Во время большого медицинского конгресса английский докладчик начал свое выступление с показа одного-единственного слайда — беловатый мутный квадрат, а в середине лампа. Рядом — муха. На потолке. Известный всем плафон с лампочкой и мухой, который встречается в Лондоне и Вязьме, Нью-Йорке и Туле, в Мытищах и Санкт-Петербурге. Тогда еще в Ленинграде. Потому что дело происходило лет тридцать, а то и сорок назад. Именно этот слайд с анонимным потолком докладчик отбросил на экран и… замолчал. Сказал вначале что-то вроде: «Дамы и джентльмены!», включил прибор и замолк.

Все уставились на картинку, ждали продолжения или объяснения. Но докладчик спокойно стоял, дружелюбно поглядывая на аудиторию, и… не говорил ни слова. Прошла минута, потом две, в зале послышался ропот, вежливое недоумение, переглядывание… Потом — три минуты, четыре… Покашливание. Наконец, чутко уловив приближение «перебора», лектор сказал: «Вы смотрите на эту картинку всего три минуты, и она уже вам надоела. Она примитивна и не несет никакой информации. Скучно и тоскливо. Но парализованный спинальный больной вынужден смотреть на этот «пейзаж» часами, днями, годами. До смерти. Каково ему? Разве так можно жить?». Зал сочувственно зашумел…

Валя Перов, мой пациент, ставший почти другом, был именно шейным спинальником. И эта осточертевшая картинка была наименьшим злом среди всех бед, настигших его в одночасье теплым сентябрьским днем 196… какого-то года.

Валентин был штатным летчиком-испытателем в очень солидной «конторе». Успешный, удачливый, грамотный. Окончил МАИ — авиационный институт. Фактически — инженер-испытатель. Находился в резерве отряда космонавтов. Прошел все комиссии. Характер твердый, нордический, хотя родом из Бишкека (тогда Фрунзе). От тесного общения с коренным населением — глаза чуть припухшие и раскосые, самую малость. Неизменная любовь к мантам (это такие гигантские пельмени). Валя мог съесть одномоментно десять мантов, что равно пятидесяти хорошим сибирским пельменям.

Серьезный мужчина.

Так вот, день был теплый, сентябрьский. Бабье лето, плавала легкая паутина, прилипала то к щеке, то ко лбу. Валентина она не раздражала. У него была очень устойчивая нервная система. Тогдашняя жена Мара повела дочку Олю в садик. Торопилась. Она тоже летчица, только спортивная, акробат (или «акробатутка», как шутил Валя). Ежедневные тренировки. Летная семейка.

У Вали — выходной. Основных испытательных полетов не было. Но по общественной линии нарисовалась нагрузочка — надо испытать планер, который уже через месяц отправится на чемпионат мира. Не его это дело, да и серьезное начальство из «конторы» наверняка было бы против. Если б знало. Но оно узнает, увы, позже. А пока Валя надел легкий комбинезон, ботинки на толстой подошве, белый подшлемник и старый кожаный шлем — испытанный товарищ, в молодые буйные годы частенько «планерил». Увлекался этими бесшумными полетами — свистом ветра, невесомой послушной «фанерой», подхватыванием воздушных потоков, которые мощно влекли вверх и вдаль, передавая как бы из рук в руки другим потокам. Такая увлекательная игра! Эх, молодость! Ветер в… заду.

Он и сейчас не старик, всего тридцать пять, самый смак, но копилка переживаний почти полная. Почти… И горел, и садился аварийно, и катапультировался. Много чего было. Ладно…

Пошел в диспетчерскую, получил полетный лист для испытаний. Знакомый такой желтый листок, разделенный пополам вертикальной линией: слева — название фигуры пилотажа, справа — оценка выполнения. Спрятал его в наколенный прозрачный карман. Кто составил полетное задание — неизвестно, подпись неразборчива. Обратил на это внимание, коротко ругнулся. И правильно сделал. Убить его мало. Ну, это потом.

Взял дежурный парашют — такой плоский ранец. В кабине положил его под голову. Больше некуда. Очень неудобная кабинка — узкая, тесная, и лететь надо почти лежа, ноги где-то под приборной доской. Тьфу на вас! Это все, чтобы уменьшить фюзеляжное сопротивление. Мудрецы! Размах крыльев — огромный. Кончиков крыльев не видно. Вот конструкция — фюзеляж узенький, как осиная талия, а крылья длинные, стрекозиные. Не планер, а сказочное насекомое.

