Глава 7. Рапунцель и система самосохранения
В этой главе мы воспользуемся сюжетом о Рапунцель заточенной в ее башне старой колдуньей или волшебницей для иллюстрации мифологического изображения системы самосохранения и ее действия во внутреннем мире пациентов, как это было описано в первой части книги, с принадлежащей этой системе фигурой Защитника-Преследователя и его беззащитным клиентом – носителем личностного духа.
Мы рассмотрим образ запертой в башне Рапунцель как метафору внутреннего состояния таких пациентов – состояния, которое характеризуется одновременно расщеплением и отгораживанием от внешнего мира. В нашей истории внутри башни оказывается не только невинная Рапунцель, двенадцатилетняя девочка, но также и ее попечительница-ведьма – безобразная колдунья, известная как «Фрау Готель». Эта башня, или внутреннее уединенное убежище, «святая святых», образует кокон, внутри которого невинная Рапунцель растет, подобно гидропонному растению, питаемому иллюзиями колдуньи, приходящей к ней каждый день, чтобы «кормить» ее. У Рапунцель вырастают очень длинные волосы, она поет каждый день, подобно канарейке в клетке, которая не осознает своего заточения в неволе. В «пузыре» ее фантазии царит невинное счастье до тех пор, пока не появляется прекрасный принц, привлеченный ее пением. Принц, представляющий внешний мир в его «инаковости», страстно стремится к прекрасной Рапунцель и к ее идиллическому миру внутри замка. Он проникает внутрь кокона Рапунцель, и, когда его присутствие во внутреннем мире становится раскрытым, следует яростная реакция волшебницы, которая уничтожает почти все в этой истории. Прекрасные волосы Рапунцель отрезаны, сама она изгнана в пустыню и разлучена со своим возлюбленным, Принц же ослеплен и погружается в отчаяние. Наша сказка могла бы стать трагедией, если бы не два важных момента: во-первых, Рапунцель беременна и рожает близнецов, во-вторых, голос Рапунцель снова приводит слепого Принца к ней и на этот раз ее слезы исцеляют его слепоту и саму Рапунцель. Наша история изображает исцеление разрыва между воображением и реальностью благодаря работе горя, и это дает нам важный ключ к пониманию роли горя в проработке травмы и травматической защиты.
Пациенты типа Рапунцель
Эта сказка является символическим описанием процесса терапии тех пациентов, детство которых было украдено травмой, и они были вынуждены взрослеть слишком быстро, они слишком рано стали самостоятельными. Детство невозможно без поддерживающего окружения, в котором ребенок может положиться на опекающих его родителей (см.: Modell, 1976). Если ребенок развивается в таком окружении, то у него нет необходимости прибегать к внутренним маневрам самосохранения, которые мы наблюдаем в случае травмы. По идее ребенок не должен «держать себя в руках», есть кто-то еще, кто выполняет эту задачу. Д. В. Винникотт показал, что в том случае, когда для ребенка создано «достаточно хорошее» поддерживающее окружение, рост личности происходит в «переходных отношениях» игры и творческого самовыражения с «другими», которым соответствует имаго, созданное работой воображения. Многие из наших пациентов слишком рано лишаются возможности проработки в воображении внешней реальности. Игры заканчиваются, ребенку остается только защитное фантазирование, на пост заступает неусыпная система самосохранения.
