслуженной обидой.
– Станете колоть помпилианцев шпагой? Резать кинжалом?
– Да уж спасу, не волнуйтесь!
Клапан рюкзака Джессики откинулся, словно его толкнули изнутри. Лишь сейчас Диего заметил, что на клапане отсутствуют замки, карабины – все, что могло бы пристегнуть клапан к бортам рюкзака. С тихим ужасом, превратившись в соляной столб, маэстро смотрел, как из недр «колеса» над головой Джессики восстает жуткая гадина, порождение сатаны. Похоже, маэстро тоже не понравился исчадию ада – гадина раздула капюшон и грозно зашипела. Она поднималась и поднималась, пока не возвысилась над своей носительницей на добрый метр. Раскрылась слизистая пасть, сверкнули клыки – вне сомнений, ядовитые. Раздвоенный язык трепетал, пробуя воздух на вкус: все ли штаны уже мокрые?
– Антон Францевич, – Джессика погрозила Пшедерецкому кулаком. – Спрячьте шпагу в ножны! Эй, вы, управдом! Да-да, вы, с чубом! Уберите ружье! Здесь что, приют для умственно отсталых? Дамы и господа, разрешите представить: Юдифь, королевская кобра, гроза помпилианцев. В остальном – милейшая девочка, умница, красавица…
Умница зашипела громче: да, красавица, и что?
– Вот так всегда, – пожаловалась Джессика брату. – Сперва трясутся, потом закармливают до ожирения. Думаешь, чего я Юдифь в серпентарии держу? Тебе хорошо, у тебя млекопитающее. Никто не любит рептилий, одна я… Сеньор Пераль, мы теперь будем вас сопровождать. Я с Додиком, и Юдифь с Голиафом. Вы рады?
– Д-да…
Губы тряслись. Зубы стучали. Пальцы тянулись к рукояти рапиры. И вдруг все прошло, и страх, детский страх перед кошмаром из сна, и жажда крови, естественная при встрече со змеем, воплощением нечистого. Обвив Джессику быстрыми кольцами, кобра выскользнула из рюкзака на землю, прямо в снег, и на Диего Пераля снизошло ледяное спокойствие.
– Не замерзнет? – спросил он. – Зима на дворе…
– Чешуя с биоподогревом, – отмахнулась Джессика. – Юдифь модификантка, все продумано… Юдифь, отстань от сеньора Пераля! Отстань, говорю, он тебя еще не любит…
Подняв узкую голову на уровень колена маэстро, Юдифь замерла. Казалось, змея к чему-то прислушивается. От отца Диего знал, что змеи глухи в человеческом понимании, хотя очень чувствительны к вибрациям и изменению температуры. Он бы не удивился, окажись у этой кобры музыкальный слух оперного певца, но вовремя заметил, что Юдифь покачивается в такт биению сердца самого маэстро. Что ты читаешь, беззвучно спросил Диего. Что читаешь в моем сердце? И вдруг увидел глазами памяти: пять Эрлий в доспехах окружают варвара с рапирой, готовясь взять дурака в рабы. Вот-вот, прошипела Юдифь. Ладно уж, прикроем…
И нутряным ревом откликнулся Голиаф: прикроем, чего там!
– Вы слишком добры ко мне, – сказал маэстро.
Джессика Штильнер хотела возразить, но поняла, что Диего говорит не с ней, и промолчала.
II
Его место оказалось занято.
Луна, бесстыжая девка, купалась в снегу. Распарившись в небесной бане, круглолицая молодка вертелась, ворочалась, разбрызгивая синие искры, ухала далеким криком совы. Ветер блудливо щупал луну зябкими пальцами. Синее, белое, тени…
Высверк шпаги.
Диего отступил к коновязи. Ему не спалось: лег к полуночи, и вот, третий раз подряд – ангел, изгнание из рая. Едва смежишь веки, ангел тут как тут: грозит мечом, гонит взашей – из кущей в каменистую пустошь. Карни плачет, идти не хочет, маэстро кидается с ангелом врукопашную: бежит, опаздывает, падает, вскакивает в мятых простынях… Прощай, сон! Вчера, махнув рукой на стыд, вечный спутник блуда, притащил в кровать податливую солдатку – не ради утоления похоти, но для телесного утомления, шанса заснуть по-человечески. Сегодня солдатка отказалась наотрез. «Кричишь ты, блажной! Домовой тебя мучит…» Домовой, кивнул Диего. Строгий райский домовой. «Побаловались, мил дружок, и айда я к себе, в людскую. У меня и топчанчик есть, за занавесочкой…» Приняв бессонницу как данность, Пераль сидел на кровати, вспоминал минувший день. Не считая кобры, день пролетел бездарно: и вспомнить нечего. Мар Фриш связался с Яффе, доложил о явлении близнецов Штильнеров с их зоопарком. Диего отметил, что сеньор коллантарий стал разговаривать с сеньором полковником, как младший офицер со старшим. Словно приоткрылось махонькое окошко в тайне за семью печатями – биографии Гиля Фриша… К близнецам Яффе отнесся с равнодушным одобрением: чувствовалось, что мысли отставного учителя математики заняты совсем другим. Он сразу передал коммуникатор Штильнеру-старшему, и профессор ахал, охал, квохтал наседкой над цыплятами. Всплескивал руками: «Ой, дуся, ты бы хоть предупредила! Ой, вася, ты бы хоть сказал заранее…» Почему Штильнер зовет своих детей васей и дусей, да еще, судя по интонациям, с маленькой буквы, маэстро не знал. Должно быть, личное, семейное. По окончании разговора чубатый Прохор бурно занялся расселением новых гостей: зверинец в хлев не загонишь, а подыскать комнату, где без помех разместился бы гигант-лигр – задача из ядреных! Кобра – чепуха, под лежанку заползла, и спи на здоровье, шланг с ядом… По счастью, цыгане съехали позавчера, и мужчин-коллантариев отправили во флигель. Дворня привыкала к «хычнику» и «аспиду», детвора каталась на Голиафе верхом, кто-то дернул Юдифь за хвост и был ударен головой в живот, отчего не сразу проблевался…
Дурдом, вздохнул Диего. Он уже знал, что такое дурдом – в Ойкумене так называли госпиталь для душевнобольных, вроде того, что в Эскалоне носил имя святой Бенвениды Сонтийской. Маэстро надеялся, что в усадьбу вернется мар Яффе – желательно, с новостями, с приказом действовать, как угодно, где угодно, лишь бы не просиживать задницу в ожидании чуда Господня! – он надеялся, время шло, Яффе не вернулся, вот и полночь, солдатик, валяй к ангелу, крылатый заждался.
Вот и за́полночь, а место занято.