Полетели. На заданной высоте, где-то около двух тысяч, отцепился от буксира, покачали друг другу крыльями. Пока, мол, до встречи. Воспитанные люди. До встречи… Ирония судьбы.

Стал выполнять летные задания: первое, второе, третье… Планер слушался вполне прилично — горка, свечка, развороты. А на следующую фигуру он не был рассчитан… Безымянный деятель-мудак ошибся — вписал в полетный лист не ту фигуру. Под ухом раздался зловещий сухой треск, как будто расщепили сосну, и плоскость (крыло) отвалилась. «Привет Шишкину из «Мотора», как говорилось в популярной «Первой перчатке». Планер на мгновение завис и стал падать по принципу «кленового листа», скользя по кругу.

Началась борьба за жизнь. Валя пытался отодвинуть назад фонарь-колпак, чтобы вылезти из планера законным путем. Но кабину перекосило, колпак заклинило, и он не сдвигался ни на миллиметр. В таком случае его можно было выбить ногами. Такие ножищи, да еще в могучих башмаках — вполне подходящий инструмент для такого вышибания. Но и тут незадача — ноги зажаты глубоко под приборной доской. Чтобы их подтянуть и достать оттуда, надо сесть в кабине. А кабина-то как раз закрыта чудным плексигласовым колпаком, крепким, как броня танка, и нависает почти над самой головой. Упс! Мышеловка захлопнулась. Молодцы конструкторы. Сэкономили. Уютный планерок. Могила.

Еще немного пошебаршился, попытался повернуться на бок, кулаком выбить фонарь. Все тщетно. Передал по радио. Попрощался — и словами и мыслями.

Ударился спиной. Сознание потерял, но ненадолго — все-таки падал плавно и медленно, но достаточно, чтобы на том уровне, где лежал край парашюта, получился перелом шейных позвонков. Паралич рук и ног. И всего остального.

Вообще, треснулся «знатно», аж гул пошел по аэродрому. Хорошо еще, что на поле упал, а не в лес или на поселок. Вытащили из кабины довольно быстро, но Валя все это помнил смутно, отрывочно. Какие-то эпизоды ярко всплывали перед глазами, потом расплывались, исчезали, появлялись другие картинки и образы. Мелькнуло перекошенное от страха лицо жены. Исчезло…

Уже в санитарной машине появилось странное чувство невесомости, есть только голова, правда, какая-то подозрительно тяжелая, а тела — нет. Оно не то чтобы легкое, невесомое, а как бы отсутствующее. Нет его, тела-то, некая голова профессора Доуэля. Руки не поднимаются, ноги не шевелятся.

Так началась его новая «спинальная» жизнь. Жизнь-борьба, жизнь-приспособление, жизнь- мучение. Но жизнь! Черт бы ее побрал!

Перевезли в Институт имени Бурденко, подключили к дыхательному аппарату. В эти дни, кстати, мы с ним и познакомились. Тут как раз освободился шведский аппарат, которым спасали знаменитого Льва Давидовича Ландау. К этому аппарату Валентина и подключили. Без него он бы пропал. Перелом верхних шейных позвонков вызвал отек спинного мозга, пострадали дыхательные центры, да и дыхательные мышцы — межреберные и диафрагма, мощный насос, оказались парализованными. «Полный, братцы, ататуй — панихида с танцами», — как тогда замечательно сочинил мужественно-смелый Галич.

Аппарат довольно противно «чмокал», утомляя Валентина, но воздух гнал исправно. Машина, что с нее взять!

Друзья соорудили противопролежневый матрас из трубок, которые, надувались воздухом. Каждые пять минут воздух перетекал через ряд в соседние трубки. Получалось, что тело касалось матраса, попеременно опираясь на эти трубки — то на одни, то на другие. Поэтому кожа спины, ног и рук не успевала «замлеть», прижаться к опоре, омертветь. Мертвая кожа и есть пролежень. Многие парализованные люди от них погибали. Валентин был защищен от этой напасти. Каждые пять минут щелкал автомат-реле, и он покачивался на воздушном матрасе, как на волнах.

Сейчас эти устройства есть в любом магазине «Медтехники», но тогда, лет сорок назад, были редкостью. Его приятель, конструктор Сережка, рассчитал эту «релюшку», а ребята из экспериментального цеха склеили трубки из велосипедных камер. Молодцы!

Но, конечно, главное было то, что через несколько дней прилетела мать — Ольга Афанасьевна. Собрала вещички, бросила свой Фрунзе — Бишкек, повесила замок и появилась в Валиной палате. Спокойная, приветливая, с глубоко запрятанным в глазах ужасом.

