Мое собственное понимание материнской разрушительности развивалось в два этапа. Основой послужило сопоставление тех чувств ужаса и враждебности, которые мои пациенты ощущали по отношению к своим матерям (или отчаянной защиты, используемой ими для того, чтобы отрицать эти чувства), и угрожающего материнского поведения, наблюдавшегося непосредственно или реконструированного в ходе психотерапии. Установление причинно-следственной связи между этими явлениями было неизбежным. Однажды возникшее предположение стало почти несомненным, но, принимая во внимание мой собственный комплекс смерти и мою первоначальную приверженность психологии инстинктов, потребовались долгие годы клинического опыта и преодоления внутреннего сопротивления, чтобы установить эту связь.

Второй этап заключался в постепенном проникновении благодаря акушерской и психиатрической практике в материнскую разрушительность. Возник вопрос, почему, если страх и ненависть пациента являются ответной реакцией на адекватное провоцирующее воздействие, в некоторых случаях существует диспропорция между силой этих эмоций и поведением матери, о котором рассказывал пациент или иногда другие люди? Некоторые субъекты демонстрировали удивительное несоответствие между ужасом или обвиняющим осуждением и воспоминаниями о матери, которая вовсе не казалась ни особенно строгой, ни оказывающей явное патогенное влияние. В общем, существовала такая разница между матерями-чудовищами из воспоминаний пациента и матерями в обычной жизни, что это, казалось, подтверждало идею о том, что образ злой матери является проекцией архетипа или садизма самого ребенка. Другой возможностью, однако, была вероятность того, что материнская разрушительность намного утонченнее, чем различимо на глаз. Эти две возможности, конечно, не являются взаимоисключающими, но если не соглашаться с существованием архетипов и первичной агрессии, то остается только вторая возможность. Чем больше я продвигался в понимание подсознательных материнских импульсов, тем меньше становились диспропорции между провоцирующим воздействием и реакцией ребенка. Эти импульсы эффективны сам по себе, и они создают мириады вредоносных установок, привычек и защитных механизмов, которые можно выявить. За клинической документацией и библиографией по этой теме читатель может обратиться к главам «Импульс, направленный на убийство своего потомства» и «Импульс, направленный на нанесение увечий» в книге «Страх быть женщиной» (1).

Импульс матери, направленный на убийство своего потомства, является как реально существующим фактом, так и гипотезой; то, что он существует – это факт, то, что он присутствует у каждой матери – гипотеза. В поведенческих тенденциях, за исключением инстинктивных драйвов, не наблюдается инвариантность. Но свидетельства, предоставленные многочисленными источниками, и объем общего количество примеров дают возможность для некоторого обобщения. Можно сказать, что импульс присутствует у неопределенного, но, по-видимому, очень большого количества матерей, допуская возможные исключения. Или, как я предпочитаю думать, можно предположить, что он присутствует у всех, только у некоторых его интенсивность приближается к нулю, в то время как у других достигает чрезвычайно высокого уровня разрушительности (не обязательно измеряемой в выражениях явной враждебности, с детоубийством в качестве максимальной отметки).

Изучение психологии репродуктивного процесса у женщин обычно создает впечатление, что в отношении к нерожденному ребенку и младенцу преобладает интенсивная враждебность. Как правило, во время беременности, даже у тех женщин, у которых беременность была желательной, и чье сознательное отношение к будущему ребенку только нежное и любящее, наблюдаются сновидения об уничтожении плода. Уничтожающий импульс (или тревога, которая побуждает его и которая может возникнуть из него) являются этиологическим фактором во многих акушерских осложнениях, со всеми их вредными косвенными влияниями на плод. В некоторых случаях самопроизвольного аборта создается впечатление, что женщина намеревалась убить плод, хотя никакой попытки избавиться от него не сделала. Подтверждения этого имеют отношение не только к подсознанию и психологическому тестированию, но и проявляются на поверхности в установках отвращения и гнева. Многие женщины ненавидят своего не рожденного ребенка потому, что чувствуют, что он злонамеренно поставил их в невыносимое положение. Подобное чувство часто скрывается, но иногда выражается откровенно и мстительно – другим женщинам, не мужчинам, за исключением вызывающего симпатию врача.