Шанс утомить себя не солдаткой, так рапирой, был нагло украден. Там, где посвящал часы фехтованию Диего Пераль, нынче упражнялся дон Фернан. Ну, конечно же, дон Фернан – его тактический рисунок боя неуловимо отличался от тактики Пшедерецкого: больше соли с перцем, больше огня, страстной мятущейся Эскалоны, меньше скидок на нейтрализатор. Диего понятия не имел, какого черта, да еще ночью, дон Фернан взялся за шпагу. Маэстро лишь принял к сведенью, что в ухватках маркиза де Кастельбро видны явные несуразности. Как соринка попала в глаз – раздражает, гонит слезу, мешает беспристрастно оценить качество атак и защит. Пожав плечами, Диего глянул в сторону дома – и увидел на крыльце Джессику.
Обвитая коброй-компаньонкой, чьи кольца прятались под шубой из седого бобра, Джессика с пристальным вниманием эксперта следила за доном Фернаном. Юдифь, в отличие от хозяйки, фехтованием не интересовалась: уложив голову на косматый воротник, кобра дрыхла без зазрения совести. То еще чудовище, подумал маэстро, адресуя эпитет обеим сразу: дочери профессора Штильнера и змее-модификантке. Увидь я такое год назад, все бы молитвы вспомнил, от корки до корки! За мной надзирает, спасительница: я на двор, и она, в смысле, они на двор. Нет ли помпилианцев, не берут ли в рабство? А тут нате-здрасте, дон Фернан…
Джессика шевельнула рукой, повторяя движение маркиза.
Наметанный взгляд девушки уловил различие между доном Фернаном и Антоном Пшедерецким. Будучи не в курсе истории с мальчиком-калекой, Джессика не могла найти, выстроить, даже вычислить причину отклонений от привычного чемпионского стиля. Но факт оставался фактом, ложась в копилку гематрийского разума, способного рассчитать весь бой по исходной стойке. Девушка изучала хозяина дома, а Диего – Джессику, ее легкие, схематичные, эскизные жесты, итоги наблюдений, иллюстрации к выводам. Маэстро видел то, чего не заметил в доне Фернане. Никаких повторений, отработок, пауз; эффектность – долой, только эффективность, убийственная простота и целеустремленность. Руки Джессики двигались все быстрее, демонстрируя растущую нервозность. Финт, читал Диего, как скрипач читает музыку в закорючках нотного стана; финт, укол в терцию, реприза, выход из меры…
Дон Фернан бился на дуэли.
Спортивный поединок. Дуэль. Резня в воротах осажденного города. Нужно ли иметь диплом маэстро, чтобы с первого взгляда различать эти ситуации? Диего клял себя последними словами. Девчонка обошла его на кривой! Засекла дуэль там, где Пераль – болван, слепой на оба глаза! – поглощенный собственными заботами, не увидел ничего, кроме поздних упражнений! Так она, небось, вычислит тень Пшедерецкого в сознании маркиза, возьмет и вычислит… Святой Господь! Пшедерецкий! Диего впился взглядом в дона Фернана, пляшущего на снегу. Он боялся и надеялся – тысяча чертей! Надеялся и боялся!.. – что обнаружит в бесплотном противнике, с которым дрался маркиз, самого себя. Поединок в университетском спортзале, случайная гибель Карни… Господи, спаси и помилуй! Рисунок боя позволял без лишних сложностей восстановить ответные действия второго дуэлянта, стиль, манеру…
Антон Пшедерецкий!
Маркиз де Кастельбро дуэлировал со своей второй сеченской ипостасью. Бой шел не на жизнь, а на смерть. Две личности, живущие в одном теле, разделила кровная вражда, противоречие, не имеющее разрешения.
Секунданты, вздрогнул маэстро.
Я и Джессика Штильнер – секунданты.
…и вдруг все кончилось. Диего решил, что сошел с ума – так ясно он различил звон брошенной шпаги. Дон Фернан опустил клинок: маркиз по-прежнему был вооружен. Оставалось предположить, что шпагу бросил невидимка-Пшедерецкий: дурдом, госпиталь святой Бенвениды! Он сдался, понял маэстро. Чемпион признал поражение. Я не знаю, почему, не знаю, из-за чего они дрались, но на моих глазах Антон Пшедерецкий уступил победу маркизу де Кастельбро. Позволил себя убить? Нимало не интересуясь смятением чувств сеньора Пераля, дон Фернан всматривался в темноту – так, словно смотрел во мрак собственной души, рассеченной надвое, так, словно готовился к решающему выпаду.
Минута, другая.
Третья.
Когда маркиз отсалютовал противнику, Диего выдохнул с облегчением. У него имелись счеты с доном Фернаном, но Пшедерецкому он зла не желал. И понятия не имел, что случится, убей одна ипостась другую. В салюте читалась благодарность: за что? За дуэль? За сдачу каких-то жизненно важных позиций, известных лишь этим двоим?!
Спиной к Диего, которого, вне сомнений, заметил, дон Фернан быстрым шагом прошел к крыльцу. Он еле держался на ногах, но темпа не сбавлял.
– Доброй ночи, сеньорита!
– И вам доброй ночи, – хрипло откликнулась Джессика. Голос девушки сел, как после долгой пробежки. – Тренируетесь?
– В определенной степени. Вы не уделите мне пять минут вашего драгоценного времени? Я знаю, что прошу о невозможном. Благовоспитанные сеньориты, – мало-помалу дон Фернан возвращался к прежней манерности, – по ночам спят, а не беседуют с кавалерами. С другой стороны, разве дворянин посмеет нанести урон чести дамы? С вашей бдительной дуэньей можно не бояться мужской дерзости. И все же я умоляю…
– Хорошо.
– Прошу вас, следуйте за мной.
– Да, конечно.
Джессика нервничала: дон Фернан был ей чужд, и гематрийка судорожно пыталась вычислить причины изменений, наблюдаемых в Антоне Пшедерецком.
– В моем кабинете найдется бутылочка славного винца.
– Я не пью.
– Зато я пью. Клянусь, я продал бы душу за добрый стаканчик…
Отец, мысленно воззвал Диего. Дон Луис, мне так не хватает вашего таланта! Вот сейчас шагнуть в круг, очерченный луной, и вскричать: «Коварная! Так ты всю жизнь лгала мне? Где мой клинок? Лишь шпага нас рассудит…» Интересно, хватит ли дона Фернана на вторую дуэль?
Весь остаток ночи маэстро спал, как младенец.
III
Утро затеяло целую баталию.
Скрестились тысячи клинков: морозных, с золотой гравировкой. Градом сыпались искры, отряды солнечных зайчиков штурмовали дом. Манили наружу: сидите, люди? Сидите сиднем, да? Для кого мы стараемся? Небеса надраены до бирюзового блеска, снег пушист – загляденье! Воздух, воздух-то какой! Аж звенит, кукиш за сто верст видать. Где вы, люди-человеки?!