Однако с разрывом реальности и воображения не исчезает потребность в переходных (транзиторных) отношениях. Просто она становится переориентированной вовнутрь и питается иллюзиями. Реальный «другой», отвергший ребенка во внешних отношениях, теперь замещен магическим, любящим всех без исключения, галлюцинаторным и опекающим я, которое вступает во внутренний диалог с омертвевшим Эго. Внешняя связь между я и объектом превращается во внутреннее «мы», и ребенок становится поглощенным внутренней реальностью – мечтательным и изолированным, полным тайной меланхолии, страстных желаний и отчаяния. Подобно тому, как питание гидропонного растения достаточно для того, чтобы оно не увяло, однако не обеспечивает его роста, так и диета иллюзий пациентки типа Рапунцель поддерживает в ней жизнь, однако в этой пище нет необходимого количества питательных веществ для творческой жизни во внешнем мире. Пациентка типа Рапунцель может выглядеть благополучно, но она постепенно утрачивает способность укоренения во внешней реальности. Взамен реалистичной самооценки, которую дают достижения во внешнем мире, Эго должно питаться суррогатом фантазий всемогущества, вместе с этим формируется позиция внутреннего превосходства, которое служит основой оправданий пассивности во внешнем мире. Этих внешне упрямых и несговорчивых пациентов все в большей и большей степени тревожит чувство деперсонализации, своей искусственности, «чувства сделанности из стекла», панические состояния спутанности, связанные с нарушениями восприятия реальности, а также различные формы соматизации. Используя диагностическую терминологию, этих пациентов можно назвать «шизоидами», однако, как заметил Фэйрберн и не только он, каждый живой человек является в той или иной степенью «шизоидом».
Перед терапевтом работа с этими пациентами ставит ряд специфических серьезных проблем, в то же время открывая особые возможности. На собственном опыте я убедился, что терапевт в целом бывает весьма впечатлен их храбростью и несгибаемостью в отстаивании суверенитета своего субъективного мира, даже если становится понятно, что эта сила (волшебница в сказке о Рапунцель), стоящая на страже ядра их личности, на самом деле является основным источником их проблем. Особый интерес терапевта также вызывают развитые отношения этих пациентов со своим внутренним миром. Внутренний мир является для них не эпифеноменом, просто вместилищем вытесненного материала, а сокровищницей с хрупким содержимым, нуминозность которого наделяет его высшей ценностью. Эти индивиды принимают свои сны серьезно, они ведут дневники своих размышлений и переживаний, очень много и жадно читают. Они, кроме всего прочего, ценят скрытое, тайное и прекрасное измерение жизни, которое с такой легкостью утрачивается «хорошо адаптированными» людьми, так, Принц, привлеченный пением Рапунцель, отваживается на восхождение на неприступную башню, где она обитает.
Я полагаю, что Юнга можно уверенно отнести как раз к таким людям. В предисловии к своей автобиографии Юнг пишет:
В конечном счете единственными событиями в моей жизни, о которых стоит упомянуть, являются те, в которых мир непреходящей вечности врывался в этот бренный мир. Именно поэтому я говорю в основном о внутренних переживаниях, в том числе о моих снах и видениях… Все другие воспоминания о путешествиях, людях и моем окружении блекнут перед этими внутренними событиями… Внешние обстоятельства не могут сколько-нибудь сравниться с внутренним переживанием. Поэтому моя жизнь была исключительно бедна на внешние события. Мне почти нечего сообщить о них, так как они оставили впечатление пустоты и ничтожности. Я могу понять сам себя только в свете внутренних событий.
(Jung, 1963: 5)
В этом контексте не лишено смысла, что в конце жизни Юнг уделил много времени работам по алхимии, запершись в своей башне в Боллингене, на побережье Цюрихского озера. Именно жизнь в башне ожидала Рапунцель в начале нашей сказки. Мы рассмотрим эту историю поэтапно, сопровождая каждый этап клиническими и теоретическими комментариями.