Она ловко поворачивала на бок своего огромного беспомощного сына, протирала спиртом все опасные точки — на лопатках, на крестце, на пятках, шутила сквозь слезы, что может опять понянчить свое непутевое дите, подбадривала и убеждала его чуть-чуть подождать — и все наладится, устроится. Он ее слушал и ждал.

Шло время, его прооперировали относительно удачно: он не умер. Обломки шейного позвонка убрали, остатки скрепили косточкой из его же таза. Все тип-топ. Толку никакого. Движения в руках-ногах не появлялись, моча сама не выделялась, только через трубочку-катетер.

С этими операциями на шейных позвонках — длинная история. В Англии жил известнейший нейрохирург — сэр Людвиг Гутман. Ему там сейчас даже памятник поставили — перед входом в госпиталь, где он работал.

Он вообще-то родом был из Германии и там процветал. Но у него был изъян — он оказался евреем. С приходом Гитлера не только процветание, но и жизнь оказались под вопросом. А он, что интересно, дружил с нашим Бурденко и обратился к нему за советом: не эмигрировать ли ему в CССP — самую передовую и демократическую страну мира? Что ответил Николай Нилович и ответил ли вообще, неизвестно, но Гутман прямиком направился в Лондон, где прославился настолько, что получил из рук короля (или королевы) звание пэра и стал сэром.

Вот он как раз и занимался спинальными больными — всеми аспектами этого несчастья, постигающего тысячи старых, молодых и совсем молодых людей. Когда полные сил, надежд, стремлений мужчины, женщины и даже дети в одну минуту, в одночасье превращаются в инвалидов, и жизнь их течет по совсем другим законам и направлениям. В одну минуту, даже в одну секунду. Трэк! — и ветка надломлена. И неизвестно, срастется ли, чаще — нет. Называется гематомиэлия — кровоизлияние в спинной мозг. Оно бывает крохотным, с булавочную головку, но этого достаточно, чтобы человек оказался обездвижен, зависим… и несчастен. Спинной мозг в шейном отделе тоненький, толщиной с обычный карандаш, и любое кровоизлияние внутри его — фатально.

Так вот, сэр Гутман установил, что операция при такой травме почти бессмысленна, «кровяной блок» остается, и потому незачем мучить больного. Это было революционное утверждение. Хирурги до сих пор спорят. Единого мнения нет.

Уже давно умер Гутман, он давно — памятник, а споры идут. Он был невысокого роста, со щеточкой усов, с пузиком и лукавыми темными глазами. Улыбчивый. Я с ним познакомился в 60-е годы на конгрессе в Англии. Узнав, что мы из советской делегации, он подошел, рассказал о дружбе с Бурденко и пригласил в свой спинальный центр в пригороде Лондона. Это впечатляло.

Палаты были большими, на восемь-десять человек, но каждая кровать закрывалась полукруглой ширмой-занавеской, и больной мог изолироваться от окружающего мира. «Мой дом — моя крепость».

Старшие сестры, поджарые, как борзые, в темных строгих платьях, подчеркнутых по узкой талии широким красным поясом-кушаком, энергично скользили по коридорам и палатам, крутым орлиным взором замечали все недостатки, сквозь сжатые губы делали регулярные «втыки» сестрам помладше. Дисциплина, чистота и порядок. Увы нам. Удобные туалеты, ванны с держалками-поручнями, подвесная дорога для тренировки ходьбы парализованных, в зале — вертикальные столы, на которых выставляли совсем обездвиженных — чтоб они видели весь мир вокруг, а не ту знаменитую муху на потолке. В общем, добротный лечебный комбинат. Фабрика здоровья.

Но это еще не все, самое главное — Гутман придумал олимпийские игры для спинальников — параолимпиады. Они и теперь проводятся. Чуть позже больших Олимпиад, более чем по двадцати видам спорта.

Сначала эта картина спортсменов-инвалидов коробит, вызывает странное чувство: что это за соревнование убогих? Но потом привыкаешь. И азарт, даже кураж, с которым соревнуются люди на колясках, так заразителен, что перестаешь замечать их изъяны.