Кто вы, что вы?!
Люди-человеки мрачно косились на заоконное великолепие. Воротили носы, хмурились, будто тучи, изгнанные за небокрай. Завтракали молча: всё обговорено, обмусолено по сто раз. Хандра висела под потолком, давила на плечи. Даже столовые приборы звякали с глухим унынием. К завтраку выбрались не все: дрых рыжий невропаст, спали близнецы, хозяин имения тоже отсутствовал. Ясное дело, согласился Диего. Дуэль с самим собой – не шутка. Надо раны залечить…
В дверь постучали.
– Да! – гаркнул Джитуку.
И сам смутился: с чего это, мол, я?
– Извиняюсь, господа хорошие, – в дверях возник Прохор, и в зале воцарилось чувство трагического deja vu. – Там это… Врачи прилетели.
В руках Прохор сжимал двустволку со взведенными курками. На лице управляющего читалась решимость: мы теперь ученые, нас врасплох не застанешь!
– Проклятье!
На крыльцо вывалили гурьбой. Толкались, лезли в первый ряд. Диего шагнул правее, стараясь не перекрыть управляющему сектор обстрела. Во дворе – на том же месте, мать его, что и в прошлый раз! – стоял медицинский аэромоб: белый с красной полосой. Дверь со стороны пилота поднялась, из машины выбрался человек в черной форме. Пуговицы и знаки различия сияли золотом; ремень туго затянут, на ткани мундира – ни морщинки.
Капитан, оценил маэстро. Помпилианец. Есть люди, родившиеся в сорочке; есть люди, родившиеся в мундире. Вот сейчас раздастся команда, и «скорая помощь» извергнет наружу взвод солдат с лучевиками наперевес. Ваши действия, сеньор мастер-сержант? Болван, ответил мастер-сержант Пераль. Сортиры тебе чистить, штафирке! У капитана нет оружия. Руки он держит на виду, чтобы кретин Прохор сдуру не пальнул. Солдаты? Вон, гляди: из моба крупный ягуар выпрыгнул. Где у него лучевик, под хвостом? Черт забирай эту вашу Ойкумену сверху донизу! Таскают зверей куда ни попадя…
Ягуар брезгливо потрогал лапой снег, фыркнул – и, подняв лобастую голову, уставился на Диего. Я ему не нравлюсь, понял маэстро. Ну ни капельки не нравлюсь. Даже как еда. В подтверждение этой догадки хищник глухо заворчал. Офицер нахмурился, но объявить любимцу выговор не успел: на крыльце вдруг сделалось тесно. Диего-то ладно, а бедняга Джитуку улетел в ближайший сугроб. Сектор обстрела Прохору перекрыли наглухо; впрочем, теперь это уже не имело значения, потому что сектор перекрыл Голиаф.
У лигров шерсть короткая, объяснил вчера Давид. Не для сеченских морозов. Простудится, расчихается, лечи его потом… По этой причине Давид привез в багаже теплую шерстяную фуфайку с начесом, связанную неведомой бабушкой специально для телохранителя. Расцветкой фуфайка вышла на славу. Громила-лигр смотрелся в ней истинным монстром, плодом мезальянса попугая и мамонта.
Двумя утесами вздыбились могучие лопатки. Голиаф хлестнул себя хвостом по бокам и что-то спросил феноменальным басом. В доме жалобно задребезжали стекла. Ягуар подался назад, но устыдился и, припав к земле, откликнулся драматическим баритоном. Ля-бемоль большой октавы ему не далась, сорвавшись в утробный хрип. Ответ не заставил себя ждать. У ног Диего прозвучал томный шелест, и рядом с лигром на высоту человеческого роста вознеслось гибкое змеиное тело. Юдифь покачивалась из стороны в сторону, развернув широченный капюшон. Выбирала цель: человек или зверь?
– Голиаф, спокойно!
– Гр-р-р?
– Спокойно, я сказал!
– Р-р-ры-ы…
– Извините, это я вас толкнул, – корча зверские рожи в адрес Голиафа, жаждущего хорошей драки, Давид помогал вудуну подняться на ноги. – Он так ломанулся, не угонишься…
– Кто вы такой? – гаркнул Прохор.
– Гр-ра-а?!
– Разрешите представиться, – левый глаз капитана подозрительно блеснул. Казалось, тонкая оптика навелась на резкость. – Манипулярий Тумидус, имперская служба безопасности. Я привез ваших…
– Кого вы еще привезли?
– Кого бы ни привез, надеюсь, их вы примете с бо́льшим дружелюбием.
На губах манипулярия играла кривая усмешка. За всё время звериной ссоры он и бровью не повел, словно на него каждый день наводят ружья и выпускают лигров с кобрами. Тертый калач, подумал Диего. Тертый, безмолвно согласился помпилианец. Он смотрел на кого угодно, только не на Пераля. Чистая, незамутненная, бритвенно острая ненависть – маэстро нутром чуял, какая тонкая грань отделяет манипулярия Тумидуса от того, чтобы вцепиться в глотку Диего Пералю.
За что, недоумевал маэстро. Что я ему сделал?
– Друзья мои! Как я рад вас видеть!
Из грузового отсека – премьер-тенор с коронной арией! – объявился Спурий Децим Пробус, живой и невредимый. За ним, как на привязи, следовал Якатль: шорты, безрукавка, голова яйцом, улыбка до ушей.
– Конфликт исчерпан! Я снова с вами благодаря господину Тумидусу! Если бы не его ум, честь, совесть и высочайший профессионализм…
– С вами хорошо обращались?
– Вас били?
– Пытали?!
– Допрашивали?!
– Помилуйте, дорогуша! Вы оскорбляете мою прекрасную родину! Помпилианец помпилианцу – друг, товарищ и брат! Я вас прощаю, вы не со зла, вы тревожились…
– Но ведь вас похитили!
– Чистое недоразумение! Уверяю вас! У Великой Помпилии больше нет претензий к вашему покорному слуге! И вот я снова с вами!..
– Якатль! Это ты его нашел?
– Я!
– Как?!
– Я побежал.
– Куда?
– Следом.
– Ну, ты даешь!..
Тумидус молча наблюдал за бурной встречей. Цепкий взгляд манипулярия фиксировал одного коллантария за другим, за исключением Диего. Маэстро не мог избавиться от впечатления, что в коллантариях Тумидус видит его и только его – Диего Пераля. Ягуар вылизывался, демонстративно презирая всех и каждого, затем встряхнулся и намекнул Голиафу: мр-рау? Кошки двинулись по кругу, держа четко выверенную дистанцию: у хозяев свои дела, а мы на службе, ничего личного…
Давай знакомиться?
