Когда я приезжаю в Нью-Йорк, у меня всегда одно и то же чувство. Есть дурацкий анекдот про человека, который женился на красавице и все ждал не дождался свадебной ночи. Но когда час настал, то красавица стянула с лысины белокурый парик, отвинтила деревянную ногу, извлекла вставные челюсти, делавшие ее улыбку столь неотразимой, и жеманно проворковала: “Теперь я готова, дорогой”. Так и со мной в Нью-Йорке. Каждый раз, отправляясь туда – будь то самолетом, поездом или машиной, – я жду не дождусь прибытия. Большое Яблоко! Театры! Музеи! Книжные магазины! Самые красивые женщины в мире! Все это там – и так давно меня дожидается. Я выскакиваю стремглав из вагона, а там вокзал Гранд-Сентрал, или автобусный терминал портового управления, или аэропорт Кеннеди – сердце всего. И мое сердце отплясывает конгу – какая скорость! Какие женщины! Я влюблен во все это. Во все! Но тут-то и начинаются проблемы, так как “все” включает и ханыгу, ковыляющего в угол поблевать, и четырнадцатилетнюю пуэрториканку на высоченных, космических каблуках прозрачного пластика, выклянчивающую доллар чуть ли не с ножом к горлу. И так далее, и так далее, и так далее. Расписывать в подробностях нет нужды, но случай, похоже, безнадежный, потому что каждый раз я едва ли не рассчитываю увидеть Фрэнка Синатру в матроске, как он пританцовывает и напевает: “Нью-Йорк, Нью-Йорк!”. И в самом деле – человек, смутно напоминающий Синатру, однажды пританцовывал передо мной на Гранд-Сентрале. Дотанцевал до стенки и стал мочиться.

Так что теперь у меня выработана целая наука. С поезда я схожу в приподнятом настроении. Потом, пока не случится какая-нибудь гадость, я свински счастлив, я влюблен в каждую проведенную здесь минуту. Но как только гадость произойдет, я сразу даю выплеснуться наружу всей моей злобе и досаде, после чего спокойно занимаюсь своими делами.

На этот раз первой гадостью оказался таксист. Выйдя с вокзала, я остановил машину и дал адрес издателя на Пятой авеню.

– На Пятой сегодня шествие.

– Да? Ну и что? – На лицензии за стеклом было написано его имя: “Франклин Туто”, и я задался вопросом, как оно произносится.

В зеркале заднего вида я увидел его оценивающий взгляд.

– А то, что поеду по Парк-авеню.

– Пожалуйста, пожалуйста... Извините, а в вашей фамилии где ударение – на первый слог или на второй?

– А вам-то что?

– Ничего. Просто интересно. – Свою дурость я попытался превратить в шутку: – Я подумал, а вдруг вы в родстве с египетскими Тутанхамонами.

– Черта с два вы так подумали. Вы меня проверяете, да? – Он схватил за козырек свою спортивную клетчатую кепку и натянул на самые уши.

– Нет, нет, видите ли, я увидел ваше имя на лицензии...

– Еще один козел-инспектор! Черт бы вас побрал! Я уже прошел этот долбаный ремонт, так какого черта еще вам от меня нужно? – Он подрулил к поребрику и заявил, чтобы я выметался из его долбаной машины – что, мол, я могу, конечно, отобрать у него долбаную лицензию, но его уже тошнит от “всех нас, козлов”. Так что все мы вылезли из такси, сделали Франклину Туто ручкой, когда он, визжа покрышками, тронул с места, и с тяжким вздохом поймали другое такси.

Следующего водителя звали Кодель Свит. Люблю читать фамилии таксистов. Вид из окна меня обычно утомляет. На водителе была одна из тех старомодных велюровых шляп, что словно упали на голову с неба и решили там остаться. К добру ли, к худу ли, но за всю поездку он не произнес ни слова, разве что “проверьте”, когда я снова дал адрес издателя. Впрочем, когда я вылезал, он добавил: “Желаю удачи”,– и это прозвучало так, будто он в самом деле желал мне удачи.

Дом по указанному адресу оказался одной из тех стеклянных громад а-ля “Дивный новый мир” – словно гигантский плавательный бассейн перевернули набок, а вода почему-то не вытекла. Такая архитектура мне нравится лишь в ослепительно солнечные дни весной или осенью, когда миллионы окон отражают лучи во все стороны сразу.