Рапунцель1: часть 1
Жили-были мужчина и женщина, которые долгое время тщетно хотели завести ребенка. Наконец, у женщины появилась надежда, что Бог исполнит ее желание. На задней стороне дома этих людей было маленькое окошко, из него был виден великолепный сад, в котором росли прекрасные цветы и растения. Однако сад был окружен высокой стеной, никому не было позволено входить туда, так как он принадлежал чародейке, волшебство которой обладало огромной силой и наводило на всех ужас. Однажды женщина стояла у окошка и смотрела вниз на сад, вдруг она увидела грядку, на которой росли самые прекрасные в мире колокольчики (рапунцели). Они выглядели такими свежими и сочными, что ей овладело страстное желание отведать этих растений. Это желание росло с каждым днем, а так как она знала, что никогда не сможет заполучить их себе, она тихо чахла, бледнела и становилась все несчастней и несчастней. Тогда муж испугался и спрашивает ее: «О чем кручинишься, женушка?» «Ах, – отвечала она, – если я не отведаю немного колокольчиков, что растут в саду за нашим домом, то я непременно умру». Муж любил ее и подумал: «Неужели же ты позволишь жене умереть из-за этого? Пойди и принеси ей несколько колокольчиков, чего бы это тебе не стоило». В сумерки он перелез через стену и спустился в сад волшебницы. Нарвав второпях цветов, сколько вошло в пригоршню, он принес их своей жене домой. Она тут же сделала из них салат и с жадностью съела его. Салат показался ей очень вкусным – настолько вкусным, что на следующий день у нее появилось желание в три раза сильнее, чем прежде. Чтобы сохранить мир в семье, ее муж должен был опять спуститься в сад. Вечером под покровом темноты он вновь пробрался туда.
Необходимо отметить в первой части сказки наличие двух миров, отделенных друг от друга стеной, которую преодолевает муж. В нашей сказке мир, которому принадлежит сад, – «восхитительный», наполненный величайшей красотой. Он прекрасен, в нем зеленеют живые, цветущие растения и травы, но он также и опасен, ведь он принадлежит волшебнице. С другой стороны стены располагается «важный» земной повседневный мир мужчины и его жены, которые, как мы упомянули, были бесплодны и изнывали от желания иметь детей. Однако ситуация в начале сказки уже близка к перемене.
Мы могли бы назвать эти два мира «бессознательное» и «Эго», однако это было бы не вполне точно. Было бы лучше, если бы мы использовали крайние формы, думая об этих двух мирах. Таким образом, область колдовства была бы ближе к тому, что Юнг называл «психоидной», или «магической», областью психе. Это самый глубокий уровень бессознательного, fons et origio всех видов психической энергии, очень близко соотносящийся с жизнью влечений и телесной сферой. Юнг назвал эту область «коллективным бессознательным», или «мифическим» уровнем. На этом уровне архетипическое воображение и первобытные аффекты структурируют события в скрытом порядке, достигая сознания в форме нуминозных образов.
С другой стороны мы имеем ограниченный временем и пространством мир реальности – это мир Эго, такой, как он есть. Этот мир «реален», но не искуплен и материален, он ограничен смертью, рутиной, профанностью и обыденностью. В нем есть расставание и утраты, окончание и начало, разделение на части, но не целостность. В буддизме это – покров майи – мир, сам по себе лишенный смысла, но абсолютно необходимый для создания смысла.
В нашей истории эти два мира разделены высокой стеной. Так происходит, когда травма наносит удар по переменчивому переходному миру детства. Тогда на сцену выступают архетипические защиты с тем, чтобы отрезать Эго от ресурсов бессознательного и закрыть возможность вести полную насыщенную жизнь во внешнем мире, примеры этого мы могли видеть в некоторых наших клинических случаях, приведенных выше. Часть, представленная как Защитник в нашей внутренней диаде, старается возместить ущерб в этой ситуации, выступая в роли своего рода проводника для грандиозных внутренних фантазий, продуцируемых коллективной психе. Однако этот процесс сопровождается ослаблением способности взаимодействовать с реальностью (из-за утраты, необходимой для адаптации агрессии) и по мере того, как это происходит, внутренний мир становится все более преследующим. Жизнь оскудевает и теряет свою остроту. Окружающее начинают казаться мертвым, «нереальными», внутренним миром овладевает усиливающаяся тревога.
