Глава 5.
«ПОДТЯНУТ, ХОЛОДЕН, ВЕЧНО ЗАНЯТ…»

Служащие посольства долго обсуждали трагичный случай. Капитан Танака Ватару, помощник военного атташе Хата, покончил жизнь самоубийством. Говорят, сделал сэппуку. Никаких разъяснений сверху не последовало. Подробности знали лишь посол и атташе. Но истинная подоплека самоубийства даже им не была известна.

«Я заставлял намеченных японцев идти на вербовку, располагая на них материалами, — говорил Роман Ким на доследовании в 1940 году, пытаясь показать, не раскрывая подробностей секретных операций, что он действительно вел контрразведывательную работу. — “Болтун” был завербован в результате компрометационной комбинации. В процессе этой комбинации одно японское официальное лицо даже распороло себе живот…» Официальным лицом был Танака. В отношении помощника военного атташе, признавал Ким, комбинация оказалась «неудачной», зато «“Болтун” дал нам один материал чрезвычайной важности…»^, Как говорится, ничего личного. Только служба. Государственные интересы.

История с Танакой относится ко второй половине 1933 года. Неизвестно, когда Ким принял и начал расширять агентурную сеть, в том числе проводить вербовки среди японцев. Вероятнее всего, в 1932 году, когда из секретных сотрудников перешел в так называемый гласный аппарат ОПТУ в звании оперуполномоченного.

Имена или клички своих агенток он называл на допросах, давая некоторым краткие характеристики: София Шварц — «вертелась около Касахара», Броннер — сожительница Ямаока (помощник военного атташе в 1930–1932 годах), Чернелевская — сожительница Огата (третий секретарь японского посольства), Дудунашвили — сожительница офицера-стажера, «Высоцкая», «0–36», «Амазонка» — «сожительствовала с офицерами Таяси и Юхаси, работала не дисциплинированно, знакомства заводила по своей инициативе», «Мимоза» — хозяйка квартиры, где жил Танака. «Рис» — среди японцев работала три-четыре года, «сожительствовала с несколькими чинами японского атташата, по своей инициативе сошлась с Кобаяси».

Корреспондент «Токио Ничи-ничи» Кобаяси Хидео, похоже, сам был агентом под прикрытием. Часто контактировал с военным атташе, посольство предоставило ему автомобиль с шофером. Собираясь уезжать из СССР, Кобаяси взялся переправить через границу свою возлюбленную Надю и ее мать Марию Вегенер, переводчицу посольства (была ли именно она агентом «Рис» — нет никаких намеков). Женщин спрятали в больших кофрах, вывезли из посольства и «погрузили» на поезд, идущий в Польшу. Кобаяси сопровождал атташе Кацуми. Всю компанию перехватили 26 декабря 1935 года на станции Негорелое к юго-западу от Минска — накануне начальник погранотряда получил ориентировку из Москвы. Что странно, попытка побега за границу (ст. 58.1а УК РСФСР, минимальное наказание — лишение свободы на 10 лет) обошлась Марии и Надежде Вегенер тремя годами ссылки. Мария умерла в Воронеже, дальнейшая судьба ее дочери неясна. А японские кофры попали в экспозицию Центрального пограничного музея как «чемоданы, в которых пытались вывезти шпионок из СССР».

Подполковник Хата подозревал, что ОПТУ ищет подходы к посольству и атташату с помощью женской агентуры. По возвращении в Японию весной 1935 года он написал инструкцию для военных разведчиков. Хата предостерегал от чрезмерной увлеченности русскими женщинами и рекомендовал — чтобы не влюбиться и под воздействием страсти не раскрыть какие-либо секреты, нужно иметь не одну, а нескольких русских любовниц.

«Я проводил немало вербовок [японцев] в результате агентурных комбинаций», — рассказывал Ким. О вербовках на идейной или корыстной основе не могло быть и речи. Значит, компрометация, шантаж или компромисс, завязанный на чем-то личном. Так, в Ленинграде Ким завербовал капитана Адачи — «стажера по языку».