Меня удивило, что издательство занимает в этом здании сразу несколько этажей. Столько народу – и все трудятся над выпуском книг. Мысль эта мне понравилась. Мне понравилось, что Кодель Свит пожелал мне удачи. В лифте приятно пахло – соблазнительными женскими духами... Все-таки Нью-Йорк неплох.

Поднимаясь на лифте, я ощутил глубоко в печенках странный горячечный зуд: подумать только, через несколько минут я буду говорить с тем, кто действительно знал Маршалла Франса. Всю жизнь окружающие неустанно допытывались, что за человек был мой отец, и я ненавидел это всеми фибрами души, но теперь сам сгорал от нетерпения задать пятьдесят миллионов вопросов о Франсе. Когда я успел придумать пятьдесят первый миллион, двери лифта раздвинулись, и я отправился искать офис Дэвида Луиса.

Луис был не ровня Максвеллу Перкинсу, но репутацию имел достаточно солидную, и его имя время от времени мелькало в прессе. Перечитав статьи о Франсе, я узнал, что Луис был одним из немногих, кто общался с Франсом, пока тот был жив. Он также редактировал все книги Франса и был его душеприказчиком. Я ничего не знал о душеприказчиках (когда умер мой отец, я впал в кататонию и не выходил из нее, пока поле боя не очистили от тел и осколков), но предположил, что Луис что-то значил для Франса, раз тот назначил его исполнить свою последнюю волю.

– Вам помочь?

На секретарше была надета – богом клянусь! – футболка из золотой парчи, и буквы из золотистых блесток складывались на красивой груди в “Вирджиния Вулф”. На столе у нее лежал свежий выпуск “Образцового секретаря” лицевой стороной вниз.

– У меня назначена встреча с мистером Луисом.

– Вы мистер Эбби?

– Да. – Я отвел глаза, поскольку в ее взгляде вдруг мелькнуло: “А вы случайно не?..” – а я был не в настроении для таких вопросов.

– Минутку, я выясню... – Она сняла трубку коммутатора.

Одну стену комнаты занимал стенд с новинками издательства. Я стал рассматривать художественную литературу, но мое внимание привлек гигантский альбом “Мир кукол”. Он стоил двадцать пять долларов, но сквозь стекло казался очень толстым и, должно быть, содержал фотографии всех на свете деревянных голов и ниточек. Я решил купить его для Саксони в награду за проделанную работу. Я понимал, что она может придать этому жесту большее значение, чем хотелось бы, ну да плевать. Она заслужила.

– Мистер Эбби?

Я обернулся. В дверях стоял Луис. Он был низенький и коренастый, вероятно, лет шестидесяти – шестидесяти двух, ухоженный. На нем был рыжевато-коричневый с иголочки костюм с широкими лацканами и небесно-голубая, в елочку, рубашка с темно-бордовым шарфом вместо галстука. Зеркальные очки в металлической оправе делали его похожим на французского кинорежиссера. Лысоватый, он протянул мне руку, на ощупь напоминавшую снулую рыбу.

Мистер Луис провел меня в кабинет, и прежде чем дверь закрылась, я услышал, как лопнул надутый секретаршей пузырь жевательной резинки. В кабинете все стены были заставлены книгами, и, бросив взгляд на корешки, я оценил, что за величину должен представлять мистер Луис, если отредактировал хотя бы половину всех этих произведений.

Он улыбнулся, немного виновато, и засунул руки в карманы.

– He возражаете, если я пристроюсь рядом, на диване?.. Ну что вы, что вы, садитесь. Это я неделю назад повредил спину на корте, и все еще не прошло.

Костюм от Теда Лапидуса, секретарша с блестками, теннис... Но как бы я ни относился к его стилю, в данный момент этот человек был самой прочной связью с Маршаллом Франсом.

– Вы сказали, что хотели поговорить о Маршалле, мистер Эбби. – Луис улыбнулся – как мне показалось, несколько устало. Тема, знакомая до боли? – Знаете, это интересно – с тех пор, как в колледжах появились курсы по детской литературе и люди вроде Джорджа Макдональда и братьев Гримм получили академическое признание, интерес к работам Франса снова возрос. Ну то есть продавались-то они и так всегда неплохо. Но теперь многие университеты включили их в списки рекомендованного чтения.

Сейчас он скажет, что в следующем месяце выходят сразу двенадцать академических биографий Франса. Я боялся спросить, но понимал, что придется.

– Тогда почему же его биография так и не издана, если время поспело?