Наша история указывает нам на то, что помогает преодолеть диссоциацию. Все начинается со «страстного желания», в нашем случае желания иметь ребенка. Сюжет сказки «наделяет» этим желанием бесплодную жену, которая наконец беременеет, после чего в ней вспыхивает и разгорается вожделение отведать свежих рапунцелей, которые растут в саду за стеной. Тот факт, что имя ребенка совпадает с предметом вожделения ее матери, подчеркивает символическую эквивалентность ее желания иметь ребенка и ненасытной жажды отведать рапунцелей из сада. Именно это вожделение – это неутолимое желание, испепеляющая страсть и есть то, что связывает два мира, разделенных стеной.
Сюжетная линия матери в этой сказке зеркально отражена в участи ведьмы, у которой тоже нет детей. Она живет в заколдованном мире, отгороженном от реальности, выращивая Рапунцель, и кажется вполне довольной, пока мужчина «оттуда» не врывается в ее пространство. (Заметим, что здесь вторжение мужа – мужской фигуры из «реального» мира – в отгороженное заколдованное пространство является прообразом последующего появления Принца в башне Рапунцель.) Итак, муж выступает в роли катализатора осознания колдуньей того, что она тоже чего-то лишена. Теперь она хочет ребенка, но не может его иметь, так как не может носить его в себе, потому что она – волшебница. Только земная мать может выносить ребенка. Итак, объектом желания матери и ведьмы становится то, что другая имеет со «своей» стороны стены. Как видно, через взаимное чувство зависти устанавливается важная для развития сюжета связь. Колдунья завидует матери, у которой есть «реальная» Рапунцель. Мать жаждет волшебной рапунцели, которая недоступна для нее. Зависть и взаимное страстное желание запускают действие нашей истории.
Соответственно, ребенок как желаемое связующее звено между двумя мирами, разделенными стеной, выражает в этой истории тему надежды. Так часто обстоит дело в сказках и мифах. Именно через ребенка то, что еще только возможно в потенциале, может прийти в реальный мир. Ребенок в сюжете сказки символизирует возможность реализации в жизни личностного духа. В чудесный момент рождения ребенка воображаемое становится реальным, воплощенным, и я полагаю, что как раз на этом основании мифология выбрала тему рождения ребенка в качестве ответа на вопрос «Действительно ли Бог являет себя в истории?» Христианство отвечает на этот вопрос: «Да, но…». Да, но божественный ребенок (Бог/человек) должен будет родиться вновь, когда исполнится срок для времени заблуждений, и это второе рождение будет эквивалентно жертвоприношению. В следующей главе мы более подробно обсудим тему жертвоприношения, которая является центральной в истории об Эроте и Психее. Рапунцель также проходит через «жертвоприношение» – она жертвует свои волосы, а также покров иллюзий, под которым она жила в своей башне. Она должна «заново родиться» из замкнутого огороженного стеной пространства.
В первой части нашей истории есть еще одна интересная деталь. Отец, эмиссар страсти матери, впервые спускается в сад «в сумерках» и в сумерках успешно возвращается домой с сорванным рапунцелем. Однако, пытаясь пробраться в сад в темноте, он попадает в затруднительное положение. В чем же заключается символическое значение «сумерек»? Американский читатель помнит популярное телевизионное шоу 1960-х годов «Сумеречная зона». Эти жуткие истории были посвящены сверхъестественным событиям, которые происходили на пороге ночи и дня, в то время суток, когда творятся странные вещи. Сумерки есть та срединная область, в которой возможно взаимопроникновение двух миров – ночного мира, соответствующего бессознательному, и дневного мира, соответствующего Эго и сознанию. Там, где они встречаются, могут происходить волшебные события. Между двумя мирами открывается проход, а вместе с ним и возможность циркуляции энергии. Желания удовлетворяются, происходит исцеление, однако между двумя мирами должно поддерживаться напряжение. Ни один из них не должен быть слишком жадным, как это случилось в нашей истории. Сколько бы муж ни приносил свежих рапунцелей, их никогда не было достаточно, чтобы удовлетворить желание его жены. Она так долго терпела голод в своем доме за стеной, что теперь она не может совладать со своим перееданием – типичная проблема пограничных пациентов.