Сидя на колесах-каталках, они фехтуют на рапирах и вопят, как оглашенные, при удачной флеш-атаке, носятся, как юркие автомобильчики, по баскетбольной площадке и метко атакуют кольцо, грубят и бьют друг друга по башке якобы случайно, колотят пластмассовый шарик с такой силой, что он отлетает от стола пинг-понга в другой зал и даже в иное измерение. Интересно, что знаменитый эфиопский стайер Абебе Бикила, двухкратный победитель Олимпиады в марафонском беге, позже стал параолимпийским чемпионом. После звездной Олимпиады попал в аварию, сломал позвоночник, парализовало ноги. Не сдался, научился стрелять из спортивного лука сидя в кресле. Опять стал чемпионом. Стрелял, как Вильгельм Телль. Всех обыграл. Все это придумал сэр Людвиг Гутман. Молодец, сэр!

Моему Валентину до Олимпиады было далеко. Но все-таки бойцовский характер сказывался: тренировал собственное дыхание и добился отмены аппаратного дыхания. Научился самостоятельно садиться в постели. Тренировался по 7–8 часов, полный рабочий день, уставал как собака, но не сдавался. Мать была и ассистентом, и тренером, и кухаркой. И, "конечно, прачкой. В те уже далекие времена памперсов еще не изобрели (вот уж за что можно было свободно давать Нобелевскую, Ленинскую и даже Букеровскую премии — все вместе). Поэтому она беспрерывно стирала, гладила и опять стирала. На Валином теле не было ни одного пятнышка, ни одной потертости, тем более пролежней. Редчайший случай! Это все мать следила, милая и скромная Ольга Афанасьевна.

А жена, Мара, вскоре ушла. Забрала дочку и отчалила. Попросила не обижаться, потому что ей надо тренироваться и летать. «Первым делом самолеты», без них — жизнь не в жизнь. Валя ругнулся и успокоился. Тем более что дочку Олю (ее назвали в честь бабушки) часто привозила бывшая свекровь. Он с девчонкой шутил, загадывал хитрые загадки, придумывал смешные речевки. Смеялись.

Но вот с тазовыми функциями были настоящие проблемы. Моча то стопорилась наглухо, то лилась широкой рекой. Просто бедствие какое-то. Чувствительности ведь не было в пузыре. И что подло — все это происходило неожиданно. Раз! И потекло. Очень мешало жить и работать.

Постепенно организм приспособился: когда мочевой пузырь наполнялся, какой-то боковой нервный путь относил эту радостную весть куда-то наверх, и у Валентина вставали дыбом коротельнькие волосы на голове. Как ежик. Очень быстро поседевший ежик. Валентин кричал: «Мама, «утку»! Быстро!» Между вставанием волос и мочеизлиянием был четкий временной промежуток — двадцать секунд. Как часы. Валя замерял время на огромном хронометре, висевшем на шее. Друзья позаимствовали в какой-то секретной лаборатории.

С кишечником тоже были немалые проблемы. Но там мама как-то справлялась. Ставила высокую сифонную клизму и вымывала все к чертовой матери. Когда Валентин уставал от этого «говенного водопада», он кричал матери: «Все! Ольга Афанасьевна, хватит. Остальное — Гитлеру!» Скучать им было некогда.

А бывшая жена Мара вдруг неожиданно умерла. И нет чтоб героически разбилась на своей авиаакробатике. Ведь нет — мгновенно сгорела от рака всевозможных женских органов. Всех сразу. Вот как бывает! Валя очень переживал. За дочку Олю, что осталась сиротой.

Его выписали из клиники, и он поехал домой, осваивать новую жизнь. Конечно, перед этим съездил в Крым, на курорт с неблагозвучным названием Саки. Старинное татарское название. Что-то очень романтичное, но не для русского уха. Там были лечебные грязи, ванны, специальная гимнастика. Но в основном — народный университет. Опытные спинальники учили новичков всем премудростям незнакомого и ужасного существования — от подбора удобной обуви до развода с прежней женой и приобретения новой, более приспособленной и морально, и физически к ущербной жизни.

Как раз после Крыма в доме появилась Валентина. Шел такой спектакль в Москве, «Валентин и Валентина», с высоким, мужественным и кривоногим Киндиновым в главной роли. Все усматривали аналогию с этой парой. Новая Валентина была молчаливой, крепкой и абсолютно невозмутимой. На призыв: «Утку!» — спокойно отвечала: — «Летит». Научилась пересаживать Валю из коляски в автомашину и обратно. Он купил себе 21-ю «Волгу», с ручным управлением, механики переделали рукоятки газа таким необычным образом, чтобы можно было давить пальцами от себя, разгибать — все, что сохранилось в правой руке. Живучее существо — человек.

Был еще один немаловажный аспект в Валиной жизни. Он получил редкостно большую пенсию — пятьсот рублей. Профессор, доктор любых наук получал четыреста. А он — пятьсот. Все-таки производственная травма, да и «контора», от которой он летал, была суперсерьезной.