В 1935 году Япония и СССР договорились об обмене офицерами-стажерами с целью изучения русского и японского языков. Весной с Москву прибыли первые четыре стажера, среди них — Адачи Хисаси, выпускник Военной академии Генштаба Японии. Некоторое время спустя Адачи оказался в Ленинграде, где у капитана случился роман с переводчицей Марией Теремовской. Было ли это знакомство агентурной комбинацией? Не берусь утверждать. Но стажировка Адачи затянулась. В январе 1937 года у него родился сын — Таро (Анатолий). Адачи официально подтвердил отцовство. В июле 1938 года, с началом японо-советского конфликта у озера Хасан, капитана отозвали в Токио. Марию с сыном соглашались отпустить с ним, но не давали разрешение на выезд ее дочери от первого брака, и Теремовская осталась в СССР.

Насчет одной комбинации Ким протестовал. Начальник 6-го отделения Николаев-Рамберг (чекист с правильной биографией, но скорее функционер, чем контрразведчик) через агентов «Салтыкову» и «Петра Константиновича» наметил вербовку корреспондента телеграфного агентства «Симбун Ренго» Оокаты. «Судя по агентурным данным, [Ооката] все время изображал из себя рьяного советофила, то есть сам лез на вербовку», к тому же имелись сведения, что он работал в Харбине в аппарате Южно-Маньчжурской железной дороги, причем в осведомительном отделе — «то есть кадровый разведчик». «Однако Николаев-Рамберг не считался с моими советами, сам подготовил и провел вербовку.

Когда я, побывав на явке, заявил Николаеву-Рамбергу, что Ооката не вызывает доверия, Николаев-Рамберг предложил мне с Ооката больше не встречаться…»

Совместно с Михаилом Горбом, заместителем начальника Особого отдела, Ким завербовал капитан-лейтенанта Инаиси из морского атташата. По всей вероятности, Инаиси проходил в отчетах под кличкой «Адмирал». С ним работали недолго, «Адмирал» не дал «ничего особо ценного, кроме нескольких донесений». Ким также «разрабатывал связи» коммерческого атташе Каватани, с которым познакомился, когда служил секретарем у Отакэ. К этому атташе был приставлен агент — учительница русского языка. В 1936 году Каватани заменил Танаку Косаку (должность коммерческого атташе в Москве он занимал до начала 1940-х). И на этот раз Киму фантастически повезло — Танаку он знал с 1921 года, когда тот учился в Токийском коммерческом институте и служил секретарем у Сугиуры Рюкичи. Бывший опекун Кима по делам приезжал во Владивосток, Роман Николаевич «мельком виделся» с ним, но несколько раз встречался с Танакой.

Наибольшим же успехом Кима можно считать вербовку весной 1936 года майора Мидзуно Кейзо — секретаря военного атташе. «“Майор” дал нам дважды материалы бесспорной ценности». Мидзуно «зацепили» крепко. Уезжая в мае в Польшу (известно, что Мидзуно стажировался в 58-м Великопольском пехотном полку), майор обещал продолжать давать информацию. В сентябре 1936 года Ким выехал на явку на нейтральной территории — в Праге. В столице Чехословакии он пробыл десять дней, дважды встречался с Мидзуно в отеле «Terminus» (ныне «King David Prague») и получил «письменную информацию о расположении разведывательных пунктов японской разведки на Западе». Связь с Мидзуно, служившим уже в Военном министерстве Японии, к моменту ареста Кима была прекращена.

«В 1936 году Николаев приказал мне взять работу по линии японских дипломатов только для подготовки специальных операций, — рассказывал Ким. — Когда я ему заявил, что у меня только два работника: Калнин и Каравай и что нам троим нельзя обслуживать все линии японского сектора, Николаев заявил: “Весь сектор вы берете на время, потом передайте заместителю начальника отдела” (ожидался приход Уманского из немецкого отделения)… Работой по дипломатам я был недоволен, я не мог с ней справиться. Специальную операцию “X” Гай не разрешил. Из лиц, которых нужно было изъять, мне разрешили арестовать (и то после долгих споров, со ссылками на НКИД) Миронова и связанных с “X”… Придя к заключению, что с дипломатами у меня ничего не выходит, я отказался от нее…»^,

Преподавательской и научной работой Киму пришлось пожертвовать еще в начале 1930-х. Он числился лишь членом бюро секции зарубежного Востока в Коммунистической академии на Волхонке. Думаете, детективный Хайд окончательно победил Джеккиля-ученого? Отнюдь.