Мы уже обсуждали ранее как разнообразные «переходные процессы», по Винникотту, представляют эту «сумеречную» зону. Для Винникотта парадигматической метафорой этого процесса является магический момент, когда младенец, испытывая голод и другие потребности, «создает галлюцинаторный образ материнской груди», а мать, являющая собой реальность, ведомая эмпатией, помещает свою грудь как раз в то пространство, где разворачивается галлюцинация младенца. В этот момент, говорит Винникотт, между двумя мирами устанавливается магическая связь, и всемогущество младенца не подвержено сомнению. Никто не потревожит ребенка мучительным вопросом: «Ты нашел это или ты сотворил это?» Ответ на этот вопрос может быть найден позже, когда ребенок приобретет достаточно «иллюзорного» опыта. Тогда ребенок может позволить себе пережить крушение иллюзий, опыт «разочарования» (см.: Winnicott, 1951).
Несмотря на свою интроверсию, Юнг все же понимал важность переходных процессов. Временами он даже «помещал» бессознательную психе в промежуточной зоне между я и другими. Например, на вопрос коллеги, спрашивавшего его о том, почему создается впечатление, что сновидения некоторых пациентов всегда имеют отношения к аналитику, Юнг ответил так:
Что касается Вашей пациентки, то вполне понятно, почему поводом для ее снов послужили Вы… Если смотреть в самую суть вопроса, то источник наших сновидений не в нас, сновидения приходят из области, которая расположена между нами и другим.
(Jung, 1973: 172)
Таким образом, Юнг намного опережал свое время, подчеркивая важность межличностного «поля» как пространства, в котором зарождается жизнь символов. Вся его книга о переносе (Jung, 1946) посвящена преобразующим процессам, протекающим в этом «поле».
Терапевтическое значение
Прежде чем мы продолжим наше повествование, нам следовало бы принять к сведению тот факт, что психоаналитическая ситуация фокусирована на тех «двух мирах», которые до сих пор были предметом нашего пристального внимания. Особенный интерес представляет область, где эротические энергии и фантазии соединения констеллированы в переносе/контрпереносе. Часто бессознательное очень быстро раскрывается в психоаналитической ситуации. Пациент привносит свои мечты и сновидения – он испытывает волнение обновления жизни. Фантазии разворачиваются вокруг ситуации лечения, вокруг анонимности жизни и личности аналитика. Пациент вновь начинает любить и надеяться. Однако здесь одновременно присутствует и другой «мир», созданный психоаналитической ситуацией, мир, заданный параметрами психоаналитического сеттинга; мир реальности (как пациента, так и аналитика), мир ограничений, фактов и историчности. К этому жесткому миру реальности относится и тот факт, что аналитик и пациент встречаются для того, чтобы работать вместе над проблемами пациента; тот факт, что аналитик получает плату за свою работу и его услуги доступны для пациента в ограниченные интервалы времени; тот факт, что аналитик недоступен во время выходных; тот факт, что у аналитика есть личная жизнь, с которой его связывают узы ответственности (и, надо надеяться, желания тоже). Итак, аналитик быстро становится объектом как желания, так и фрустрации. Таким образом, он становится фигурой, воплощающей напряжение, которое в нашей истории существует между двумя мирами, разделенными садовой стеной. В этом смысле аналитик становится «трансформирующим объектом» (Bollas, 1987: 13–29).
Однажды один пациент, находясь на ранней стадии позитивного переноса, сказал мне: «Вы единственный, кто здесь и одновременно не здесь». Перед этим пациентом, как и перед другими пациентами в схожей ситуации, остро вставал вопрос: «Найдется ли место в моей жизни, то есть в «реальном» мире, этим скрытым от посторонних глаз чудесам, ожившим надеждам и страсти?» Есть ли место для магического, внутреннего мира во внешней жизни? Может ли священная область детского опыта сохранится в жизни взрослого человека? Могут ли сосуществовать мир обыденности и сакральный мир?