Эти деньги существенно скрасили жизнь и отделили его от основной массы спинальных инвалидов, людей не просто небогатых, а откровенно бедных. Ему отремонтировали дом, сделали пандус с перилами, он по нему въезжал и съезжал на коляске. А иногда в протезах-туторах, как сказочный Голем или Статуя Командора, вышагивал на прямых ногах, громыхая могучими башмаками. Они остались от того рокового полета. А грохот, как он говорил, внушал ему надежду, что он, возможно, поправится. Он долго не хотел верить в иллюзорность своих надежд.

Вот где он себя превосходно чувствовал, так это за рулем машины. Там он творил просто чудеса. Все-таки летчик, бывший истребитель, он обожал бешеную скорость во всех ее проявлениях: внезапно ускорялся на поворотах и на подъемах, не снижая хода, вписывался в любые виражи на сложных участках дороги. На скорости он как бы переходил в другое состояние, в другое измерение. Из-за этого измерения очень уважал товарища Эйнштейна: «Умный был мужик, соображал, что к чему. Скорость и время. Мог стать приличным летчиком или даже космонавтом». Шутил.

Один раз я сел к нему в машину и уже через полчаса вышел на дрожащих ногах, с мокрой спиной, укачавшись вусмерть. Он веселился: «Что, доктор, скапустился?» При этом надо учесть, что и газ, «рычаг скорости» и, главное, тормоза управлялись рукой, где пальцы только разгибались, но сгибаться не могли, а ноги были вообще неподвижными. Не слабо?

Невозмутимая жена, сидя на заднем сиденье, меня успокаивала: «Не волнуйтесь! Главное, чтоб он гастроном не проскочил, а то опять мне за молоком топать два квартала. В прошлый раз вообще в другой город уехал, промахнулся». Это, конечно, скрашивало жизнь.

Стал учить французский. Шло плохо. Только начнет дифтонги проговаривать, сразу волосы дыбом вставали, и требовалась «утка». Очевидно, звуковая волна в чужом языке совпадала с волной настройки мочевого пузыря. Он любил пошутить на эту тему. Мол, какой-нибудь французский кирасир 1812 года галантно огулял русскую красотку. Небось, говорил: «Лямур, лямур», а сам циститом болел. Или еще чем похуже. Вот генетически связь и закрепилась. Отсюда и неприятие французского языка.

Договорился в одном из отделов своей фирмы, что ему будут привозить на рецензию всякие технические задания, он с удовольствием их изучал, писал замечания. Но потом первый отдел «забурлил» — как это секреты вывозятся за пределы фирмы? Запретили. Валя ругался малоприличными словами. Помогли опять же друзья — стали присылать технические разработки без грифа «секретно». А по содержанию еще более интересные. Эта работа ему очень нравилась, тем более что уводила из мира болезней, хотя бы на время забывались парализованные ноги, слабые руки, капризный, даже психопатский мочевой пузырь. Да и деньги еще платили.

Он по-прежнему делал многочасовую гимнастику, стоял и ходил по пандусу, стараясь почти не опираться на перила, «ловил» равновесие. Как сейчас помню его огромную фигуру с поднятыми вверх или раскинутыми в сторону руками, крупный бисер пота на лбу, гримасу отчаянного напряжения на лице, иногда даже оскал зубов — когда стоять было особенно тяжело.

Переписывался с такими же спинальниками, с которыми лечился в Крыму, в Саках. Я читал эту переписку. Это особая форма эпистолярного жанра — смесь детального описания своего состояния, всех болячек и неприятностей с едкими шутками по поводу окружающей их жизни. Особенно их возмущали так называемые «спинальники-самозванцы». Была (и сейчас есть) такая категория пострадавших, у которых травма вызывала лишь частичное и, главное, обратимое повреждение спинального мозга. Этим людям сказочно повезло — в результате лечения, а иногда спонтанно, без всякой помощи извне, а просто в силу самовыздоравливания (есть такой чудесный термин) эти больные поправляются. Некоторые — полностью (такие, как суперсилач Валентин Дикуль), другие — частично, но с высоким процентом восстановления. Они упорно занимаются гимнастикой, проливая «пуды пота» (выражение знаменитого одно время спинальника Красова). Преодолевая болевые мучения, придумывают хитроумные упражнения, незнакомые ни гимнастам, ни йогам. Конструируют приспособления, в которых стоять, приседать и ходить не только гораздо легче больному человеку, но и полезней, потому что снимается часть веса тела и амплитуда движения увеличивается. Вообще делают полезное дело, это так. Этого у них не отнимешь.