«Кажется, впервые я встретил Рому у Бориса Пильняка, в деревянном коттедже на Ленинградском шоссе, — припоминал писатель Лев Славин. — Он несколько сторонился нас. Подчеркивал, что он сам по себе. Зачем бы ни привел его в свой дом Пильняк — по литературным ли делам или как живой справочник по Японии, — Ким держался там как свой. С нами не смешивался. Пожалуй, некоторое исключение он делал для Бориса Лапина, с которым его связывали востоковедческие интересы. Мы же больше, чем хозяином дома, интересовались Кимом. Только что появилась его острая, оригинальная книжка “Три дома напротив, соседних два”, очень, кстати, понравившаяся Горькому. В тот вечер Ким прервал наконец свое олимпийское молчание, ввязался в наш спор о сердцевине сегодняшнего дня и заявил, что современность — это субъект, а не объект, что роман о Тиберии и Гае Гракхах может быть остросовременным, а о секретаре обкома — безнадежно отсталым. Мне это показалось правильным, я поддержал его…»

Очерк-памфлет «Три дома напротив, соседних два» был опубликован в 1933 году в альманахе «Год Шестнадцатый». Сейчас это сочинение — «описание литературной Японии» — заинтересует, пожалуй, лишь специалистов-литературоведов. Но в 1934 году оно было выпущено еще и отдельным изданием, а авторитетный востоковед Николай Конрад поместил «Три дома» в список рекомендованных книг к своему курсу лекций по истории японской литературы эпохи Мэйдзи.

«Утро японского либерализма было очень веселым и многообещающим… На следующий год после смены правительства [1869-й] в Эдо, переименованном в Токьо, была открыта Высшая школа. Великовозрастные сынки захудалых самураев и наследники мелких купцов и помещиков в засаленных халатах и рваных юбках по утрам слушали заморских лекторов, а по вечерам, ошалелой гурьбой шляясь по переулкам, пугали окрестных жителей только что вызубренными спряжениями немецких глаголов и заумью из Nursery Rhymes. Вскоре рождается бессмертная студенческая песня, японский “Гуадеамус” с воинственным припевом: “Дэкансьо, Дэкансьо — живи полгода этим! Остальную половину проводи во сне!”. Таинственное “Дэкансьо”, которое старушки принимали за имя западного божества, являлось просто сокращенным обозначением европейской премудрости: ДЭ-карт, КАН-т, ШО-пенгауэр… Аудитория новой литературы составилась исключительно из обитателей этого квартала — подданных Дэкансьо, дипломированных интеллигентов…» 

Название для очерка Ким заимствовал из статьи профессора филологии Такаямы. Придуманную литературными мэтрами современной Японии эго-беллетристику (о личных переживаниях, своем окружении, мелочах повседневного бытия) Такаяма назвал «трехдомовнапротивсоседнихдвухной» прозой. Эта литература, с сожалением констатировал Ким, «превратилась в коллекцию опытов описания потайных углов микрокосма авторов и их знакомых». Он рассмотрел и другие жанры — от дзюнбунгаку («чистая литература») до дзицува («истории, основанные на фактах»), и противопоставил им особое явление — «пуро», реалистическую или пролетарскую литературу: «Пуро заняли почти половину мест в промпланах буржуазных книгоиздательств и в литературных отделах толстых ежемесячников».

Под влиянием ли лучших «пуро» или поздних сочинений своего любимого Акутагавы, Роман Николаевич и сам написал пару новелл, опубликовав в очередном выпуске того же альманаха. Персонажи «Японского пейзажа» — туристы: французский посол, юноша-японец и семья из Токио. Муж, потерявший работу учителя в частной гимназии, здание которой купила патриотическая организация, жена, больная туберкулезом, и маленькая беззаботная дочка. Туристы идут через горы полюбоваться знаменитым озером и водопадом. «На берегу цвели вишни. По сине-зеленому стеклу скользили крошечные яхты. На той стороне озера, на склоне горы среди сосен, виднелись пагода и крыша буддийского монастыря… Посол вынул блокнот, записал: “Все одинаковы перед лицом шедевра природы. Император, торговец, кули одинаково забывают свои эфемерные страсти — политику, заботы, обиды”… Рано утром все пять путников покинули гостиницу, разошлись в разные стороны. Посол вызвал рикшу из селения и поехал дальше в горы, в соседний курорт… Молодой парень нанял лодочника и переправился на ту сторону озера. В монастыре ночью должна была состояться конференция нового состава ЦК компартии… Супруги с девочкой пошли вдоль берега, перешли мостик, прошли мимо двухэтажных вилл, еще пустых. Они направились прямо к знаменитому водопаду, чтобы броситься в него».