На эти острые и крайне мучительные вопросы психоанализ дает довольно неприятный ответ: «Да, только это потребует тяжелой работы и будет сопряжено с болезненными переживаниями», и эта боль сопровождает трудный процесс изживания и трансформации через работу горя иллюзий, которые, возможно, впервые соткутся вокруг внешнего «объекта» в зрелую любовь. Зрелая любовь предоставляет объекту необходимую ему свободу и независимость. Для того чтобы решиться на это, необходимо обладать внутренними источниками поддержки. Для индивидов же, страдающих от последствий психической травмы, внутренние «источники» являются архетипическими, не гуманизированными. Как свидетельствует наша история, для жертв психической травмы процесс перехода от симбиотической иллюзии (заключение в башне) к зрелым отношениям между я и объектом является довольно бурным, как свидетельствует наша история.
По мере постепенного демонтажа системы самосохранения в условиях переноса, совершаются переходы из одной области в другую, от колдовства бессознательного к реальности, и наоборот. В технических терминах происходит колебательное движение между проективной идентификацией или идентификацией я/объект и подлинными объектными отношениями. Не приходится говорить о том, что прохождение этой стадии восстановления отношений представляет трудность. Всегда существует опасность утраты напряженности между двумя мирами, которые прежде были разделены «стеной» системы самосохранения. Если терапевт позволит себе лениться, то он обнаружит себя в саду волшебницы, и это положит начало запутанной ситуации тайного сговора. Если же терапевт будет слишком активно предлагать свои интерпретации, то стена вырастет опять, и мы обнаружим себя в стерильном мире жены до ее беременности. Мы должны всегда стремиться к поддержанию напряженности между двумя мирами, о которых мы здесь говорили, так, чтобы личностный дух, заключенный в Рапунцель-части пациента, мог постепенно проявлять себя и привносить жизнь в существование в этом мире. Так протекает медленный и болезненный процесс изменений от заколдованности к очарованию.
Теперь вернемся к нашей истории.
Рапунцель: часть 2
Итак, в ночном мраке мужчина опять перебирается через стену в сад. Но когда он, цепляясь за стену, спрыгнул на землю, то неожиданно увидел волшебницу прямо перед собой и ужасно испугался. «Да как ты осмелился, – сказала она, гневно глядя на него, – залезть в мой сад, и воровски сорвать мои колокольчики? Ты поплатишься за это!» «О! – отвечал он, – позволь твоему милосердию занять место правосудия, ибо только по необходимости решился я на это. Моя жена увидела твои колокольчики из окна и так сильно возжелала их, что, наверное, она умерла бы, если бы не отведала их». Тогда волшебница смягчила свой гнев и сказала ему: «Коли правду говоришь, то я позволю тебе уйти, взяв с собой столько колокольчиков, сколько ты пожелаешь, но только вот что: ты должен отдать мне ребенка, которого твоя жена произведет на свет. Ему будет хорошо у меня, я буду заботиться о нем, как родная мать». Мужчина был так напуган, что согласился на все. Так что, когда его жене настала пора рожать, тут же появилась волшебница, дала ребенку имя Рапунцель и унесла девочку с собой.
Рапунцель выросла и стала самой прекрасной девочкой на свете. Когда ей исполнилось двенадцать лет, волшебница заперла ее в башне, которая стояла в лесу. У башни не было ни дверей, ни лестницы, только маленькое окошко на самом верху. Когда волшебница хотела войти в башню, она вставала под этим окном и кричала: «Рапунцель, Рапунцель, опусти вниз ко мне свои косы». У Рапунцель были удивительные длинные волосы, тонкие как золотые нити, и когда она слышала голос волшебницы, она расплетала косы, обматывала волосы вокруг одного из крюков над окном и потом бросала вниз с высоты двадцать элей, и тогда волшебница взбиралась наверх, цепляясь за них.
