В дверях меня встретила какая-то улыбающаяся женщина. Она схватила меня за руку и крепко ее сжала.

– Э-э, здравствуйте, гм, как поживаете?

– Вы меня не узнаёте?

Оскал ее был каким-то не совсем нормальным. “Где же Анна?” – подумал я.

– Нет, извините, не узнаю.

Я попытался изобразить обворожительную улыбку, но не сумел.

– Гав-гав! Ву-у-у! – Она схватила меня за плечи и повисла на мне.

– Нагелина?

– Да, да, Нагелина! Я несколько изменилась, вам не кажется?

– Боже мой! То есть вы действительно...

– Да, Томас, я же говорила, что все кончилось. Та жизнь позади, я снова стала собой. Собой, собой, собой. – Она хлопала себя по полной груди и не могла сдержать сияющей улыбки.

– Не знаю... Господи Иисусе! Не знаю, что и сказать. То есть, гм, поздравляю, я действительно рад за вас. Я просто, гм...

– Понимаю, понимаю. Входите же. Анна в гостиной. Она хотела, чтобы я вас встретила. Сделать вам сюрприз.

Я глотнул и прокашлялся. Мой голос напоминал скрип мела по школьной доске:

– Да... да, гм, да уж, в самом деле сюрприз.

Анна сидела на диване и пила кофе из тяжелой фаянсовой кружки. Она предложила и мне кофе, я согласился; она глянула на Нагелину, точнее на Вильму – и та пританцовывая отправилась в соседнюю комнату за второй чашкой.

– У тебя еще никак не уляжется в голове то, что я рассказала?

– Саксони знает про нас, Анна, – Я сел в кресло лицом к ней.

Она взяла отставленную кружку и, двумя руками поднеся ко рту, глянула на меня поверх края:

– И как она отреагировала?

– Не знаю. Как и следовало ожидать. И хорошо, и паршиво – пополам. Через какое-то время расплакалась, но... без истерики. По-моему, она довольно крепкая.

– А ты как себя чувствуешь? – Анна потягивала кофе, не сводя с меня глаз. Парок над чашкой колебался от ее дыхания.

– Как я себя чувствую? Дерьмово. А ты думаешь как?

– Вы неженаты.

Я скривился и забарабанил пальцами по подлокотнику:

– Да, понимаю – мы неженаты, у меня перед ней никаких обязательств, все кругом свободные люди... Я повторил это себе раз, наверно, тысячу, но чувствую себя таким же дерьмом.

Она пожала плечами и лизнула край чашки:

– Ну хорошо. Я просто хотела...

– Слушай, Анна, не беспокойся об этом, хорошо? Это мое дело, и улаживать его мне.

– Отчасти и мое, Томас.

– О'кей, прекрасно, оно наше общее. Но давай не будем спешить, подождем, что там дальше и как, хорошо? И без того целую ночь лаялись, так давай замнем пока эту тему. Хорошо?

– Хорошо.

Мы сидели и молчали, пока не прибыл мой кофе. Тогда я вспомнил, что женщина, которая принесла его, еще прошлой ночью якобы была собакой. Когда это до меня дошло, я украдкой принюхался, не пахнет ли от нее псиной.

Анна сказала что-то, чего я не разобрал.

– Что такое? – переспросил я, бросив принюхиваться.

– Вильма, – поглядела на нее Анна, – дай нам поговорить наедине, ладно?

– Конечно, конечно. Мне надо приготовить все для обеда. Нет, но как это забавно – снова стряпать. Никогда не думала, что скажу так! – Она ушла, но удаляющийся стук ее высоких каблуков напомнил мне цокот собачьих когтей по деревянному полу.

– Неужели это правда, Анна? Насчет Вильмы?

– Да. Много лет назад отец рассердился на Инклеров – за то, что они плохо обходились со своими детьми. А жестокости к детям он не переносил ни под каким видом. Обнаружив, что они бьют своего сына, он превратил их в собак. Томас, не смотри на меня так скептически. Он их создал и мог с ними делать все, что хотел.

– Значит, он превратил их в бультерьеров?

– Да, и им суждено было оставаться такими, пока Герт Инклер не умрет. Тогда Вильма должна была снова превратиться в женщину. Отец не хотел, чтобы они снова были человеческой парой. Что собаками они оставались вместе, его не волновало. Собак он терпеть не мог. – Она хихикнула и аппетитно потянулась, хрустнув косточками.

– Так все животные в Галене – люди?