Ким не вкладывал второй смысл в название своего очерка — «Три дома напротив». Но оно ненароком наводит на размышления. У китайского философа Мэн-цзы (Моей в японской транскрипции) есть притча. Когда у человека пропадает курица или собака, он бросается на поиски — обходит три дома напротив и соседних два. «Если же он потерял свою душу, он не знает, как вернуть ее…» Разведка — путь обмана и пренебрежения обычной этикой. Многие профессиональные разведчики отмечали, что жизнь под масками, в постоянных комбинациях, необходимость во всем подчиняться служебному долгу перенапрягает психику. Дмитрий Быстролетов писал откровенно: «Разведка уродует души и жизни тех людей, которые вынуждены с ней соприкасаться».

В 1935 году Ким случайно пересекся в Москве с Павлом Шенбергом, за которым следил у Отакэ Хирокити. Шенберг не знал, что был арестован по донесению Кима, и обнялся с ним как со старым приятелем. Ким решил не упускать Шенберга из виду и «использовать в дальнейшем» — бывшего корреспондента знал «кое-кто из старых работников в японском посольстве», а также в самой Японии. Пообщавшись, он выяснил, что Шенберг вполне доволен службой в Центросправке и «твердо решил не работать у иностранцев». Спустя некоторое время Кима разыскала жена Шенберга, сообщила, что мужа снова арестовали, «он в последнее время работал у американского корреспондента Михайлова», и просила помочь узнать, в чем его обвиняют. «Я ничего не мог ей обещать… О приходе официально поставил в известность руководство». 

В числе близких друзей Романа Николаевича был Григорий Гаузнер (Гузнер) — выпускник Литературно-художественного института им. Брюсова, поэт и журналист, в 1927 году ездивший в Токио по поручению театра Мейерхольда для изучения «биомеханики театра Кабуки» и написавший по возвращении книгу «Невиданная Япония». Среди молодых членов Союза писателей СССР он считался едва ли не самым талантливым. В 1933 году Максим Горький собирал коллектив для создания книги государственной важности — «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина», в числе авторов оказался и Гриша Гаузнер. А его отец Иосиф Гузнер, обычный советский служащий, был связан с Романом Кимом как агент «X». В уцелевшем дневнике Гаузнера есть запись от 27 ноября 1930 года: «Танака дает объявление: “Иностранцу нужна учительница”. 40 женщин. Водевиль, когда они приходят по 5 и по 6, советуются на лестницах, толкутся в дверях…»^, Упомянутый Танака (партийный псевдоним) — это Ямамото Кэндзо, японский коммунист, эмигрировавший в СССР; в Москву он приехал в 1930 году и возглавил японские секции в Исполкоме Коминтерна и Исполнительном бюро Профинтерна. Не исключено, что Ким по заданию ОГПУ поселил Танаку в квартире Гузнеров и аккуратно следил за ним. И впоследствии агент «X» сдавал комнату другим приезжим японцам, за которыми требовалось понаблюдать.

Как в одном человеке сочетались утонченный художественный вкус и шпионские замашки? Дружелюбие и прагматичность с ноткой аморальности? Может, все дело не в трансформации личности, а совершенно естественном поведении в японском духе? Борис Пильняк, посетив Японию, отметил: «В морали европейских народов, несмотря на их присутствие, аморальными считались и почитаются — сыск, выслеживание, шпионаж; в Японии это не только почетно, но там есть целая наука незамеченным залезать в дома, в лагери противника, шпионить, соглядатайствовать…» («Корни японского солнца»).

Надо сказать, оперуполномоченный Ким в одной из своих литературоведческих статей весьма тонко поддел японскую разведку: «В моем распоряжении есть книга Урадзи, которая в течение двух месяцев выдержала 11 изданий. Книга начинается стихотворным гимном японских шпионов и посвящена описанию необычайных подвигов японских шпионов и провокаторов всех мастей… В книге описывается техника работы контрразведки и показывается, как нужно разоблачать иноземных шпионов. Особенно достается шпионам “Красной России”, которые поддаются женским чарам и погибают из-за этого». Конечно, суть насмешки могла быть понята только его коллегами или «подопечными», если бы у них в руках вдруг оказался ленинградский журнал «Залп».