Но есть в их поведении одна «закавыка», одна особенность. Получив хороший уровень восстановления, они начинают считать, что эти достижения есть результат только их тренировок, гениальных приспособлений, терпения и даже таланта. И уверовав в собственную одаренность и этот самый выдающийся талант, они пытаются убедить других пострадавших людей следовать только их путем. И никак не иначе. А у тех — совсем другая история поражения, гораздо более тяжелая и сложная. Иногда вообще ничего общего.

И посмотрев на лихие взмахивания ног и смелые кульбиты «умельцев» (Красов, лежа на спине, даже выделывал нечто похожее на брейк-данс), они прекрасно понимают, что повторить эти движения невозможно по определению. А когда эти показы еще сопровождаются нравоучениями типа: «Делай как я и не иначе!.. Вы — лентяи, охламоны, бездельники, берите пример с меня!» — становится совсем нестерпимо.

Конечно, среди спинальников, как и среди обычных людей, есть и лентяи, и охламоны, но их не больше и не меньше, чем среди остальных. Хотя, безусловно, есть и просто сломленные люди. Сломленные своим несчастьем, тоской, необратимостью ситуации. Но много и очень сильных, упорных и мужественных. И сейчас они есть. Они работают как одержимые, преодолевают боль, слабость, неудачи. Однако глубина поражения так велика, что успехи ничтожны, а прибавка в здоровье почти незаметна. Проходят дни, месяцы и годы, а «воз и ныне там». Тут любой дрогнет. Попробуйте так неистово заниматься, тратить море сил, пота, слез, эмоций и времени — а результата почти не видно.

И еще одна сложность — родственники, и в первую очередь жена (или муж, если она спинальница). Мать и отец — с ними все понятно. Они не выдадут и не смоются аккуратненько. За редким исключением. А вот мужья и жены — большая проблема.

Но вот у Валентина она благополучно разрешилась, у него был крепкий тыл. Мать и новая жена вполне прилично ладили и дружно помогали ему сражаться с судьбой. Он был накормлен, чист, опрятен. Все механизмы — коляска, тутора, машина — содержались отлично. За этим следила жена, она тоже была каким-то технарем. И еще — педантом.

Помню такую картину: Валентина в летном комбинезоне мужа возится с мотором «Волги». Комбинезон ей велик, пузырится на коленках и на попе. Капот машины поднят, она продувает насосом карбюратор. Валентин из кабины покрикивает: «Резче, шибче качай! Пах, пах! Напирай!» Жена молча наваливается на рукоятку насоса и страстно его дергает своей могучей рукой. Крупная женщина. Поршень вообще вылетает из насоса, рукоятка надламывается. «Вот бог дал силенку, — восхищается Валентин, — тащи другой агрегат!»

Жена смущенно улыбается, сопит, вытирает руки, нос ветошью и идет в гараж за другим насосом. Красота!

Потом меня зовут обедать. Подают те знаменитые киргизские манты. Ольга Афанасьевна приготовила по всем правилам. Душистые, ароматные, держу их за пупочку сверху, аж слюни текут. Валентин эдак с подковыркой спрашивает: «Рюмочку, конечно, нельзя? Повредит здоровью?» На что я важно отвечаю словами чеховского доктора: «При мне можно. Но без меня! Ни в коем случае!» (Потом в рассказе доктор с племянником напиваются в стельку.) У Чехова часто встречаются пьющие доктора. Это жизненно и понятно. Мы выпиваем рюмашку — одну, вторую, третью. И останавливаемся. Даже под прикрытием сытных и могучих мантов — достаточно. Валя розовеет, мелкие капли пота выступают на лбу, на крыльях носа. Чаще поднимаются дыбом волосы — его прямо на кресле-коляске жена отвозит в соседнюю комнату, «на свидание с уткой», шутит горьковато Валентин.

Я тоже розовею и покрываюсь испариной, водка с мантами — бодрящая смесь. Получается, что я «пьянствую водку» с пациентом? Формально, конечно, нехорошо. Но по жизни, как теперь говорят, нормально. Кроме того, человек он незаурядный — сильный, волевой, могучий. Учиться и учиться его стойкости. Вот я и учусь. В разных аспектах.