– Многие. Но говорить умели только Нагель и Нагелина. Папа сделал так специально. Собаки же могут ходить туда и делать то, чего людям нельзя. Это одна из причин, почему, когда вы приехали, Нагель жил у Гузи Флетчер. Обычно они оба жили у меня. Ты, наверно, не заметил, но Нагель долгое время шпионил за вами.

Мне вспомнились все те случаи, когда он вскакивал к нам утром или всю ночь спал на нашей постели, был в комнате, когда мы занимались любовью...

– Все бультерьеры в городе – люди. Отец считал, что эта порода наиболее приемлемая, – уж больно комично выглядит. Еще он говорил, что пусть хоть на них будет интересно смотреть, раз уж все равно никуда не денешься.

Потерев рукой лоб, я удивился, какой он холодный. Мне многое хотелось сказать, но слова не находились. Я отхлебнул кофе, и только тогда ко мне худо-бедно вернулся голос:

– Ладно, но, если он не любил их, почему было просто не взять и не стереть? Старым добрым пятновыводителем: раз – и готово? Боже, я уже сам не соображаю, что несу. Какого хрена ты послала собаку шпионить за нами? – Я вскочил с кресла и, не глядя на Анну, подошел к окну.

За окном девочка в желтом плаще каталась на вихляющемся разбитом велосипеде. Мне подумалось, кем она была – канарейкой? Карбюратором? Или всегда девочкой?

– Томас!

Велосипед скрылся за углом. Мне не хотелось с ней говорить. Мне хотелось вздремнуть на дне океана.

– Томас, ты меня слушаешь? Знаешь, почему я позволяю тебе все это? Почему я разрешила тебе писать биографию? Почему рассказываю об отце?

Я обернулся – и тут зазвонил телефон, и между нами словно опустился бренчащий занавес. Брать трубку Анна не стала. Мы ждали: пять, шесть, семь звонков. Наконец телефон умолк. “Не Саксони ли это вдруг звонила?” – подумал я.

– Там, на моем столе, лежит черная тетрадь. Возьми ее и открой на странице триста сорок два.

Тетрадь была не похожа на ту, что я видел накануне. Эта была гигантская – наверное, дюймов четырнадцать в длину и толщиной страниц в шестьсот. Я пролистал, начиная с конца, – все подряд было исписано почерком Франса. Страницы под моим левым пальцем перескочили с 363 на 302, и я остановился, чтобы отлистать обратно.

Цвет чернил в тетради разнился. На 342-й странице ядовито-зеленым было написано: “Главная проблема в том, что все созданное мною в Галене – возможно, всего лишь плод моей фантазии. Если я умру, то, быть может, все они умрут со мной, поскольку порождены моим воображением? Интригующая и страшная мысль. Я должен рассмотреть эту возможность и подготовиться к ней. Но сколько тогда усилий зазря!”

Заложив тетрадь указательным пальцем, я взглянул на Анну:

– Он боялся, что, когда умрет, исчезнет и Гален?

– Нет, не физический Гален, а только те люди и животные, которых он создал. Он придумал не город, а только жителей.

– Значит, в этом он ошибся? Все же остались, так? Где-то вдали прогудел поезд.

– Так, да не совсем. Прежде чем отец умер, он написал историю Галена года до три тысячи...

– Три тысячи?

– Да, до три тысячи четырнадцатого. Он и дальше написал бы, но умер. Совершенно неожиданно. Прилег вздремнуть как-то днем – и умер. Это было ужасно. Все ведь боялись, что немедленно исчезнут, как только он умрет, – так что, когда после его смерти все осталось по-прежнему, мы ликовали.

– Анна, ты знаешь этот рассказ Борхеса “Круги руин”?

– Нет.

– Там один парень хочет создать во сне человека, но не воображаемого, а самого настоящего человека. Из плоти и крови.

– И как, получилось? – Она провела рукой по спинке дивана.

– Да.

Порой даже губка достигает насыщения и не может больше впитывать воду. Слишком сильный раздражитель, слишком много всего происходящего сразу, и настолько невероятного – мой мозг лихорадочно разыгрывал партию в пятимерные шахматы.

Анна похлопала по соседней подушке на диване:

– Давай, Томас, иди сюда, присядь рядом.

– Спасибо, я лучше постою.