Стресс, испытываемый во время схваток и родов, ослабляет контроль, и позволяет импульсу, направленному на убийство собственного ребенка, находить выход в несдержанном поведении. Я вспоминаю, насколько я был ошеломлен, когда в мою бытность студентом медиком услышал, как женщина, рожавшая ребенка, проклинала ребенка (и своего мужа) и угрожала убить его. Это стало привычным зрелищем и позднее у меня возникло впечатление, что, даже в отсутствие озвученной враждебности, некоторые роженицы не просто изгоняют ребенка, но пытаются уничтожить его, наблюдение, подтвержденное некоторыми акушерами. Один даже рассказал мне, что нормальный новорожденный умер в возрасте 12 часов из-за враждебности своей матери, хотя после рождения никаких контактов между матерью и ребенком не было. Некоторые женщины противятся общей анестезии потому, что боятся нанести ребенку вред, выходя из наркоза. Сразу же после родов, испытывая или не испытывая смятение мать может совершить попытку убить своего ребенка.

Импульс, направленный на детоубийство, регулярно и безошибочно проявляется в эмоциональных послеродовых нарушениях. Во время периода госпитализации многие женщины мучаются из-за своих амбивалентных чувств к ребенку, иногда из-за своего желания его смерти или импульса убить его. Акушеры всегда настороже к угрозе убийства младенца, и сразу же забирают ребенка, если существуют сомнения в его безопасности, когда он находится в материнских руках. Во всех послеродовых психических расстройствах – тревоге, депрессии, шизофрении – желание, импульс, обсессия или компульсия, направленные на уничтожение ребенка, находятся в основе заболевания. Zilboorg (241) утверждает, что «убийственная враждебность против своего ребенка является центральной точкой депрессивной реакции матери». Мой собственный опыт позволяет сделать вывод, что первичным является конфликт между женщиной и ее матерью. Тревога, вызванная угрозой наказания, ведет к потребности прекратить материнство. Это, в свою очередь, у многих женщин вызывает тревогу, но для некоторых избавление от ребенка означает избавление от тревоги. Для большинства матерей навязчивое желание и побуждение убить своего ребенка кажутся разрушающими эго, и они чувствуют, что, должно быть, «теряют разум», потому что такие мысли и намерения противоречат их стремлению защищать младенца. Даже если мотив убийства отрицается, его присутствие достаточно очевидно в боязни ножей и других инструментов, могущих принести смерть, страхе прикоснуться к младенцу или остаться с ним наедине. Эти страхи весьма обычны для рожениц, точно также как и нарушение душевного равновесия. Идея убийства может быть настолько сильно подавлена, что нет ни осознания ее, ни тревоги, как мы видим в случае с женщиной, которой снилось, что она разрывает зубами горло дочери. Именно этот садистский элемент может вызвать реакцию отвращения у тех, кто узнает о материнском импульсе, направленном на убийство ребенка. Если компульсия, или даже желание, состоят в том, чтобы отнять жизнь у ребенка, почему сновидения, фантазии, и способы реального убийства принимают такую садистскую форму? Я убежден, что объяснение кроется в комплексе трагической смерти: страх перед жестоким уничтожением требует для своего высвобождения такого же жестокого уничтожения.

Нужно помнить, что, каким бы ни было происхождение этого импульса, вне зависимости от того, осознает ли его мать, как она с ним справляется и сосуществует ли он с материнской заботой, он передается ребенку и вызывает соответствующую реакцию, ужас, недоступный нашему воображению.

Что мне трудно понять, так это то, что существуют матери, вынашивающие мысли об убийстве ребенка и даже совершившие его, у которых полностью отсутствует любая эмоциональная реакция – ни вины, ни тревоги, ни депрессии, только озабоченность последствиями для них, если убийство будет раскрыто. Сколько на самом деле существует таких матерей, я не могу даже представить, потому что они не ищут психиатрической помощи и почти всегда скрытны, во избежание подозрения. Те несколько, которых я опросил (мать, случайно проговорившаяся мне о своем намерении покончить с одной из своих дочерей-близнецов, и три женщины, совершившие убийство своих детей, и у которых предшествующее убийству желание не вызвало конфликт), не были психически больными. В некоторых случаях мать сопротивляется порыву убить своего ребенка, потому что считает это безнравственным. Иногда импульс скрывается за рационализированным мотивом, или кажется оправданным для женщины как способ наказания мужа (так называемый комплекс Медеи). Эта безнравственная деструктивная тенденция не ограничивается только собственными детьми, но может также распространяться на всех детей; я был поражен количеством женщин, которые почти равнодушно признают наличие у себя желания обижать, уродовать или убить ребенка, любого ребенка. Я никогда не встречался с мужчиной, у которого была бы такая «хладнокровная» враждебность к детям. Мужчины, которые узнают о ее существовании у женщины, и которые обсуждают ее со мной, всегда спрашивают: «Есть ли у женщин что-нибудь человеческое»? Конечно, подобное обобщение недопустимо, и что касается этого меньшинства женщин, которые кажутся такими бессердечными, то я полагаю, что они сами являются жертвами своих бессердечных матерей. Но почему у мужчин нет такой аномалии, я объяснить не могу.