Потом пьем крепкий душистый чай и размышляем о Валиных перспективах. Они, мягко говоря, туманны. Прошло уже три года после травмы. Травматический процесс закончился, кровоиз- лияние в спинной мозг преобразилось в кисту и рубец, с которыми что-либо поделать практически невозможно. Остаются какие-то компенсаторные возможности — тренировать те мышцы, которые меньше всего пострадали и могут взять на себя часть нагрузки.

Все это я объясняю Валентину, осторожно подбирая слова, чтоб совсем не утопить его веру и надежду хоть в какое-то улучшение. Однако сам в этот прогресс верю слабо. И он, конечно, по интонации прекрасно чувствует мою неуверенность. Улыбается и говорит: «Ладно, Львович, успокойся, замнем для ясности. Лучше мне подскажи упражнения для равновесия. Это я делаю с удовольствием».

С равновесием дело непростое. Не случайно в цирке жанр эквилибра очень ценится. Люди стоят на руках, на голове, даже на ушах — лишь бы не на ногах. А если уж встают на ноги, то обязательно на что-нибудь эдакое узкое и крайне неудобное — проволоку, острие шашки, спинку стула, голову партнера. Канат считается широким и шикарным удобством. Это для начинающих. Так вот, для спинальника, да еще шейного, у которого параличи не только ног и рук, но и туловища, всякого рода вертикальная позиция превращается в цирковой номер. Даже сидеть без опоры — и то трудно, опрокидываешься на спину или на бок. Как ослабленный или недоношенный младенец. Которого обкладывают подушками. Представили? А вставать? Теперь вообразите, такого человека, закованного в мощный корсет и высокие тутора-протезы наподобие средневекового рыцаря, которого ставят вертикально, как говорится, «на попа». Он должен «ловить» баланс, чуть придерживаясь за опору руками. Почему чуть? Да потому, что руки у него тоже «не люкс», ослаблены.

При этом надо учесть еще одну проблему — глубокую чувствительность ног, вернее, полное отсутствие этой самой чувствительности. Спинальник, если не смотрит на ноги, зачастую даже не знает, где они находятся, согнуты они или разогнуты, в каком положении стопы и пальцы. Бывает, что они подворачиваются и травмируются, а он об этом ничего не знает. И только вечером, снимая с себя всю амуницию, он с удивлением разглядывает посиневшие пальцы и распухшие лодыжки. С этой чувствительностью вообще все время какие-нибудь неприятности, и чаще всего — температурные.

Жгучий холод или крутой кипяток для больного неотличимы, вот он и напарывается на проблемы. Даже Валентин, за которым был идеальный уход, пару раз ошпаривал ноги, сидя в ванне. Горячая вода тоненькой струйкой льется на стопу, а он ничего не чувствует. В результате — настоящий ожог: покраснение, водяной пузырь, кожа слезает как перчатка. Еще лежа у нас в клинике, он однажды так ошпарил ногу, что на ней образовались глубокие ожоговые язвы. Ольга Афанасьевна терпеливо обрабатывала эти ужасные раны — облепихой, мумие, прополисом. Народными средствами. Залечивала неплохо.

Но вернемся к тренировкам равновесия. Сидеть ровно он научился сравнительно быстро.

Использовал вес головы как балансир. Сидел и покачивал головой, как «китайский болванчик». Потом по моему совету «утяжелял» голову: устраивал на темечко какой-нибудь груз — мешочек с песком, грелку с теплой водой, а на эту грелку водружал толстую тяжелую книгу. У него был томик знаменитой энциклопедии «Мужчина и женщина». «Как Васисуалий Лоханкин, — смеялся Валя, — осталось только на голову класть эту тематику». Жена, насмотревшись «Вокруг света», советовала ему ставить швейную машинку, как корзинку с фруктами. Шутили, шутили, но сидеть он научился довольно быстро и хорошо.

Стал учиться стоять и ходить. Это было гораздо труднее — задача со многими неизвестными. Ноги парализованы и абсолютно ничего не чувствуют, мышцы спины и брюшной пресс — еле-еле «фурыкают» (Валино выражение), руки, особенно кисти — тоже слабенькие, опираться на них трудно и ненадежно.

Закованный в протезы-тутора и корсет, он стоял, покачиваясь и «ловя» баланс, в параллельных брусьях. Время от времени, потеряв равновесие, с грохотом обрушивался вперед на эти брусья и провисал на них, закапывая перед собой пол крупными каплями пота. Они ручьем сбегали со лба и шеи. Гримаса напряжения и отчаяния изменяла его обычно спокойное лицо.