В знаменитом Театре Мейерхольда и Театре Революции в Москве работали японские режиссеры Сано Секи и Хидзиката Ёси, оставившие объятую милитаристским духом родину ради свободного творчества в самой прогрессивной стране мира. Роман Ким дружил с ними. По словам Марианны Цын (учтем, что объяснение давалось на допросе), «встречи Кима с Хиджиката (Хидзиката. — Ред.) и Секи Сано вызывались служебными соображениями. Ким на все эти встречи получал санкцию у своего руководства, которому докладывал о характере бесед с этими японцами и об их настроениях… Встречи с ними происходили не более трех раз в год. Бывали случаи, когда Хиджиката и Секи Сано посещали наш дом… Все разговоры, которые велись в моем присутствии, касались исключительно международных тем или же японской кухни».

Удивительно — Ким не скрывал от режиссеров-японцев, что служит в ОПТУ! Не исключено, он намеренно брал на себя наблюдение за некоторыми интересовавшими госбезопасность лицами и таким образом оберегал их от опасных подозрений. «Левые корейцы и японцы составили в Москве небольшую общину… Самой авторитетной личностью в этом обществе был кореец Роман Николаевич Ким, военный с “ромбом”, сотрудник НКВД, притом оригинальный писатель, — записала в своих мемуарах художница Наталья Соколова (с Кимом ее познакомил Хидзиката). — О политике в этой компании не говорили, за исключением грядущей мировой революции. В воздухе уже витала незримая опасность, за всеми уже следили, но не все об этом знали, чувствовали себя непринужденно».

В 1931 году в Москву приехал Отакэ Хирокити. Как рассказывала Марианна Цын, он «позвонил Киму по телефону и просил встретиться. Киму было дано разрешение руководства отделения на встречу с Отакэ. Это свидание состоялось у нас на квартире… Я находилась в стороне и в их разговор не вмешивалась». Вместе с Отакэ в советскую столицу прибыл корреспондент газеты «Tokyo Asahi» Маруяма Macao. Исключительное совпадение — Маруяма знал Марианну Цын! Впервые они встретились в июле 1925 года в Чите: Марианна гостила на каникулах у родителей, а Маруяма готовил репортаж о японских летчиках, совершавших перелет Токио — Москва с посадками в сибирских городах. Редактор местной газеты попросил юную японистку показать токийскому журналисту достопримечательности Читы. «После этого я больше с ним не встречалась… Мне известно от японистов, что Маруяма меня разыскивал и расспрашивал обо мне. Когда он узнал, что я являюсь женой Кима, перестал интересоваться мною».

Незадолго до своего отъезда из Москвы в феврале 1932 года Отакэ попросил Маруяму прекратить общение с Кимом. Причину не объяснил. Корреспондент «Tokyo Asahi» догадался, в чем было дело, когда в 1934 году повстречал Романа Кима в чекистской форме в магазине «Международная книга». Ким сделал вид, будто не заметил Маруяму, и продолжил изучать книжные полки. Японский журналист удивился бы еще больше, если бы узнал, что находился «под колпаком» у Кима, — его русская подруга Валентина была агентом НКВД. С шефом она встречалась у него же дома или на явочной квартире рядом с гостиницей «Савой», изредка возле магазина «Динамо» на Большой Лубянке — «передавала сообщения, получала указания».

«Ким был всегда подтянут, холоден, вечно занят», — запомнилось Наталье Соколовой. Холоден? И это тот самый Ким, что поместил россыпь фантазий и иронии в глоссы к книге Пильняка? Еще есть свидетельство тому, что нервы у него не выдерживали, и он «срывался» в семейном кругу. Сохранилась драма в картинках, которую Роман Николаевич сочинил после ссоры с женой в знак извинения: «Дон Ромео Стерватор отчаянно тиранил свою прекрасную супругу донну Марианну. Не могши вынести сволочной характер гнусного гидальго, донна Марианна решила уехать к своей подруге — донне Рите Сан-Стефано… Вернувшись с охоты, дон Ромео вдруг почувствовал отчаянную тоску. Роскошное палаццо на улице Твербулиос в центре Мадрида показалось пустынным и мрачным. Дон Ромео стал дико тосковать, сидя в своем любимом кресле. Вскоре от тоски он потерял почти все кило… А донна Марианна наслаждалась природой Мадагаскара под яркими лучами экваториального солнца, и все офицеры местного гарнизона передрались на дуэли из-за нее».