Луис медленно повернул голову, так что теперь смотрел мне прямо в лицо. До настоящего момента он буравил взглядом пол, где, должно быть, происходило что-то на редкость захватывающее. Я не мог хорошо рассмотреть его глаза, так как в очках отражался свет из окна, но остальное лицо казалось бесстрастным.

– Так вот почему вы здесь, мистер Эбби? Хотите написать его биографию?

– Да, хотел бы попробовать.

– Хорошо. – Он глубоко вздохнул и снова уставился в пол. – Тогда я скажу вам то же самое, что говорил остальным. Лично я только приветствовал бы выход его биографии. Судя по тому немногому, что я знаю, жизнь у него складывалась весьма любопытно... по крайней мере, до переезда в Гален. Любой известный литератор достоин портрета. Однако когда Маршалл добился успеха, он возненавидел пришедшую с этим известность. Я всегда был убежден, что это отчасти и убило его – люди гонялись за ним по пятам, и он просто не знал, как с этим справиться. Просто не знал. Во всяком случае, его дочь... – Он замолк и облизнул губы. – Его дочь Анна – очень странная женщина. Она так до конца и не простила окружающему миру столь раннюю смерть отца. Ему было всего сорок четыре, ну да вы знаете. Теперь она живет одна, в том большом ужасном доме в Галене, и отказывается общаться с кем бы то ни было на темы, связанные с отцом. Вы знаете, сколько я пытался выманить у нее рукопись отцовского романа? Годы, мистер Эбби, долгие годы. Слышали об этом романе, верно? Я кивнул. Высокоученый биограф.

– Ну, что ж, желаю удачи. Кроме того, что это принесет небольшую кучу денег – извините за меркантильность,– думаю, все им написанное должно быть издано и прочитано. Маршалл был единственный настоящий гений, какого я встречал на этом поприще,– можете меня процитировать. Бог мой, поклонники так преданы ему... один книготорговец рассказывал мне давеча, что продал “Персиковые тени” за семьдесят пять долларов!

– Гм.

– Нет, мистер Эбби, она не послушает ни меня, ни кого-либо еще. Маршалл до самой смерти не говорил ей, что книга закончена, хотя в письмах мне намекал, что закончил-таки. Но для Анны книга не завершена, то есть ни под каким видом не публикуема. Поэтому я умолял разрешить мне издать роман с длинным предисловием, где бы все объяснялось, но она только закрывала свои припухшие глазки и отчаливала обратно в Страну Малышки Анны, вот и все... Кроме того, должен вам сказать, Маршалл категорически возражал против биографии – так что Анна, разумеется, тоже. Иногда мне кажется, что она хочет подгрести под себя все, что осталось от отца. Да будь ее воля, она бы реквизировала все его книги с полок у читателей. – Луис пригладил свои благородные седины. – Куда это годится, в самом деле – не публиковать роман, не позволять издать биографию, не пускать на порог журналистов, которые приезжают в такую даль, чтобы написать статью о нем?.. Бог мой, она старается спрятать его от всего мира! – Покачав головой, он уставился в потолок. Я тоже посмотрел туда, но ничего не обнаружил. Было тихо и спокойно, и мы оба думали о том замечательном человеке, сыгравшем столь значительную роль в нашей жизни.

– А как насчет неавторизованной биографии, мистер Луис? Я хочу сказать, можно разузнать о нем и без помощи Анны.

– И такие попытки были. Пару лет назад один ну очень усердный дипломник из Принстона заезжал сюда по пути в Гален. – Издатель улыбнулся, словно каким-то своим мыслям, и снял очки. – Он был просто осел надутый, но я подумал, что это и к лучшему. Интересно было, как его примет всемогущая Анна. Я попросил его написать, если что-нибудь получится, но с тех пор – ни слуху ни духу.

– А что сказала Анна?

– Анна? О, она была в своем репертуаре. Написала мне ядовитое письмо, прося больше не присылать всяких шпионов, копающихся в жизни ее отца. Ничего нового, поверьте. В ее глазах я тот нью-йоркский еврей, который нещадно эксплуатировал ее отца, пока не загнал в могилу. – Развернув ладони вверх, Дэвид Луис пожал плечами.

Я ждал, не скажет ли он еще чего-нибудь, но он молчал. Водя рукой по жесткой полотняной обивке диванного подлокотника, я лихорадочно пытался придумать какой-нибудь вопрос. Вот же он, рядом,– человек, знавший Маршалла Франса, говоривший с ним, читавший его рукописи. Ну и куда делись все мои вопросы? Почему я вдруг растерялся?