– Томас, я хочу, чтобы ты узнал все. Попробую быть с тобой до конца честной. Хочу, чтобы ты знал обо мне, о Галене, об отце – обо всем. Знаешь почему? – Она постепенно извернулась на сто восемьдесят градусов и смотрела на меня теперь поверх диванной спинки. Примостила свою чертову грудь, как на мягкой полке.™ Еще пару лет назад как отец написал, так все и происходило. Если кто-то должен был родить мальчика в пятницу, девятого января, так и случалось. Все шло, как он записал в своих “Галенских дневниках”. Это была утопия...

– Утопия? Неужели? А как насчет смерти? Разве люди тут не боятся смерти?

Закрыв глаза, она покачала головой. Тупой ученик снова задавал свои тупые вопросы.

– Вовсе нет, потому смерть – это небытие.

– Ох, Анна, брось. Только всей этой схоластики мне сейчас и не хватало! Просто ответь на вопрос.

– Нет, Томас, ты меня не понял. Учти, что, когда умирает кто-то из них, это не то же самое, что смерть обычного человека. Если уходим мы, есть шанс, что нас ждет рай или ад. А для галенцев отец не создал загробной жизни, и потому для них такой вопрос даже не стоит. Они просто исчезают. Пуф! – Она взмахнула руками, словно выпуская светлячков.

– Услада экзистенциалиста, а?

– Да, а поскольку они точно знают, что потом для них уже ничего не будет, то и не беспокоятся. Никто же не станет судить их или бросать в огненную яму. Они просто живут и умирают. В результате большинство их всю жизнь заняты одним лишь поиском счастья.

– И никто не восставал? Ни один не хотел пожить подольше?

– Конечно, хотели, но ведь это невозможно. Они свыклись.

– И никто не выражал недовольства? Никто не убегал?

– Если какой-нибудь галенец попытается уехать, то умрет.

– Ого! Так послушай...

Она рассмеялась и замахала на меня рукой:

– Нет-нет, я вовсе не то имела в виду. Просто отец придумал такую систему безопасности. Пока люди живут здесь, все у них прекрасно. Но если хотят уехать, если отлучаются дольше, чем на неделю, то умирают от сердечного приступа, или кровоизлияния в мозг, или молниеносного гепатита... – Ее рука снова трепыхнулась в воздухе и невесомо опустилась на диван. – Да что об этом попусту говорить! Никто никогда не пытается уехать, потому что про это не было написано...

– Написано! Написано! Ну ладно, где же этот его всемогущий оракул?

– Увидишь чуть погодя, но сначала я хочу рассказать тебе его историю, чтобы ты потом лучше все понял.

– Лучше? Ха! Держи карман шире! Я уже ничего не понимаю.

История оказалась фантастичной и запутанной, и по ходу Анна делала десятки отступлений. В конце концов я уселся рядом с ней на диване, но только после того, как целый час проторчал в неудобной позе у окна, на батарее парового отопления.

Маршалл Франс начал писать “Анну на крыльях ночи”, чтобы стало легче дочери. Одним из главных персонажей книги была его добрая подруга Дороти Ли, он лишь изменил ее имя на Дороти Литтл. После того как случайно “убил” ее и кошки пришли сообщить ему об этом, Франс понял, на что способен. Тогда он бросил “Анну на крыльях ночи” и начал “Галенские дневники”. Несколько месяцев Франс занимался изысканиями, писал и переписывал. Будучи педантом, он мог переделывать книгу раз по двадцать, прежде чем почувствует, что вышло правильно, – и потому нетрудно представить, как долго он работал и “готовился” к Галену.

Первый, кого он создал после Дороти Ли, был человек по имени Карл Треммель. Безобидный слесарь из Пайн-Айленда, штат Нью-Йорк, который приехал в Гален на серебряном трейлере “Эрстрим” с женой и двумя дочурками. В городе много лет не было слесаря.

Затем прибыл парикмахер Силлмен, гробовщик Лученте (шутка, понятная лишь посвященным; я попытался выдавить улыбку, но это было выше моих сил)... и начался парад персонажей Маршалла Франса.

Все они тихо-мирно жили-поживали, за исключением почтового служащего по имени Бернард Стэкхаус, который однажды вечером напился и нечаянно разрядил себе в голову дробовик.

И так далее, и так далее. Близлежащий заводик, где работали пятьсот человек, таинственным образом загорелся среди ночи, и владельцы, получив страховку, решили перенести его на сто миль ближе к Сент-Луису.

– Через несколько лет здесь остались лишь отец, я, Ричард и “люди отца”.

– Почему он разрешил Ричарду остаться?

– Да потому что нам нужна была хотя бы пара нормальных людей на случай, если произойдет что-нибудь непредвиденное, чтобы кто-то мог на время уехать. Любой другой-то умер бы, уехав дольше, чем на неделю.