Снова раскроем мемуары Натальи Соколовой: «Несколько раз я тщетно пыталась попасть в Институт востоковедения — для беспартийных он был недоступен; помимо партбилета требовались еще три рекомендации чуть ли не из ЦК. Целый год мне голову морочил Р.Н. Ким — обещал место где-то, зачислил кандидатом куда-то, но из этого ничего не вышло; я не работала в ожидании этого таинственного места, промышляла уроками и халтурами, не понимая, что лезу в петлю…».

Предупреждения Особого отдела насчет «повышения активности японской разведки против СССР» подтверждались.

В 1931–1932 годах в Приморье и граничащих с Маньчжурией районах Восточно-Сибирского края были задержаны несколько групп белоэмигрантов и агентов-одиночек из «Братства русской правды» в Харбине. Границу они пересекали при содействии японцев. В августе 1933 года из Маньчжурии в СССР была заброшена вооруженная группа из 10 человек, собранная «Русской фашистской партией», которой благоволила японская военная миссия в Харбине. Задачи у всех были схожие: шпионаж, вербовка, подготовка повстанческих отрядов, диверсий. ИНО ОГПУ, задавшись целью ослабить маньчжурское отделение «Русского общевоинского союза», начал операцию «Мечтатели». Чекисты придумали контрреволюционную организацию в Иркутске. Ее курьер, будучи уверен в реальности заговора, неоднократно перебирался через границу с сообщениями для главы отделения РОВС полковника Кобылкина. Он подтвердил, что японцы покровительствуют антисоветской деятельности эмигрантов. Кобылкин поддался: сперва отправил в Иркутск своего помощника — хорунжего Переладова, а затем явился сам. На следствии полковник рассказал о нескольких разведгруппах, сформированных в Харбине по просьбе японской военной миссии и переправленных на территорию СССР, но без его участия. Его собственная группа (с оружием, зажигательными снарядами, антисоветскими листовками) уже была задержана пограничниками. Операция «Мечтатели» завершилась. Над арестованными в августе 1935 года в Иркутске устроили показательный суд.

В Москве первым лицам государства казалось или хотелось думать, что все эти агенты-эмигранты — лишь верхушка шпионского айсберга, и госбезопасности нужно «рыть» шире и глубже. Если шпионы есть в Сибири и на Дальнем Востоке, почему они не могут появиться в столице? Ведь даже японские дипломаты не брезгуют лично заниматься шпионажем. 14 июня 1933 года караул подмосковного авиазавода № 22 задержал иностранца, подъехавшего к территории предприятия на автомобиле и затем внимательно осмотревшего через изгородь аэродром, на котором находилось около 70 тяжелых бомбардировщиков. Иностранец оказался японским военным атташе — Кавабэ Торасиро. Он уверял, что всего лишь гулял на природе. После проверки документов Кавабэ отпустили, о происшествии ОГПУ доложило лично Сталину. 

В январе 1934 года в Москве арестовали подозрительного корейца — студента Института инженеров транспорта Ким Заена. На следствии выяснилось, что он руководил шпионско-диверсионной группой, состоящей из служащих Московско-Казанской железной дороги и Паровозного управления НКПС. Оказалось, что недавние железнодорожные аварии — не что иное, как спланированные диверсионные акты. Дело Ким Заена помогло разоблачить другого японского резидента — корейца Николая Пака, историка и филолога, преподававшего в Институте востоковедения. Пак курировал диверсионную группу в Институте сои, подготавливавшую массовые отравления на фабриках-кухнях и в столовых крупных предприятий и военных заводов. Японские шпионы нашлись в Глававиапроме, «Союзтекстильмаше», на Сталинском металлургическом заводе (в случае объявления Японией войны СССР инженеры-заговорщики должны были устраивать теракты в отношении «руководящих работников»). Через арестованных шпионов в «Союзшелке» чекисты вышли на предателя в 9-й школе ВВС РККА. По делу «Союзтекстильмаша» выявили предателя в Орловской бронетанковой школе.