У большинства матерей осознанное желание или импульс к совершению детоубийства сопровождается конфликтом, и это желание обычно подавляется. Периодически эта диссоциация может нарушаться, и женщиной овладевает мучительная идея детоубийства, или она испытывает жесточайшее чувство тревоги без видимых на то причин. Матери, находящиеся в стадии активного конфликта из-за импульсов к уничтожению, составляют самое большое число пациентов женщин с острыми расстройствами, которое мне довелось встретить в моей практике. Chapman (240) изучил двадцать подобных матерей, у которых было двое или трое детей в возрасте до десяти лет. Они фантазировали о том, как они заколют, обезглавят, удавят своих детей, всегда с большой тревогой. Они боялись оставаться наедине с одним из детей и постоянно страшились «потери контроля» и самоубийства или безумия. У этих женщин нет и не будет психоза, а другие обсессивные и компульсивные симптомы малочисленны.Реальное убийство может произойти в любом возрасте ребенка, иногда в обстановке душевного расстройства, иногда почти случайно. Нельзя расследовать случаи настоящего убийства детей, не зная о «детоубийственном мире», который существует под поверхностью обычных детско-родительских взаимоотношений.

Подавление может сохраняться постоянно благодаря реактивным образованиям, иные из которых производят впечатление модели образцового материнства, или импульс может найти выход в том, что можно назвать «частичное детоубийство». Нередко, можно обнаружить подсознательный импульс к детоубийству с одной стороны, и подсознательный импульс к убийству матери – с другой, хотя кажется, что в материнско-детских взаимоотношениях не присутствует ничего, кроме взаимной привязанности. Эта скрытая ситуация является, возможно, более патогенной, чем открытое неприятие или жестокость со стороны матери, потому что она не дает возможности для развития реалистичных копинг-механизмов, которые могут появиться у ребенка, подвергающегося насилию, или «стрессового иммунитета». По крайней мере, он может оправдывать себя за ненависть к матери. Жертве невидимой материнской разрушительности доступна лишь одна защита – невроз.

Другим основным патогенным материнским импульсом является побуждение причинить ребенку какое-либо увечье. Оно может иметь общую и более специфическую, или более локализованную цель. В своей общей форме, оно, возможно, является аспектом уничтожающего импульса, который означает не просто лишение ребенка жизни, например, при помощи голода или другого способа умерщвления, но и направленности уничтожить его со всей жестокостью. Пытки и нанесение увечий являются почти неизменными аспектами фантазий о детоубийстве или совершенного убийства. Соответственно, страх смерти, который приобретает ребенок, имеет отношение не просто к потере жизни, но является страхом травматического уничтожения.

В своей более специфической форме импульс, побуждающий к нанесению увечий, направлен на гениталии ребенка, пенис у мальчика, и наружные половые органы и матку у девочки. Именно эта фокусировка цели является «кастрирующей» и вызывающей появление комплекса кастрации у ребенка. Комплекс, приобретенный этим путем, отличается от классического комплекса кастрации по двум важным аспектам: 1) он не эволюционирует эндогенно в ходе психосексуального развития, но фиксируется у ребенка, и единственным источником угрозы кастрации служит мать, и 2) страх кастрации у женщин является не чем-то эквивалентным страху потери пениса, а точно таким же страхом, как и у мужчин – то есть, тревогой относительно травмы или потери матки и, в меньшей степени, наружных половых органов и груди (которая становится уязвимой в результате замещения, вызванного материнскими установками по отношению к груди подросткадевочки). Любого, кто изучает эмоциональные реакции женщин на болезнь и угрозу операции или проведенную операцию на этих органах, поражает интенсивная, но избирательная тревога, которую они проявляют, или их мазохистические реакции.

Существование импульса, направленного на увечье гениталий является неоспоримым фактом, но сомнительно, что он присутствует у всех матерей. Его нельзя рассматривать как универсальный, с различиями в диапазоне патогенного потенциала, как в случае с детоубийственным импульсом, так как, по-видимому, у некоторых матерей он вообще отсутствует. Нужно признать, что таких матерей меньшинство, потому что подавляющее большинство людей страдает от страха перед атакой на репродуктивные органы. Отец не является действующей силой угрозы кастрации, хотя он может способствовать усилению тревоги по этому поводу, или, из-за действия механизма замещения от матери к нему, кажется источником подобной угрозы. Однако, как правило, мужчины испытывают страх кастрации именно от женщин, а не от мужчин. Женщины же обычно фантазируют о повреждениях гениталий, нанесенных женщинами, или мужчинами, которых провоцируют женщины, или страшатся увечий, исходящих от мужчин, из-за интроекции импульсов кастрации по отношению к ним, или как средства сдерживания от поступков, подлежащих наказанию со стороны матери.