Мы можем посмотреть на эту часть повествования с разных точек зрения. На уровне внешних событий мы можем увидеть здесь указание на инцестуозные отношения между отцом и дочерью, то есть мы могли бы сказать, что отец в его отчаянной попытке избежать колдовства волшебницы приносит дочь в жертву ведьме. Встреча с бессознательным пугает его до смерти, и дочь становиться заложницей его ужаса. Такова основная канва динамики отношений сексуального абьюза между отцом и дочерью. Что касается дочери, то она, «захваченная» инфляционными фантазиями исключительности и «особой тайны», которую она разделяет с идеализированным взрослым, попадает под чары отца и утрачивает возможность вести свою собственную жизнь.
Сексуальные отношения между отцом и дочерью не являются обязательным элементом этого паттерна. Переходя на уровень общения, мы можем сказать, что наша история про то, как дочь, идентифицируя себя с бессознательным отца (часто с его бессознательным ничтожеством), теряет возможность жить своей собственной жизнью. В этой связи я вспоминаю пациентку, которой снилась, что она отдает свою кровь отцу через соприкосновение кончиков пальцев. Эта женщина оказалась единственной связью этого несчастного человека, своего отца, с его жизнью, с его чувствами, и, несмотря на то, что дочь чувствовала глубокую «любовь» к своему отцу (идентификацию с ним), в этом сне появился жуткий образ, показывающий, какую цену она платит за это – кровь, символ самой жизни.
В нашей истории мы не находим криков протеста матери Рапунцель, когда ее дочь исчезает в заколдованной «башне». Кажется, что мать сама находится под действием чар и не в состоянии обеспечить своему ребенку жизнь в реальном мире. Она беспрекословно отказывается от дочери, слепо повинуясь отцу, заключившему сделку с колдуньей. В работах, посвященных теме детского абьюза, часто можно встретить описания таких пассивных матерей – обычно сами они были в детстве жертвами абьюза – приносящих своих дочерей в жертву буквальному или психологическому инцесту. Более того, мы могли бы почерпнуть много полезного, изучая различные темы в межличностных и семейных отношениях, которые перекликаются с сюжетом нашей истории. Однако корни всех этих внешних паттернов и семейных драм уходят в мир внутренних объектов членов семьи – бессознательных «комплексов», которые, как обнаружил Юнг, разделяются всеми членами семьи. Итак, теперь мы рассмотрим нашу историю как изображение внутренней драмы – своего рода рассказ о сновидении, которое создано воображением психе. Под этим углом зрения персонажи сказки могут быть поняты как «частичные объекты» или «комплексы», то есть внутренние персонификации психе некоего воображаемого субъекта.
С этого ракурса образ ребенка раскрывается как изображение «невинной» части психе, которая содержит воспоминания о травме и подверглась отщеплению для того, чтобы избежать фрагментации или деградации всей личности. Как носитель личностного духа, этот ребенок является ключевой фигурой в теме искупления в этой истории и восстановлении творческого «очарования» жизни. Однако Защитник/Преследователь, ведьма в нашей истории пресекает контакты с реальностью, слишком хорошо зная только одно: насколько разрушительными были такие контакты в прошлом. В итоге это приводит в некотором смысле к внутренней жертве ребенка. Захваченная в ловушку колдовских чар, детская часть существует в подвешенном состоянии, она не может умереть, но и жить она не в силах – застряв в неопределенности «живого мертвеца». Порой в сновидениях мы находим эту частичную личность заключенной внутри стеклянного шара или внутри космического аппарата, запертой на чердаке или зарытой в землю. Иногда она спит или находится в измененном состоянии сознания, заколдована, анестезирована или аутична. В описаниях случаев, приведенных выше, мы видели этого ребенка в сердитой напуганной «маленькой девочке» Линор, в видении «ребенка в открытом пространстве» Мэри, а также в образе «призрачного ребенка», девочки, медленно опускающейся по воздуху в руки Патриции и ее бабушки, которые должны «освободить» ее.