Юдифь свернула капюшон. В позе кобры читалось королевское высокомерие: теплокровные, что с них взять?
– Душевно благодарен за доставку, господин Тумидус!
– Честь имею, – кивнул манипулярий. – Катилина, ко мне!
Миг, и аэромоб ушел вертикально вверх, на лету закрывая дверь.
– Зачем? – спросил Диего, не рассчитывая на ответ. – Зачем прилетал этот капитан? У них что, водители закончились?
– Ради вас, – откликнулся Гиль Фриш. Он стоял за левым плечом Диего. – Хотел составить собственное впечатление.
– Ради меня? Вы шутите?
– Шучу. Гематры, как известно, раса шутников.
Крыльцо опустело: спектакль закончился.
– У меня к вам серьезный разговор, – сказала Джессика Штильнер.
Она стояла за правым плечом маэстро.
IV
– Входите.
– Извините, – Диего отступил на шаг. – Я не могу.
– Входите же!
– Достойный сеньор не должен входить в спальню незамужней сеньориты. Даже в присутствии…
Маэстро вспомнил замечание дона Фернана о дуэнье. Кобра уже вползла в комнату, выделенную хозяйке добрым ангелом Прохором, и свернулась в клубок у окна, рядом с радиатором батареи.
– Даже в присутствии дуэньи. Такой поступок может скомпрометировать…
– Что?!
– Урон чести сеньориты…
– Урон чести? Экскурсия в спальню, и прямо-таки урон? А когда вы гоняли меня в зале, как последнюю шлюху – это был не урон? Когда я пыхтела, потела…
– Ерунда! – возмутился маэстро.
– …корячилась…
– Вы забываетесь, сеньорита!
– …а вы орали на меня благим матом…
– Я не орал! Я объяснял…
– Орали! Самым вульгарным образом! Это не урон, да?!
– Как вам не стыдно! Сравнили палец с… э-э… Фехтовальную залу со спальней! Как к этому отнесется ваш благородный отец? Ваш дед?! Да я из дуэлей не выберусь…
Джессика ласково погладила его по щеке:
– Вам уже говорили, что вы идиот? Неужели я первая? Входите, рыцарь, или я втолкну вас силой!
Позже, вспоминая выражение лица Джессики Штильнер, мимолетность ее прикосновения, анализируя ситуацию с беспощадностью скорее гематра, чем эскалонца, Диего признался себе, что понял больше, чем хотелось бы. Все закончилось в этот хрупкий миг, все, что едва успело начаться. Дружба, защита, благодарность, любовь, лишенная страсти, желания обладать и отдаваться, светлая печаль по несбывшемуся, соболезнования, поддержка – целый ворох чувств в одном-единственном взмахе руки. И еще – прощание. Прощание с тем Диего, который мог бы быть; приветствие тому, который есть, и спасибо за это.
«Хватит! – велел из космической дали Луис Пераль, тиран и диктатор, когда речь заходила о постановке спектакля. – Сцена никуда не годится! Вымарываем ее, и играем дальше…»
– Сдаюсь, – кивнул маэстро. – Я бился до конца, я повержен.
В спальне царил, говоря по-солдатски, бардак. Полный и окончательный, бардак скалился пастью раскрытого чемодана, шевелил бретельками нижнего белья, благоухал колбасой надкусанного бутерброда, высился грудой свитеров. Постель была не застелена, одеяло сползло на пол, и в смятых простынях, бесстыже обнажена до половины, лежала она.
Шпага.
– Подарок, – объяснила Джессика.
В голосе девушки трепетало смущение. Погром не смущал дочь профессора Штильнера ни в малейшей степени, бюстгальтер на спинке стула считался в порядке вещей, зато шпага в постели тревожила девичью скромность.
– Он подарил мне эту шпагу. Сказал: я хочу, чтобы она была у вас. Сказал: я подарил бы ее сеньору Пералю, но он не возьмет. Решит, что это намек, или того хуже, оскорбление. Я спорила, настаивала, но он… Вы правда ее не возьмете?
Медля с ответом, Диего прошел к кровати. Чем больше смущалась Джессика, тем хладнокровней делался маэстро. О, хладнокровием он сейчас мог поспорить с дремлющей Юдифью! Шпага потянулась к маэстро, с бесстыдством полковой девки легла в руки. Гибкий клинок без труда согнулся бы в кольцо – так оружейники Бравильянки, записные хвастуны, выставляли свой смертоносный товар на продажу. Длинный – три четверти канны, в мерах Ойкумены, пожалуй, один метр – он был на удивление легким. Глубокие долы, острые высокие ребра, пробитые множеством отверстий – на просвет шпага выглядела чуть ли не прозрачной. Защитные кольца и дуги эфеса сияли мастерским золочением. Впервые Диего Пераль, вечно стесненный в средствах, видел бриллиантовую огранку эфеса – мельчайшие бусины из стали, напаянные по рукояти, были отполированы до умопомрачительного блеска.
У крестовины разевал клюв охотничий сокол. Грозился сорваться в полет, просвистеть сквозь лабиринт изысканной гарды, цапнуть пальцы хозяина.
– Ортуно де Менчака…
– Что?
– Клеймо семьи Менчака. Их сокол, как правило, сидит с закрытым клювом. Только сеньор Ортуно нарушал традицию…
– Это дорогое оружие?
– Этой шпаге нет цены.
Диего вспомнил, что говорит с внучкой банкира, и уточнил:
– Сеньор Ортуно не работает для случайных клиентов. Вернее, не работал. Он умер больше четверти века тому назад. Дело даже не в имени мастера. Это шпага…
Да, согласилась память. Помнишь? Финал юбилейной постановки «Колесниц судьбы». Скоро ты познакомишься с Карни, и жизнь пойдет под откос: воистину колесницы судьбы. Актеры на авансцене, зал вскипает девятым валом. Овации, крики «Браво! Виват!..» Баритон Короля: «Досмотрим же спектакль до конца!» Из кресла встает маркиз де Кастельбро, шагает к барьеру, обтянутому пурпурной тканью, сдвигает ладони – раз, другой, третий. «Маэстро,» – произносит маркиз в мертвой тишине. На боку гранда Эскалоны – шпага. Бриллиантовая огранка эфеса, золочение гарды. Во тьме ножен, вцепившись когтями в сталь, дремлет охотничий сокол – клеймо великого нарушителя традиций Ортуно де Менчака.
– Это шпага покойного маркиза де Кастельбро. После смерти маркиза она перешла к его сыну, наследнику титула.
– А наследник подарил ее Антону Пшедерецкому?
Я в тупике, понял Диего. Рассказать Джессике о двух ипостасях одного человека? Чужая тайна, я не имею права. Проклятье, я не умею врать! Попадусь, проговорюсь…
– Наверное, – уклончиво ответил маэстро.