Импульс к нанесению увечий в его кастрирующей форме нельзя отделить от совращения ребенка матерью. Здесь, как и в случае с жестокостью, мы сталкиваемся с поведением, проявляющимся более часто и более навязчиво, чем мы склонны допустить. Отец так же выступает в роли соблазнителя (в основном, дочери, очень редко – сына), но клинические наблюдения свидетельствуют, что совращение девочки не сопровождается значительными патогенными последствиями, даже когда в него вовлечен настоящий инцест, присутствует реактивное чувство вины и наказания со стороны отца (1). Пагубным влиянием обладает отцовское безразличие к женственности девочки, или, наоборот, его тайный интерес к ней, это же является причиной сильнейшего протеста дочери против него в дальнейшем. Но даже взаимоотношения между отцом и дочерью, в которых не присутствует чувственность, могут стать патогенными, если мать ревнует и ее вмешательство несет угрозу.

Совращение матерью, с другой стороны, – совсем другая история. Оно начинается в младенчестве, вовлекает как сына, так и дочь, и неизменно имеет вредные последствия. Соблазнение сына и его результат хорошо известны, но признание существования инцестуальной связи между матерью и дочерью до сих пор не является общепринятым. Она заметно влияет на сексуальность девочки и ее отношения с мужчинами. Патогенность материнского совращения кроется не только в эксплуатации ребенка для удовлетворения матери, но также во враждебном мотиве, который почти всегда таится за ним; на самом деле, совращение может быть выражением импульса к нанесению увечий. Девочку ориентируют в направлении гомосексуальности для того, чтобы воспрепятствовать развитию ее гетеросексуальности, а мальчика соблазняют для того, чтобы была причина для наказания. Эти мотивы обычно являются подсознательными и могут сосуществовать с суровыми пуританскими стандартами. Источником страха перед инцестом у мужчины, его представления о женщинах как о вероломных соблазнительницах и его сравнительно агрессивных сексуальных импульсов по отношению к ним, является то, что мать угрожает ему наказанием за интерес к инцесту, который сама же и пробудила.

Теперь ясно, почему существует несоответствие между страхом и ненавистью к матери и тем, какое впечатление она производит или производила. Необходимо установить корреляцию с ее импульсами к детоубийству или нанесению увечий. Хотя само существование подобных импульсов в подсознании производит патогенный эффект, сомнительно, что они никогда не находят выхода в материнском поведении. Их проявление может быть настолько незаметным, что почти не поддается обнаружению. Во время курса психотерапии человек может постепенно и с нарастающим чувством ужаса понимать, что в материнском поведении было некое злобное, «некрофильное», смертоносное свойство, которое, тем не менее, нельзя отнести ни к какому ее конкретному поступку или высказыванию. Таких женщин обычно характеризуют как «ведьм», говоря о них в роли жены или матери. Обычно о них отзываются исключительно негативно, но следует помнить, что они вовсе не чудовища, а всего лишь продукт деструктивности своих матерей. Эта «миазменная» злобность имеет тенденцию ускользать от эмпатического восприятия мужчин, потому что маскулинная агрессивность обычно характеризуется открытостью и прямотой. Непризнание едва различимого женского садизма является одним из изъянов в нашем знании женской психологии, и, таким образом, нашем знании об отношениях жены и мужа, а также материнско-детских взаимоотношениях.

Существуют разные мнения об отношении страха смерти к страху кастрации. Следуя определению Freud, Nunberg (266) говорит, что угроза кастрации является характеристикой фаллической стадии развития, и нередко можно видеть, как интенсивный страх кастрации постепенно мутирует до тех пор, пока не показывается во время половой зрелости как чистый страх перед суперэго, который в своей окончательной трансформации является танатической тревогой. Eissler (9) заявляет, что клиническое изучение пациентов, у которых центром страха служит смерть, подтверждает мнение Freud о первичности комплекса кастрации. Почти всегда анализ озабоченности смертью или интенсивного страха перед ней ведет к обнаружению интенсивного страха кастрации. С другой стороны, Klein (140) убеждена, что страх смерти первичен и усиливает страх кастрации. Трудно понять, как можно соглашаться с существованием инстинкта смерти и в то же время признавать первичность страха кастрации, как это делают Nunberg и Eissler.