Подозрительность умножалась неспокойной обстановкой на границе с Маньчжурией. Японцы настойчиво проверяли прочность рубежей СССР. Провокационные пограничные перестрелки обернулись в октябре 1935 года и январе 1936 года локальными боями между отрядами японо-маньчжур и советских пограничников. Японских шпионов в 1936 году искали по всему Советскому Союзу — от Владивостока до Ленинграда и Киева. Весной шпионско-вредительскую организацию, созданную японской разведкой, раскрыли на Томской железной дороге («ставила своей задачей зажимать поток грузов, особенно военных, идущих с запада на восток»). Под подозрение мог попасть любой советский гражданин, когда-либо бывавший в Японии или Маньчжурии, знавший японский язык, контактировавший с японцами, находящимися в СССР. Насколько цинично на самом верху относились к охоте за шпионами, свидетельствует проект секретного постановления Политбюро ЦК ВКП (б) «О Японии» от 20 мая 1936 года: НКИД, в связи с развернувшейся в Токио кампанией по обвинению в шпионаже сотрудников полпредства СССР, надлежит заявить протест японскому послу; если протест окажется безрезультатным — «разрешить НКВД арестовать нескольких советских сотрудников японского посольства, занимающихся шпионской деятельностью». Аппарат контрразведки пока не трогали.

До 1935 года Роман Николаевич с семьей жил в доме № 4 на Тургеневской площади — «в большой, неуютной квартире против библиотеки имени Тургенева», как отметила Наталья Соколова. Затем переехал в дом № 6а по 2-му Троицкому переулку. Места эти некогда принадлежали подворью Троице-Сергиевой лавры. Дом № 6 был странноприимным домом, при советской власти в нем надстроили два этажа, а позади в 1930 году построили большое здание в три корпуса в конструктивистском стиле, обозначенное литерой 6а. В обоих домах квартиры получали сотрудники НКВД, других особо важных наркоматов и ведомств (таких, как Наркомат путей сообщения), а еще — Исполкома Коминтерна.

Ким заселился в квартиру № 12. В соседнем подъезде, в квартире № 13, жил Георгий Крамфус — лучший шифровальщик Спецотдела ОГПУ — ГУГБ, работавший у Бокия с момента создания отдела. Он не только разгадывал иностранные коды, но и придумал первый код для секретной переписки советских учреждений за границей. Вероятно, Ким и Крамфус знали друг друга. Соседом Крамфуса был Григорий Чернобыльский — чекист с пятнадцатилетним стажем, разведчик из ИНО, резидент в Эстонии. В 1936 году его перевели в резерв и дали должность начальника отдела Главного управления шоссейных дорог НКВД СССР.

1 сентября 1936 года Чернобыльского арестовали по подозрению в принадлежности к контрреволюционной организации. Это был первый арест в ведомственном доме.

Неделей раньше в Москве завершился грандиозный судебный процесс по делу «Антисоветского объединенного троцкистско-зиновьевского центра». Сразу по окончании председатель Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б) Николай Ежов начал «копать» под Генриха Ягоду. Репрессивная молотилка выплюнула компромат на одного из своих создателей. 26 сентября Ягоду сместили, назначили на пост наркома связи (арестовывать и карать было рано). НКВД возглавил сам Ежов. 23–30 января 1937 года он провел процесс «Антисоветского троцкистского центра». Наконец-то во всеуслышание был объявлен второй главный внешний враг СССР, наравне с Германией плодящий в советской стране предателей и диверсантов вплоть до высших уровней власти, — Япония. 