– Я немного расскажу вам об Анне, Томас. Может, это хоть как-то подготовит вас к тому, с чем вы столкнетесь, если возьметесь за книгу. Приведу вам лишь один эпизод из моего нескончаемого романа с милой Анной...

Он поднялся с дивана, подошел к своему письменному столу, открыл маленькую лаковую шкатулку – похоже, сувенир из русской лавки – и вынул сигару, смахивающую на перекрученный корень дерева.

– Несколько лет назад я поехал в Гален поговорить с Маршаллом о книге, над которой он тогда работал. Оказалось, что это “Анна на крыльях ночи” и что работа в самом разгаре. Я прочел кое-какие черновики, и мне понравилось, но некоторые части еще требовали доработки. Он же никогда раньше не писал романов, да и вещь получалась куда серьезнее, чем все его предыдущие.

Луис раскурил сигару, не сводя глаз с накаляющегося оранжевого кончика. Он был из тех людей, кто любит делать в рассказе паузы – в самый что ни на есть драматический момент, прекрасно зная, что слушатели, затаив дыхание, ждут продолжения. В данном случае пауза последовала за словами о том, что “некоторые части еще требовали доработки”.

– И как он к этому отнесся? – Я заелозил на диване, старательно делая вид, будто могу ждать ответа целый день, а в голове уже складывался фрагмент биографии: “На вопрос, не возражал ли Франс против редакторских замечаний, его давний редактор Дэвид Луис хмыкнул, затянувшись сигарой «де-нобили», и с улыбкой сказал...”

Пых. Пых. Долгий взгляд в окно. Он стряхнул в пепельницу пепел и, вытянув руку с сигарой, бросил на нее последний взгляд.

– Как отнесся? Вы имеете в виду – к моей критике? Совершенно спокойно. Я никогда не знал, насколько он ко мне прислушается, но всегда без колебаний говорил ему, что считаю неправильным и требующим доработки.

– И часто такое случалось?

– Нет. Доработки его рукописи почти не требовали. После первой книжки я очень мало редактировал его текст. Ну, может, исправить пунктуацию, чуть-чуть поменять порядок слов... Но позвольте мне вернуться к роману. Будучи там, я пару дней внимательно читал его и делал выписки. Анне тогда было лет, наверно, двадцать, ну, может быть, двадцать два. Она только что бросила Оберлинское музыкальное училище и большую часть времени проводила дома, в своей комнате. Со слов Маршалла я понял, что Анна готовилась стать концертной пианисткой, но в какой-то момент отказалась от этой мысли и удрала в Гален, под отцовское крылышко.

Очень трудно описать его интонацию – объективность, сквозь которую, однако, пробивались мелкие брызги раздражения.

– Так вот, интересный момент: она оказалась замешана в некоем таинственном происшествии в колледже. Что-то там вышло не так, или кто-то... – Он потер себе ухо и задумчиво втянул щеку. – Верно! Кажется, кто-то умер. Ее кавалер, что ли? Точно не знаю. Естественно, Маршалл был не слишком откровенен на эту тему, потому что дело касалось его дочери. Во всяком случае, она первым же поездом уехала домой... Будучи там, я видел, как она мельтешила по дому в своем черном шелковом платье, с зачесанными назад волосами, прижимая к груди томик не то Кафки, не то Кьеркегора. Меня не оставляло впечатление, что она держит книгу заголовком наружу, дабы все видели, что она читает... А еще у Маршалла было три кошки, их звали Единица, Двойка и Тройка. Он их совсем недавно завел, но вели себя в доме они по-хозяйски – бродили по его бумагам, когда он работал, запрыгивали на обеденный стол, когда мы ели. Я не мог понять, кого он любит больше, Анну или их. Его жена Элизабет умерла года за два до того, так что он остался в своем жутком старом доме с дочкой и этими тремя кошками. Так вот, однажды после ужина я сидел у них на крыльце и читал. Вышла Анна, держа под мышками двух кошек.

Луис опять встал с дивана и присел на край своего стола, взирая на меня с расстояния шести-семи футов.