– А как он добился, чтобы все остальные “нормальные” уехали? Те, кто не работал на заводе?

– Отец написал, что некоторые из них – из нормальных галенцев – захотели уехать. Один вбил себе в голову, что в его доме поселилось привидение, у другого, когда он был в отпуске, взорвался газовый баллон, и он переехал в Иллинойс... Продолжать?

– И никто из них ничего не заподозрил?

– Да нет, разумеется. Отец написал так, чтобы все выглядело совершенно естественно и правдоподобно. Он же не хотел, чтобы кто-нибудь приехал и стал задавать вопросы.

– А когда-нибудь... – Я не совладал с зевком. – А когда-нибудь он использовал, э-э, насилие?

– Нет. Когда сгорел завод, никто не пострадал. Хотя, конечно, смотря что называть насилием. Это же отец устроил взрыв газового баллона, да и пожар. Но он никого не мучил, не калечил. Да и зачем ему, Томас? Все, что хотел, он мог написать.

Франс продолжал творить, но не знал, насколько долго его хватит. Вот почему Анна дала мне прочесть выдержку из тетради. Под конец он решил, что ему остается одно – описать каждого персонажа по возможности подробней, а потом развернуть все это как можно дальше в будущее. И надеяться, что после его смерти все сложится наилучшим образом.

– Может, в дневниках это и объясняется, но все-таки: до какой степени он контролировал человека? Ну, в смысле, расписано ли там, скажем: “В восемь часов двенадцать минут Джо Смит проснулся и зевнул. Зевок продолжался три секунды. Потом он...”

Она покачала головой:

– Нет, нет. Отец обнаружил, что они могут существовать вполне самостоятельно, и потом контролировал только самые важные события в их жизни – кто на ком должен жениться, сколько у кого будет детей, когда и как они умрут... Он хотел, чтобы у них была...

– Не смей только говорить о свободе воли!

– Нет, нет, я и не говорю. Но в каком-то смысле она была. Посмотри, что случилось с Гертом и Вильмой Инклерами: он не мешал им делать с их сыном, что хотят. А когда они перегнули палку, превратил их в собак.

– Господь есть Бог ревнитель и мститель, а?

– Не говори так, Томас. – В ее глазах загорелись два неприятных огонька.

– Чего не говорить? Что он играл ими? Слушай, Анна, не хочу тебя злить, но если все это правда, то твой отец был самый... – Я попытался найти подходящие слова, которые выразили бы масштаб его свершений, но слов таких просто не было. – Не знаю. Он был самый поразительный человек из когда-либо живших. Я даже не говорю о художественных достижениях. Но пером и бумагой – в самом деле вызывать людей к жизни? – Я поймал себя на том, что говорю скорее сам с собой, чем с Анной, но мне было все равно, – Да нет, невозможно, – И вдруг я с беспощадной ясностью осознал, насколько в тяжелой, плотной, неимоверно клейкой залипухе позволил себе увязнуть. Ну что за идиот, поверить в этот бред? Но, с другой стороны, был же Нагель, который разговаривал со мной. И Нагелина, которая разговаривала со мной. И то немногое, что я прочел в записных книжках, совпадало с реальными событиями. И Анна знала, что мальчик умрет, когда его сшиб грузовик...

– Но, Анна, почему для всех было так важно, смеялся ли мальчик? К чему это?

– Потому что он должен был умереть в тот день, и все это знали. Он должен был быть веселым и счастливым до того самого момента, когда его собьет. Но дело в том, что за рулем грузовика оказался не тот человек. Потому Джо Джордан и все остальные так разволновались. Мальчик не смеялся, и его сбил не тот человек.

Пока все шло по плану Франса, Анна и галенцы почти не имели контактов с внешним миром. Изредка кто-нибудь ездил в соседний городок за покупками или в кино, да в галенские магазины постоянно завозили товар грузовики из Сент-Луиса или Канзас-Сити – но, собственно, и всё. Для виду в городке существовало агентство по торговле недвижимостью, но на продажу предлагались только дома в других городах. Все, что не принадлежало местным жителям, являлось муниципальной собственностью, и продавать было нечего. Сдавать внаем – тоже нечего.

– А как же миссис Флетчер? Как же...

– После смерти отца ты и Саксони – первые, кто задерживается в Галене.

– Значит, вот почему тогда, в первый день, она так упорно не возражала, что мы не женаты! Раз десять повторила, что ее подобные вещи не волнуют. Это ты все подстроила, да, Анна? Это все было частью грандиозного плана!