«Параллельный антисоветский троцкистский центр основной своей задачей ставил свержение советской власти в СССР и восстановление капитализма и власти буржуазии путем вредительской, диверсионной, шпионской и террористической деятельности, направленной на подрыв экономической и военной мощи Советского Союза, ускорение военного нападения на СССР, содействие иностранным агрессорам и на поражение СССР, — утверждалось в приговоре. — В полном соответствии с этой основной задачей враг народа Л. Троцкий за границей, а параллельный антисоветский троцкистский центр в лице Радека и Сокольникова — в Москве вступили в переговоры с отдельными представителями Германии и Японии. Враг народа Л. Троцкий … обещал, в случае прихода к власти троцкистского правительства, в результате поражения Советского Союза, сделать Германии и Японии ряд политических, экономических и территориальных уступок за счет СССР, вплоть до уступки Украины — Германии, Приморья и Приамурья — Японии…»

Японцы пристально следили за этим процессом, и в НКВД о том знали. 2 февраля Ежов направил Сталину сообщение, подготовленное по агентурным данным: «На квартире советника японского посольства Сако состоялось специальное совещание, на котором кроме чиновников посольства участвовал в качестве докладчика корреспондент Маруяма. Совещание было созвано советником Сакко для заслушивания доклада Маруяма, являющегося информатором посольства о ходе процесса… и для обмена мнениями по вопросу о контрмерах японского посольства. Посол Сигэмицу на банкете, состоявшемся до этого совещания в ресторане “Савой” по поводу отъезда рыбопромышленника Аригата, заявил последнему, что японское правительство предъявит протест советскому правительству еще до вынесения приговора обвиняемым [либо] разошлет меморандум всем державам, в котором будет дано мотивированное разъяснение того, что показания подсудимых в части, касающейся их связей и переговоров с японскими официальными лицами, ложны и подтасованы… На этом же банкете секретарь посольства Симада сказал юрисконсульту посольства, что германское правительство решило не предъявлять протеста в связи с процессом, так как это может отразиться на судьбе немецких инженеров…».

Пожалуй, одного этого документа достаточно, чтобы понять, какого уровня достигла работа контрразведки по японской линии в Москве. Несколько месяцев спустя она будет признана предательской и шпионской.

2 марта 1937 года Ежов выступил с докладом на пленуме ЦК, раскритиковав в пух и прах своего предшественника в НКВД. Пленум резюмировал: «Изменникам родины — троцкистам и иным двурушникам, в союзе с германской и японской контрразведкой, удалось развернуть вредительскую, диверсионную, шпионскую и террористическую деятельность [во многом] благодаря слабой работе органов Государственной Безопасности Наркомвнудела СССР… В процессе следствия по антисоветскому троцкистскому центру только по одной Москве [среди агентуры НКВД] было выявлено 65 предателей… В отдельные звенья органов Государственной Безопасности проникли чуждые и преступные элементы. Обнаружен ряд случаев, когда в органы Государственной Безопасности удалось проникнуть даже шпионам иностранной разведки».

Дни Ягоды были сочтены. 31 марта ЦК ВКП (б) утвердил предложение Политбюро об исключении Генриха Ягоды из партии и последующем аресте. 5 апреля экс-генерального комиссара госбезопасности доставили в тюрьму на Лубянке.

Началась чистка НКВД. 

Главное управление госбезопасности реорганизовали еще в ноябре 1936-го. Снятого с должности начальника Особого отдела Марка Гая перевели в Иркутск начальником УНКВД Восточно-Сибирского края. Военную контрразведку — 5-й отдел — Ежов поручил преданному ему Израилю Леплевскому, бывшему наркому внутренних дел Белоруссии. Политическую контрразведку выделили в 3-й отдел под началом Льва Миронова, до того шесть лет руководившего Экономическим отделом ОПТУ. В марте 1937 года, после пленума ЦК ВКП(б), Миронов подготовил приказ «О задачах третьих отделов государственной безопасности». Начальникам контрразведывательных структур всех уровней разъяснялось, что на территории СССР действуют германская, польская и японская разведки, создавшие огромное количество резидентур и обширное антисоветское подполье. «Мы не знаем, где имеются и кто входит в состав созданных контрреволюционных организаций, вследствие чего не можем в нужный момент их ликвидировать». Для выявления предателей, заговорщиков и шпионов предписывалось пристально следить за живущими в СССР немцами, поляками и корейцами, «харбинцами» (бывший персонал КВЖД), политэмигрантами, лицами, обучавшимися и длительное время работавшими за границей, бывшими «белыми», членами запрещенных политических партий и т.д..

Сотрудник для особых поручений ГУГБ Роман Ким подпадал сразу под три признака подозрительности. Не говоря уже о постоянных контактах с «представителями Японии».

Поздним вечером 2 апреля 1937 года черная эмка направилась с Лубянки ко 2-му Троицкому переулку.