– Продал, – с уверенностью заявила Джессика. К счастью Диего, она сломя голову кинулась выстраивать разумную версию, свято веря своему жизненному опыту. – Вероятность шестьдесят семь и три десятых процента. Наследники бедней церковной мыши. Я знаю, мне дедушка говорил. Про мышь я ему подсказала, я в книжке читала. У вас как мыши, в Эскалоне? По церквям?
– Бедные.
– Вот-вот! Дедушке понравилось, он любит, когда художественно… Наследнички! Титулов куча, гонору хоть отбавляй, а в кармане ветер свищет…
Диего кивнул. Шея заржавела, но он справился.
– Значит, шпага де Кастельбро? Ну да, конечно, вы ее не взяли бы… Фамильные счеты? Маркиз и ваш отец? Я в курсе, что «Колесницы судьбы» автобиографичны. Как я вам завидую! Дуэли, ссоры, вражда семей…
Палки, мысленно добавил Диего. Запретная любовь. Облава. Побег на рывок. Могила на Хиззаце. Призрак в космосе. Не надо, девочка, не завидуй.
– Даже у Пшедерецкого? Не взяли бы, да?
– Нет.
Взял бы, молча добавил маэстро. Теперь взял бы.
– Хотите, – Джессика присела на край кровати, глядя на него снизу вверх, – я отдам шпагу вам? Вот прямо сейчас возьму и отдам?
– Нет.
– А если я скажу, что мне нисколечко не жалко?
– Нет, не возьму.
– Тогда объясните: зачем он подарил ее мне?
– Не знаю.
Знаю, дитя, вздохнул Диего. Твой прилет в роли спасительницы – он потряс дона Фернана много больше, чем Пшедерецкого. Ты не различаешь их, гранда Эскалоны и чемпиона Ойкумены, но ты произвела впечатление на обоих. Уверен, дон Фернан никогда не дрался этой шпагой. В лучшем случае, обнажал клинок, запершись в покоях, любовался полированной сталью и думал, как он ненавидит своего отца. В тебе, дитя, он увидел подобие себя самого, единого в двух лицах. Страсти варвара и логика гематрийки – вы похожи, но тебе ни к чему знать об этом. Твои противоположности уживаются в общежитии рассудка, они даже сотрудничают, помогают друг другу, а значит, это дарит надежду дону Фернану и Антону Пшедерецкому на разрешение их персонального конфликта. Ты – надежда, Джессика Штильнер, и шпага теперь твоя, потому что он захочет вернуться к тебе и шпаге.
– Он улетел? – напрямик спросил Диего.
– Да. Он был какой-то странный. Мне казалось, что я не узнаю́ его. Называл меня сеньоритой, заявил, что восхищается моей самоотверженностью… Вам известно, что он ненавидит своего отца? То есть раньше ненавидел. Зачем он признался в этом? Ему надо к психиатру…
Диего пожал плечами.
– Сказал, что все меняется, – Джессика чуть не плакала. – А я сказала, что была влюблена в него. По-детски, в четырнадцать лет. Он стоял на верхней ступеньке пьедестала почета, весь в белом, с кубком в руках. Я сидела в персональной ложе, рядом с дедом, и рыдала от любви. Дура, правда? Хотела познакомиться, но стеснялась. А он сказал, что я не дура. Что надо было познакомиться. И попросил об одолжении: вот…
– Что это?
– Кристалл с записью. Это вам от него.
– Как читать запись?
– Вставьте в уником. Нет, не сюда. Давайте, я все сделаю…
Тридцать секунд, и в голосфере ударил пушечный залп.
V
Пороховой дым стелется по холмам. Воняет гарью, лошадиным навозом, мужским по́том. Запись не передает запахов, но для того, кто двенадцать лет тянул солдатскую лямку, эта вонь – старый приятель, извечный спутник войны. В седых облаках мелькают синие мундиры. Смочив банники в баклагах с разбавленным уксусом, артиллеристы спешат к орудиям.
– Батарея, шаржируй! По команде без картуза заряжай!
Вдали, на линии огня – стены монастыря Сан-Хозе. Они похожи на крепостные, с зубцами и бойницами, но за долгое время небрежения обветшали, выветрились. Обстрел причинил стенам значительный ущерб. В брешах клубятся тучи пыли, белесые как рыбье брюхо. Когда-то монастырь предназначался для усыпальницы королевской семьи, но Карлос I перенес место своего упокоения в Сонтийскую церковь Святого Выбора. Сейчас в Сан-Хозе умирают монахи, сменив обеты на древние мушкеты, партизаны-герильяс, набежавшие со всей округи, и вооруженная чернь. Ядра и осколки гранат не разбирают, кто святой, кто грешник.
– Бань пушку!
Звучит гитара: чакона ре мажор из «Колесниц судьбы». Откуда на поле битвы гитара, неизвестно. Музыка делается громче, но вскоре затихает, превращается в легкий фон.
– Огонь, – уведомляет бодрый, хорошо поставленный тенорок, – ведется с высот Монте-Бенардон. Они находятся южнее Императорского канала, проложенного в живописных местах параллельно реке Эрраби. Сейчас мы имеем удовольствие видеть, как генерал Лефевр пытается захватить монастырь Сан-Хозе…
Объектив-соглядатай бесстрашно ныряет в пушечный ствол. Двадцатичетырехфунтовая гаубица рявкает, объектив разлетается вдребезги, чтобы воскреснуть над монастырем, в смерче известки и каменной крошки. Край изображения портит кровяное пятно. Кто-то подкручивает настройки, и пятно исчезает.
– Взятие Сан-Хозе – залог тактического успеха. Это позволит генералу взять под контроль мост через Эрраби, завершить блокаду и начать штурм Бравильянки – главного города, можно сказать, столицы провинции. С вами Нгвембе Ронга из «Вихря времен»…
Нет холмов, нет пушек, нет дыма. Город на правом берегу реки: старинная стена высотой до четырех метров усилена земляными укреплениями. Ворота заперты, горожане с галерей сыплют проклятиями, делают неприличные жесты в сторону артиллерийских бригад. Окрестности города пестрят садами, где прячутся солдаты из числа защитников Бравильянки.
– Как мы уже сообщали, два дня назад в Бравильянке был по неосторожности взорван магазин с боеприпасами. Это нимало не остудило пыл осажденных. При малочисленности гарнизона, насчитывающего около девяти тысяч регулярных войск…
Скачут гусары. Куда, зачем – секрет. Зато красиво. Эпизод с гусарами взят из какого-то другого сражения. Река, оседланная дюжиной мостов, слишком широка для маловодной Эрраби. Но динамичная перебивка хороша, спору нет.