Эффект от этих тренировок был невелик — самостоятельно ходить он все равно не мог. Я посоветовал прекратить эти изнурительные «болтанки». Он послушался и окончательно стал «колясочником». Однако попытки «накачать» мышцы рук-ног-туловища не оставил и по многу часов упражнялся.

В это время появились в специальных журналах статьи о спинальниках, которые изнуряют себя подобными тренировками. В результате возникает опаснейший синдром — миокардиодист- рофия, а проще говоря, по-русски — истощение сердечной мышцы. Это очень опасно для жизни. В моей практике тоже появились подобные случаи. Я стал его попугивать. Он хмурился, но продолжал свои самоистязания. Надеялся подняться еще хоть на одну ступеньку. «На ступень прогресса, мать его за ногу!» — возглашал Валентин, утираясь огромным махровым полотенцем, которое жена несколько раз за день заменяла на сухое.

Часто приходила дочка, она жила неподалеку с бабушкой и дедушкой. Ее кормили чем-нибудь вкусным, а потом они с отцом занимались арифметикой. Она ловко решала задачки, раскалывала «как орешки», Валя радовался и гордился. Потом они играли в «угадайку» — Валя закрывал глаза, а Оля сгибала и разгибала отцовские пальцы на ноге и требовала ответа. «Вверх или вниз?» — строго вопрошала она. Его умиляла строгость тона, но он почти всегда ошибался: чувствительность так и не восстанавливалась. А главное, гасла надежда на восстановление. Время-то уходило!

По своему характеру он был человеком упорным, настойчивым, даже жестким, но с большой долей самокритичности и абсолютно лишенным чувства какой-то своей исключительности. Трезво смотрел на всю ситуацию и на свои ограниченные возможности.

Это его выгодно отличало от «птичников-отличников», о которых уже была речь. Те умельцы бодро и неистощимо упражняли те мышцы, которые уже и так восстановились. А слабые, полупарализованные мускулы оставались заброшенными. Я однажды с таким спинальником поговорил — откровенно и нелицеприятно: «Упражняйте те мышцы, которые ослаблены, а восстановленные мускулы и так достаточно хороши. Поменяйте акцент и вектор занятий!» Научно так поговорил. Он когда-то был врачом, правда, санитарным. Однажды неудачно прыгнул с доморощенного трамплина, приземлился попой на пенек и стал спинальником, но повреждение было не фатальным, и он быстро выбился в отличники. Хотел всех остальных дураков учить жизни. На мои слова окрысился: «Это я — я сам вылечил себя. Постепенно подтяну и остальные участки. Что же я, зря столько мучился?» Такому человеку доказывать, что мышцы и так бы восстановились? Ревизовать все эти месяцы и годы напряженных упражнений? На это я не решился. И он тоже всячески избегал продолжения неприятного «ревизионного» разбирательства.

С Валей можно было все это легко обсуждать, он был открыт для «конструктивной критики» (как модно говорилось). Но вот остановить его многочасовой изнурительный труд я никак не мог. Он гнул свою, только ему ведомую линию. «Он не отступит, — говорила Ольга Афанасьевна, — с детства упертый, как грецкий орех. Скорее расколется, чем сомнется. Отец у нас такой был. Из-за этого много неприятностей терпел. Да и я тоже особа неуступчивая. Но за его здоровье волнуюсь… Очень он бледный становится после занятий. И голова болит. Давление скачет».

Я назначил ему какие-то сердечные лекарства. Но он их принимал нерегулярно, от случая к случаю. Я его поругивал, но сам точно так же лечился — безалаберно. Хотя «сердечные» проблемы у меня уже тоже появились — время-то шло, а здоровья не прибавлялось. Я и сейчас так же лечусь, по той же системе. Как попало.

Я ему был уже не очень нужен и стал бывать гораздо реже — работа, заботы, дети, другие больные. Изредка перезванивались, но говорили чаще на отвлеченные темы.

Потом как-то внезапно умерла Ольга Афанасьевна. Сердце не выдержало. Для него это был смертельный удар. И вскоре он тоже умер. Тоже сердце. И тоже не выдержало этого изнурительного и беспощадного самоистязания. Незадолго до смерти он мне сказал: «Эх, Львович, если бы я тогда знал, как пройдут эти годы, я бы попросил друзей отключить этот чертов дыхательный аппарат. Чик — и все, готово, и все мучения, которые меня ждали впереди, остались бы позади или вообще бы не состоялись!» Что я ему мог ответить? Как возразить? Сильный он был человек, трагическая личность. Незаурядная. Достойная подражания. Во мне он глубоко живет, и память моя к нему часто возвращается. Особенно когда мне трудно.