– Это надо изобразить в лицах, иначе эффект будет не тот. Так вот, я сижу там, где вы, Томас, а Анна – здесь, где я, представили? Она держит под мышками двух кошек, и все втроем они сверлят меня горящими глазами. Я попытался улыбнуться, но они не отреагировали, и я вернулся к своему чтению. Вдруг слышу: кошки орут и шипят. Смотрю – Анна уставилась на меня, как на бубонную чуму. Я всегда полагал ее особой несколько эксцентричной, но это было просто безумие. – Он уже стоял, выгнув руки вбок, словно что-то держит. Зубы стискивали сигару, лицо исказилось в гримасе. – Тут она подходит ко мне вплотную и говорит что-то вроде “Мы тебя ненавидим! Мы тебя ненавидим!”

– И что вы сделали?

На лацкан упал пепел, и Луис стряхнул его. Гримаса разгладилась.

– Ничего, потому что это был самый странный момент. Я заметил Маршалла, стоящего за дверью. Очевидно, он все видел и слышал. Я смотрел на него, ожидая, разумеется, что он что-то предпримет. Но он только постоял там еще с минуту, а затем развернулся и ушел в дом.

Поведав сей бесценный эпизод, Луис предложил мне кофе. Девушка в футболке с Вирджинией Вулф заходила и уходила, а мы тем временем болтали ни о чем. Эта история с Анной была такой нелепой и невероятной, что я даже не знал, как реагировать, и потому был рад отвлечься чашечкой кофе.

– А кто такой был Ван-Уолт? Луис добавил в кофе меда.

– Ван-Уолт... Ван-Уолт – это еще одна загадка Маршалла. По его словам, этот художник жил затворником в Канаде и не хотел, чтобы кто-либо его беспокоил. Маршалл так на этом настаивал, что мы были вынуждены согласиться – и в результате общались с Ван-Уолтом только через Франса.

– Только?

– Только. Когда такой писатель, как Маршалл, велит оставить человека в покое, мы оставляем его в покое.

– А он ничего не рассказывал о своем детстве, мистер Луис?

– Пожалуйста, зовите меня Дэвид. Нет, он редко говорил о своем прошлом. Я знаю, что родился он в Австрии. В городишке под названием Раттенштейн.

– Раттенберг.

– Да, правильно, Раттенберг. Давным-давно мне это тоже было любопытно, и однажды, будучи в Европе, я туда заехал... Город стоит над бурной рекой, вдали видны Альпы, и вид прелестный. Все это очень гемютлих*. [Gemьtlich (нем.) – уютный; приятный.]

– А что его отец? Франс ничего не рассказывал об отце или матери?

– Нет, ничего. Он был очень скрытным человеком.

– Ну а о своем брате Исааке – который погиб в Дахау?

Луис собирался затянуться, когда я спросил это, но не донес сигару до губ.

– У Маршалла не было никаких братьев. Вот это я знаю определенно. Ни братьев, ни сестер. Я отчетливо помню, как он мне говорил, что был единственным ребенком.

Я извлек свой маленький блокнот и пролистал до записи, сделанной под диктовку Саксони.

– Исаак Франк умер в...

– Исаак Франк? Кто такой Исаак Франк?

– Видите ли, человек, ведущий для меня поиски... – (Услышь Саксони, как я ее называю, она бы меня точно убила.) – ...выяснил, что его фамилия была Франк, но он изменил ее, приехав в Америку.

Луис улыбнулся:

– Кто-то ввел вас в заблуждение, Томас. Я знал Маршалла, наверно, лучше всех, кроме, разве что, его ближайших родных, и его фамилия всегда была Франс. – Он покачал головой. – И у него не было никаких братьев. Извините.

– Да, но...

Он вскинул руку, и я умолк.

– Ну хватит. Я просто не хочу, чтобы вы зря тратили время. Можете хоть всю жизнь просидеть в библиотеке, но вы не найдете того, что ищете, уверяю вас. Маршалл Франс всегда был Маршаллом Франсом, и он был единственным ребенком в семье. Простите, но это абсолютно точно.

Мы поговорили еще немного, но его очевидное недоверие к тому, что я сказал раньше, наложило отпечаток на дальнейшую беседу. Через несколько минут мы уже стояли в дверях. Он спросил меня, собираюсь ли я все равно взяться за книгу. Я кивнул, но ничего не сказал. Без особого воодушевления он пожелал мне удачи и просил позванивать. Через несколько секунд я уже спускался в лифте, уставившись в пространство и размышляя обо всем сразу. Франс или Франк, Дэвид Луис, Анна... Саксони. Где это она, черт возьми, выкопала, насчет Мартина Франка и мертвого брата, который вообще никогда не жил?