– …Бравильянку защищают также сорок тысяч добровольцев и милиционеров-ополченцев. Их ответ на предложение капитуляции: «Война на ножах!» Местная идиома означает, что бравильянцы поклялись стоять насмерть, до последней капли крови. Для любителей экстрим-туризма напоминаю, что персональный силовой кокон «Гримуар» надежно оградит вас…
Пушка крупным планом.
– …у нас в гостях Ка Сомчай, эксперт-реконструктор с Хиззаца. Он любезно согласился прокомментировать…
– Добрый день!
– Скажите, Ка, что это за цифры и буквы?
– Каждая пушка имеет свое имя. Оно выбито в ленте на дульной части орудия. На казенной части мы видим герб Бонаквисты: золотой орел с пучком молний. На левой цапфе – вес орудия, на торельном поясе – дата, место изготовления…
– Спасибо, Ка!
– …и фамилия мастера-пушкаря. На правой цапфе…
– Мы прощаемся с Ка Сомчаем! Благодарим эксперта за увлекательный комментарий! Теперь мы перебираемся в Эскалону, захваченную корпусом маршала Прютона. Как уже сообщалось в предыдущих выпусках «Вихря времен», гражданская администрация Эскалоны распущена. Оружие приказано сдать, общественные собрания под запретом. В городе – голод, прютоновские фуражиры отбирают у эскалонцев последнее…
* * *
– Голод, – повторил Диего. – В Эскалоне голод…
Джессика тронула его за рукав:
– Но ведь вы же здесь!
– Я здесь. Но мой отец в Эскалоне, – маэстро выключил уником. Пальцы дрожали, он дважды промахивался мимо нужного сенсора. – И дон Фернан…
– Кто?
– Извините. Я имел в виду, сеньор Пшедерецкий. Хотя нет, он не в Эскалоне. Он спешит в Бравильянку, там он нужнее. Там его маркизат…
– Пшедерецкий? – Джессика задохнулась от изумления. – Что ему делать в вашей Бравильянке? Он что, рехнулся? Он экстрим-турист?! Нет, тут какая-то ошибка…
– Ошибка, – согласился Диего. – Тут с самого начала ошибка за ошибкой.
VI
– У меня к вам серьезный разговор, сеньор Пераль.
Диего с трудом подавил желание оглянуться. Он точно знал, что позади никого нет: хоть за правым плечом, хоть за левым. И все равно по спине бежал мерзкий холодок.
– У нас двоих, – поправился гематр. – У нас с профессором Штильнером к вам разговор.
Конечно же, полковник оговорился намеренно. Гадай теперь: зачем Яффе сделал акцент на участии профессора? Спросить напрямик? Нет, не ответит.
– Оденьтесь потеплее. Сани ждут за воротами.
Яффе мог взять напрокат аэромоб, но продолжал разъезжать на мотосанях. Мог привезти профессора в усадьбу Пшедерецкого. Мог что-нибудь сказать коллантариям, изнывающим от бездействия. Он много чего мог бы, но не делал.
Диего послал к черту все гематрийские загадки и, покорней овцы, убрел одеваться. Прохор только его и ждал. К радости управляющего, гость – гип-гип-ура! – согласился сменить шляпу на смушковую папаху: добраться до профессора с отмороженными ушами Пералю не улыбалось. На крыльцо высыпали коллантарии, следом – близнецы со своим зверьем. Казалось, маэстро собрался лететь на другой край Ойкумены. В ответ на вопросительные взгляды Диего развел руками: что, зачем – бог весть. Он боялся, что Джессика с коброй увяжется с ними, но, хвала Господу, этого не произошло. Девушка лишь нахмурилась, словно взвешивая «за» и «против», и вернулась в дом. Похоже, отлет дона Фернана, которого Джессика не опознала в Пшедерецком, занимал все ее мысли.
– Вернемся к вечеру, – счел нужным объявить Яффе.
Точного времени гематр, против обыкновения, не назвал.
…снег, снег, снег. Он скрипел под сапогами, пока Диего шел к саням. Взвихрился облаком серебряной канители, когда сани с места прыгнули вперед. Подобной лихости маэстро не ожидал и едва удержался в седле, обхватив Яффе – позор! – обеими руками. Хихикая, снег кинулся вдогонку: визг под полозьями, метель по бокам саней. От метели глаза уставали быстрей, чем от чтения в сумерках. Как они тут живут, в вечной зиме? Пьют, небось, сутки напролет: для сугреву, разъяснял Прохор, а пуще – с тоски.
Дважды, нарушив зарок, маэстро пытался узнать, что за разговор ему предстоит. Мар Яффе притворялся глухим. Мотор шумит, снег визжит, ветер слова сносит…
К дому профессора они не поехали. Сани замедлили ход, искристая размазня, царившая вокруг, распалась на мозаичные фрагменты. Диего проморгался, фрагменты сложились в цельную картину. Склон, уходивший к скованному льдом водохранилищу, напоминал щеку бородача: так густо он зарос кустарником и чахлыми искривленными деревцами. Сани остановились на самом краю, рискуя свалиться с обрыва. Мар Яффе заглушил мотор. Черные стволы, черная вязь ветвей, черная фигурка одинокого рыбака над прорубью; девственная белизна снега. Только эти два цвета, никаких полутонов. Дальше по берегу, разрушая черно-белую иллюзию, сквозь кружево зарослей виднелся приют летних дачников: беседки с тесаными двускатными крышами, мангалы для жарки мяса, скамейки из крашеных досок.
– Профессор ждет.
В подтверждение сказанного внизу раздалось:
– Осторожней, тут скользко!
Из-за деревьев объявился Штильнер. В сером пальто до пят, изгвазданном жирной слякотью, в вязаной шапочке с драным помпоном, натянутой на уши, профессор больше смахивал на бродягу, чем на светило науки космического масштаба. Руки Штильнер прятал в карманах – похоже, забыл дома перчатки. Следуя за гематром, Диего спустился по едва намеченной тропке. В низине оказалось теплее, чем наверху. Лед у береговой кромки подтаял, стволики кустов набухли влагой. В воздухе царил запах надломленных огурцов: пупырчатых, хрустких. Из-за туч пробился луч солнца, скользнул по озеру, превратив мир в россыпь драгоценностей.
– Весна, – мечтательно бросил Штильнер. Он жмурился, с наслаждением раздувал ноздри. Если бы воздух можно было жевать, профессор уже вовсю пускал бы слюни. – Весна на носу, господа хорошие!
Поздороваться он забыл.
– Меня для этого привезли? – спросил Диего, злой как черт.
– Для чего, голубчик?
– Я ждал важных новостей. Вы заявили, что скоро весна.
– Но разве есть что-то важнее весны?