Schur (165) предполагает, что и страх кастрации, и страх смерти могут иметь филогенетическое происхождение. В каждом случае анализа можно найти ассоциативные связи между сексуальностью, насилием и увечьем, также всегда присутствует страх кастрации. Создается впечатление, что есть глубоко заложенное «биологическое» знание, существующее вне жизненного личного опыта, и что, возможно, связь секса с опасностью является врожденной. Fenichel (267) видит неразрывную ассоциацию страха быть съеденным с идеей кастрации. Нельзя сказать, какой страх древнее, и какие между ними генетические и энергетические отношения. Возможно, обычно боязнь кастрации является более глубоким подавляемым мотивом, а страх быть съеденным – его регрессивное искажение. Некоторые авторы придерживаются мнения, что страх смерти может возникать из-за подсознательного предпочтения смерти кастрации. Ferencsi (268) заявляет, что, по-видимому, страх кастрации и увечья, или боязнь быть съеденным или проглоченным, являются более сильными, чем страх смерти; а Eissler (9) утверждает, что «подавляющее число мужчин полагают, что лучше умереть, чем быть кастрированным». (Но Eissler также говорит, что эго может принять кастрацию с целью избежать долгой болезни и смерти, и что у некоторых пациентов обнаруживаются фантазии о желании кастрации для того, чтобы, благодаря этой жертве, сохранить жизнь.)

Проблема взаимоотношений этих страхов в некоторой мере является следствием ошибочного предположения об их интрапсихическом происхождении. Как только мы начинаем смотреть на них как на реагирование на внешнюю угрозу, становится меньше метапсихологии и больше ясности. Но внешние причины все время отклоняются, не смотря на то, что сам Freud писал, что опасность кастрации угрожает мальчику извне. Мальчик верит в это потому, что «когда он находится на фаллической стадии развития, его часто пугают тем, что отрежут пенис» (219). Stärcke (269) также утверждает, что комплекс кастрации может быть прослежен до реальной угрозы со стороны одного из родителей, который обещает мальчику отрезать его пенис в качестве наказания за какой-либо проступок, обычно мастурбацию. Rado (270) полагает, что девочка, точно так же, как и мальчик, является жертвой родительского возмездия. Он говорит, что когда родители узнают, что мальчик занимается онанизмом, то угрожают отрезать ему пенис, когда они застают за этим занятием девочку, то запугивают ее, говоря, что этим действием она причиняет себе непоправимый вред. С незапамятных времен нанесение увечий, оставление на произвол судьбы и умерщвление голодом служат наказаниями, используемыми обществом за совершение сексуальных действий; хотя они уже вышли из употребления, ими до сих пор угрожают в детстве. Этим утверждениям, однако, не придают большого значения в русле преобладающего подхода, ориентированного на признание эндогенного происхождения комплекса кастрации.

Я же считаю, как уже подчеркивал раньше, что не существует вопроса о первичности. Материнский импульс к детоубийству порождает страх смерти и комплекс смерти, а материнский импульс к нанесению увечий порождает страх увечья и комплекс увечья. И то и другое является базовым. Кто-то может включить страх перед неспецифическим увечьем в комплекс смерти и отделить страх увечья половых органов как принадлежащий к комплексу кастрации. А кто-то может рассматривать комплекс смерти как обобщенные реакции на все угрозы целостности организма, помня о том, что младенец отвечает на любую опасность беспорядочными реакциями, целью которых является сохранение жизни. Я думаю, что это ухудшает понимание проблемы. Почти всегда приходится сталкиваться с двумя основными страхами, хотя, у разных людей, они взаимодействуют по-разному. У многих эти два страха или два комплекса по существу являются одним. У некоторых страх смерти доминирует или кажется единственным базовым страхом. Если у человека была мать, несущая импульс только к детоубийству, а не направленный на совращение или нанесение увечья, следствием этого будет страх уничтожения, а не увечья гениталий. Я наблюдал это у некоторых мужчин (конечно, страх кастрации мог остаться не обнаруженным), но не у женщин, у которых, (по крайней мере, у психиатрических и гинекологических пациенток), всегда присутствует страх атаки, направленной на половые органы, часто приравниваемый к страху смерти. У некоторых людей страх кастрации может быть преобладающим, и может быть связан с желанием кастрации, как принесением в жертву одной части тела или функции с целью уменьшить угрозу полного уничтожения. Этот механизм сильнее развит у женщин, чем у мужчин, и приводит к сексуальной фригидности, бесплодию, желанию гистероэктомии и других искупительных действий.