Анна кивнула:

– Когда я услышала от Дэвида Луиса, что вы приедете, я позвонила Гузи Флетчер и велела ей переселиться на второй этаж, дом-то большой. А потом послала жить к ней Нагеля.

– А я-то думал, она сдает квартиру ради денег!

– Гузи – очень хорошая актриса.

– Она действительно была в сумасшедшем доме?

– Нет.

– Нет – и все? Ничего не добавишь?

– Томас, ну как она могла быть в сумасшедшем доме, если она одно из отцовских творений? Ты сможешь все узнать, как только начнешь читать дневники.

Я оказался прав насчет биографа из Принстона, когда говорил, что он приехал не в то место и не в то время. Гален ревностно хранил свою тайну, и никто этому парню не собирался ничего рассказывать. По словам Анны, он пробыл несколько недель, рвал и метал, а потом сгинул в направлении Калифорнии, где, как говорил, собирался работать над академической биографией Р. Крамба.

Но потом началось. В последние два года в Галене все пошло наперекосяк. Один человек, который должен был дожить до девяноста лет и мирно умереть во сне, был убит током, когда проходил под линией электропередачи и на него упал провод. Ему было сорок семь. Один ребенок, который должен был обожать кукурузу, смотреть на нее не мог без тошноты. Женщина, превращенная в бультерьера, вдруг принесла помет из девяти щенят. Ни с кем из собак такого раньше не случалось – ни одна и не должна была щениться.

Засунув под мышки озябшие руки, я в энный раз зевнул:

– И что пошло не так?

Анна держала в руках пустую чашку, постукивая по ней ногтем.

– Отцовские силы начали слабеть. Выдыхаться. В одной из своих тетрадей он писал о такой возможности. Потом сам прочтешь, но в двух словах я тебе расскажу прямо сейчас. Он говорил, что после его смерти могут произойти две вещи. Одна – что все им созданное может тут же исчезнуть.

– Эту часть я читал. – Я по-прежнему держал в руке тетрадь и продемонстрировал ее Анне.

– Да. А вторая возможность – что все будет в порядке, поскольку он наполнил их такой... – Она сжала губы и на мгновение задумалась. – Он наполнил их таким жизненным духом, что они смогут существовать даже после его смерти.

– Так ведь и произошло. Верно?

– Да, Томас, так все и было до позапрошлого года. До тех пор все шло идеально. Но вдруг события пошли не так – о некоторых я тебе рассказала. Но отец предвидел и такую возможность. Он написал об этом все в той же тетради, которая у тебя.

– Просто расскажи мне, Анна. Я сейчас не в настроении читать.

– Ладно. – Она поглядела на чашку, словно не понимая, как та оказалась у нее в руках, поставила на кофейный столик и резко отодвинула от себя. – Отец был убежден, что раз он сумел создать население Галена, то, если умрет, кто-нибудь где-нибудь сумеет воссоздать и его.

– Что?— По моей спине пробежали уже не мурашки, а ледяные ящерки.

– Да, он верил, что его биограф... – Она замолкла и приподняла брови, глядя на меня, его биографа. — Если его биограф будет достаточно хорош и правильно напишет историю его жизни, то сможет воскресить отца.

– Анна, господи Иисусе, ты говоришь, что это я? Ну, ты сравнила – скипидар с яичницей! То есть Божий дар с яичницей! Твой отец был... был... не знаю. Богом. А я?

– Томас, ты знаешь, почему я позволила тебе так далеко зайти?

– Даже не знаю, хочу ли я знать. Ладно, ладно, почему?

– Потому что ты обладаешь первейшим, по отцовскому мнению, необходимым качеством – ты одержим Маршаллом Франсом. Ты вечно твердишь, как важны для тебя его книги. Его творчество для тебя почти так же важно, как для всех нас.

– Ой, Анна, брось! Это не одно и то же.

– Постой Томас. – Она вскинула руку, словно регулировщик. – Ты этого не знаешь, но с тех пор как ты написал первую главу, все в Галене пошло по-прежнему. Все написанное в дневниках стало опять сбываться. Всё – а смерть Нагеля была просто последней по времени.

Я посмотрел на нее и уже открыл рот, но сказать было нечего. Только что меня наградили самым безумным комплиментом в жизни. Моя душа застряла в лифте где-то на полпути между блевотным страхом и тотальной эйфорией. Боже, а что, если Анна права?