За такой жуткий, насквозь искусственный наигрыш Луис Пераль выгнал бы актера-бездаря взашей. К сожалению, Пераля-старшего на берегу не наблюдалось, выгонять Штильнера было некому, и профессор принялся развивать тему:
– Весна – это время обновления. Возрождение, новые надежды…
Пафос зашкаливал. Диего скривился, как от оскомины.
– …планы на будущее! Сезон воскрешения!
– Воскрешения? Извольте объясниться!
За спиной скрипнул снег:
– Речь идет о вашей невесте, сеньор Пераль.
– Моей невесте?
– Я имею в виду донью Энкарну де Кастельбро.
Диего обернулся. Гематр стоял за его правым плечом, но маэстро готов был поклясться: Яффе только что переместился туда из-за левого. И сделал это, черт его побери, сознательно, рассчитав подтекст движения до последней крупицы смысла.
VII
– Вы с ума сошли!
– Тише, голубчик! Успокойтесь!
– Я спокоен! Это вы, с вашими безумными…
– Безумными?!
Голос профессора внезапно обрел силу, а сам Штильнер выпрямился и расправил плечи. Странное дело: сейчас профессор ничуть не выглядел комичным.
– Меня называют безумцем всю мою жизнь, молодой человек! Я привык. А что мы в итоге имеем? Коллант-центры по образцу «Грядущего» – раз!
Профессор начал загибать пальцы:
– Теория волнового переноса генетических свойств расы, блестяще подтвержденная на практике – два! Перспектива контакта с флуктуациями континуума – три! Будьте уверены, у меня найдется и «четыре», и «пять», и «двадцать восемь»! А также найдутся сто миллиардов идиотов вроде вас, неспособных понять и слова из того, что я сказал! Но я все же надеюсь, что вам – лично вам! – этого хватит.
– Хватит для чего?
Запал иссяк. Я – тряпка, подумал маэстро. Грязная тряпка, и меня выкрутила девка-поломойка. Дон Луис, Чудо Природы, вам нравится такое определение фортуны?
– Вы в состоянии угомониться? Выслушать меня?
– Я вас слушаю.
– Замечательно! Только умоляю, не перебивайте!
Диего угрюмо кивнул.
– Начнем с начала. Как вы убедились, ваша невеста некоторым образом жива…
– Будьте вы прокляты! Некоторым образом?!
– Милостивый государь! Вы же обещали!
– Все, молчу…
– Повторяю для слабонервных: ваша невеста жива. Да, она существует исключительно в большом теле, в космосе. Но ее сознание, личность, память – ее душа, если угодно! – живы.
– Душа бессмертна.
– Вот именно, дорогой мой! Бессмертна! Волей случая душа вашей невесты пребывает не в раю или в аду. Ее среда обитания – физическое пространство нашего общего континуума. Она даже обладает рядом свойств телесности. Смею вас заверить, энерговолновая форма существования вполне материальна, хоть и невещественна. Там, – Штильнер воздел указующий перст к небесам, – в составе колланта, вы ничем не отличаетесь от нашей дорогой барышни. Ничем! Кроме единственного, но, увы, существенного момента…
Я дикарь, вздохнул Диего. Дикарь, которому объясняют устройство аэромоба. Нет, хуже – меня пытаются просветить в материях куда более сложных. Механика небесного устройства, где затерялась песчинка – неприкаянная душа Энкарны де Кастельбро… Тело и душа: неужели в космосе, для коллантария, они – единое целое?
– …ваша невеста утратила ключевую способность коллантария: она не в силах самостоятельно вернуться в материальное тело. Воплотиться на планете…
– Ее тело?
– О, я вижу, вы на верном пути!
– Ее тело покоится на кладбище Сум-Мат Тхай.
Язык одеревенел. Каждое слово отзывалось болью в сердце.
– Рапира, – мар Яффе встал рядом со Штильнером. – Ваша рапира.
Ладонь мимо воли легла на эфес. Пальцы сомкнулись на рукояти:
– Рапира?! При чем тут…
– Ваша рапира осталась на берегу Бухты Прощания. Тем не менее, она при вас. Вполне материальная; как сказал бы профессор, вещественная.
– И это вы, голубчик, – перст Штильнера из указующего превратился в обличающий, уставясь в грудь Диего, – вы ее воплотили! Вы не представляли себя без рапиры, и она материализовалась, когда вы вернулись в малое тело! Вы это сделали, понимаете?! Так сделайте еще раз!
Господи, к Тебе взываю, взмолился Диего. Вразуми и наставь раба Своего! Прости, прости этих двоих, ибо не ведают, что творят. Вот оно, искушение, ужаснейшее из всех – надежда. Надежда на воскрешение! Не в конце времен, в день Страшного суда, но здесь и сейчас. Шанс вернуть Карни, вдохнуть в нее жизнь, вызволить призрак из черной преисподней Ойкумены… Кто дерзнет предложить человеку такой подвиг? Кто говорит устами Яффе и Штильнера? Отыди, сатана!
– Вы предлагаете мне заняться некромантией? Мерзким колдовством? Зовете поднимать мертвецов из могил? Наука, колланты, материя-энергия – это все слова. Сути они не меняют. У меня дома за меньшее сжигают на кострах. Черт возьми! Костер? Угроза сгореть заживо меня бы не остановила…
Его слушали, не перебивая. Диего заподозрил, что Яффе заранее просчитал реакцию безмозглого варвара – и теперь ждет лишь нужного момента, чтобы в пух и прах разбить все доводы маэстро тараном гематрийской логики.
Нет, гематр молчал.
– Что же вас останавливает? – удивился Штильнер.
– Наши судьбы – в руках Творца. Если Он позволил Карни умереть – кто я такой, чтобы противиться воле Господней?! Идти против Него? Даже рискни я, человек бессилен изменить решение Всевышнего! Вы заранее обрекаете меня на неудачу…
– Господи! – профессор в отчаянии воздел руки к небу. – Избавь меня от теологических диспутов! Не стану ловить вас на логических проколах, молодой человек… Это мелко, недостойно и вряд ли убедит вас в чем-либо. Как я понял, вам доподлинно известна воля Всевышнего?
– Разумеется, нет! – возмутился Диего. – Пути Господни…
– …неисповедимы, – закончил за него Штильнер. – Так кем же вы себя возомнили, голубчик?! Вы ропщете? Вы смиряетесь? Господь позволил вашей невесте умереть во цвете лет? А в вашу чугунную голову не приходило, что Творец испытывает вас?! Что, если Он избрал вас орудием провидения?! Отказ спасти невинную душу – это ли не плевок в лицо Всевышнего?!
Щеки профессора разрумянились, борода встопорщилась, глаза сверкали. Он наступал на Диего, яростно брызжа слюной. Маэстро пятился, рискуя поскользнуться, упасть на подтаявший лед. В мыслях, чувствах, всем существом своим он уже был подо льдом, в ледяной пучине. Боже, кричал Диего Пераль, каменея от смертного холода. Боже мой! Не ты ли, гневный, кричишь на меня устами этого человека? Не ты ли вразумляешь непутевого раба Своего?! Не об этой ли милости я молил тебя?!
– Вы же…
– Я? Я и не утверждаю, что мне известна Божья воля! Но вы ведь не станете отрицать, что возможно и такое толкование?
– Есть притча на сходную тему, – сухой, бесстрастный голос Яффе являл собой ярчайший контраст эмоциональной вспышке Штильнера. – Некий человек во время наводнения забрался на крышу дома и стал молить Господа о спасении. Вскоре к дому подплыл плот, и люди на нем предложили молящемуся уплыть с ними. «Нет, – ответил человек, – меня спасет Господь.» Вслед за плотом к дому подошла моторная лодка. «Нет, – ответил человек. – Уплывайте, меня спасет Господь.» С небес спустился аэромоб, но человек и в третий раз отказался. Он утонул и, представ перед Богом, спросил Всевышнего: «Почему Ты не спас меня?» Господь ответил: «Я посылал тебе плот, лодку и аэромоб. Но ты пренебрег моей помощью…»
Над берегом повисла тишина.
– Шанс, – пробормотал Диего. Голос сел, маэстро словно учился говорить заново. – За такой шанс я бы сошелся с ангелом в рукопашной. Вы делаете мне царский подарок, а я… У вас есть с собой коммуникатор?
– Есть.
– Вот, смотрите. Это не займет много времени.
Он протянул гематру кристалл, который дала ему Джессика.
* * *
Все возвращалось на круги своя. Проклятый выбор: Карни и Эскалона, Эскалона и Карни. Ставки удвоились, удесятерились: мятеж? Нет, теперь в огне вся страна. Столицу занял оккупационный корпус, маршалы и гранды собирают армию – разбитую, но не уничтоженную. На счету каждый клинок, не лишним будет и ополченец с косой, наскоро переделанной в алебарду. Дон Фернан принял решение, и Антон Пшедерецкий уступил долгу дворянина. А ты, Диего Пераль? Почему ты до сих пор на Сечене?
Чаша весов качнулась и пошла вниз. Эксперты? Экстрим-туристы? В строй экспертов! В ад туристов! Добро пожаловать в реалити-шоу, сеньоры! Как, панталоны еще сухие? Бьют пушки на холмах, герильяс прячутся в садах Бравильянки, монахи готовы подняться в атаку. А на другой, легчайшей чаше весов – девушка в дорожном платье. Одна во тьме космоса, растерянная, всеми брошенная, и в первую очередь – брошенная бесчестным мерзавцем, который растоптал свои клятвы в хлам…
Слово и долг. Любовь и ненависть.
Честь и честь.
Бешеные кони, что рвали Диего на части перед отлетом с Террафимы, показались маэстро игрушечными лошадками на колесиках. Кто это смеется? Неужели ты, Пераль? Нет, это каркают вороны, это хрипит безумие. Это бьется на дуэли с самим собой Фернан де Кастельбро; это сошлись в поединке маэстро Пераль и мастер-сержант Пераль, орудуя рапирами-близнецами – нет! – рапирой покинутой и воскрешенной, одной на двоих.
Кровь, невпопад вспомнил Диего. На рапире осталась кровь Карни. Она порезалась – тогда, на Хиззаце. Профессор говорил, это важно. Когда рапира сломалась, я почувствовал, что Карни умерла во второй раз. Но рапира срослась. Если сломаюсь я, будет ли чему срастаться?..
* * *
– …вы меня слышите?
– Слышу.
– Зачем, зачем вы нам все это показали?!
– Это его родина, – объяснил профессору Яффе. – Сеньор Пераль – солдат.
– И вы намерены воевать?!
Диего молчал.
– Мы готовы, – Яффе коснулся плеча маэстро, – эвакуировать вашего отца. Любая планета, какую он укажет, в его распоряжении. Если он откажется покинуть Террафиму, мы перевезем его в любое нейтральное государство.
– Благодарю, – кивнул Диего. – Но это не отменяет…
– Господи! – возопил профессор Штильнер. – Ну за что, за что из всех упрямых ослов Ойкумены мне достался самый упрямый?! Черт бы вас побрал, с вашей присягой и долгом! Для вас важнее изрубить в капусту дюжину себе подобных, чем спасти жизнь бедной девочке? Валяйте! Убивайте, умирайте! Да если бы кто-нибудь – бог, дьявол! – предложил мне вернуть мою Эмилию…
– Коллантарии, – сказал маэстро.
– Что – коллантарии?! Что?!
– Коллантарии. Они боятся выходить в космос. Как вы намерены их уговорить?
Убрав руку с эфеса, Диего уточнил:
– Как мы намерены их уговорить?
Контрапункт
из пьесы Луиса Пераля «Колесницы судьбы»
Федерико
(играет на гитаре):
Скачет всадник
к горам далеким,
Сеньорита
глядит с балкона,
Скачет всадник
назад к балкону,
Сеньорита
спешит навстречу,
Вышли сроки,
остались строки,
Вышло время,
ни день, ни вечер,
Как найти нам,
как обрести покой?
Ах, где найти покой?
Кончита
(пляшет, стучит кастаньетами):
А любовь
мелькает в небе,
Волну венчает
белым гребнем,
Летает и смеется,
и в руки не дается,
Не взять ее никак!
О Эскалона, красное вино!
Федерико
(играет на гитаре):
Насмерть всадник
коня загонит,
Сеньорита
подметки стопчет,
Не сойтись им
на этом свете,
Не сойтись им
за краем гроба,
В этом танце –
о, ритм агоний! –
В этом танце –
о, смерти почерк! –
В этом танце
для них покоя нет.
Ах, где найти покой?
Кончита
(пляшет, стучит кастаньетами):
А любовь
мелькает в небе,
Волну венчает
белым гребнем,
Летает и смеется,
и в руки не дается,
Не взять ее никак!
О Эскалона, красное вино!
Федерико
(играет на гитаре):
Ночь упала,
текут чернила,
Встало утро,
бела бумага,
День мелькает
пером гусиным,
Пишет время,
Господь читает,
Нет покоя
без встречи с милой,
Нет покоя
без блеска шпаги,
Рай ли, ад ли,
нигде покоя нет.
Ах, где найти покой?
Кончита
(пляшет, стучит кастаньетами):
А любовь
мелькает в небе,
Волну венчает
белым гребнем,
Летает и смеется,
и в руки не дается,
Не взять ее никак!
О Эскалона, красное вино!