В мифологии эта ситуация часто представлена сюжетом, в котором одна часть я оказывается в ловушке в подземном мире, как, например, в мифах об Эвридике или Персефоне, которых стережет Князь Тьмы. Тогда в верхнем мире возникает проблема, там все замерзает и ничего не растет (так мстит Деметра до тех пор, пока не получает Персефону обратно). Другим примером этого состояния может послужить Чистилище, в котором заключены души невинных (умерших в младенчестве и патриархов Ветхого Завета). Там их не могут достать языки адского пламени, но они всегда томятся в бесконечном ожидании – бессрочно находясь в подвешенном состоянии – ни там, ни здесь. Еще один образ этого состояния мы находим в легенде о Граале в образе Мертвой Земли, которая окружает Замок Грааля после таинственного ранения Короля-Рыбака. Испытывая ужасные мучения, причиняемые этой раной, король влачит существование, так не похожее на его обычный уклад жизни, потому что некому задать нужный вопрос для того, чтобы связать два мира. После того как Персефаль делает это (он спрашивает: «Кому служит Грааль?»), королю позволено умереть и воды вновь текут в Мертвой Земле, превращая пустыню в цветущий сад.
В нашей истории Рапунцель представляет ту часть личности, которую держат в плену. В случае Мэри, приведенном выше, мы видели, что эта часть личности также страдает от пристрастия и зависимости: в сказке это зависимость от ведьмы, от жизни под «колдовскими чарами». Я полагаю, что власть этого негативного очарования является самым мощным сопротивлением, с которым сталкивается терапевт у пациентов типа Рапунцель, а также и со стороны части своей личности, которая идентифицирует себя с травмами пациентов. Этот соблазн скрытого регрессивного течения в работе связан с тем, что внутреннее убежище, в котором во время кризиса неотступно преследуемое Эго может получить передышку и восстановиться, является также областью, которая открыта воздействию трансперсональных энергий. Уединение Рапунцель в ее внутреннем убежище представляет собой не просто уход в область ранее интроецированных «архаичных внутренних объектов» или регрессивную защиту в поисках возврата инфантильного всемогущества, но, как подчеркивал Юнг, также регрессию в мир мифических и архетипических «объектов», обладающих своей собственной иерархией и эффективностью целительных качеств. Хотя часто этот мир фантазии оживает как защитная мера и позже служит защитам, все же он предоставляет этим пациентам доступ в коллективную психе, к внутренним тайнам, доступ к которым «хорошо адаптированных» индивидов весьма ограничен. Именно в этом причина того, что эти пациенты часто бывают такими напыщенными, самодостаточными, упрямыми и недоступными. И мы обсудим эту проблему, когда будем рассматривать реакцию колдуньи на вторжение Принца в ее башню. Однако мистерии, сохраняющие жизнь и поддерживающие покинутый личностный дух во внутренних башнях наших травмированных пациентов, приходят из глубин бытия и разума, которые намного превосходят узкие возможности Эго. Это – трансперсональный или архетипический смысл системы самосохранения.
Итак, волшебница или ведьма в нашей истории представляет собой персонификацию колдовского потенциала психе – «матери-колдуньи» – альтернатива реальной матери, которой не удалось установить связь между магическим миром и психе своего ребенка. Можно было бы сказать, что этот образ представляет архетип Ужасной Матери со всей силой ее колдовских чар, однако это было бы лишь отчасти верно. Ведь колдунья также спасает жизнь. Она говорит: «Я буду заботиться [о ребенке] как мать». Мы также знаем, что жизнь Рапунцель, окруженной заботой колдуньи, была не такой уж плохой. Сказка говорит нам, что Рапунцель выросла и стала самой красивой девочкой на белом свете, у нее был очаровательный голос, она пела, как птичка, у нее были великолепные светлые волосы, прекрасные, как золото, короче говоря, она была принцессой – puela æternus, прекрасной, невинной, пленительной, но заключенной внутри непроницаемой сферы.
Оберегающая роль ведьмы в нашей истории состоит в том, что она предотвращает взаимодействие Рапунцель с внешним миром и людьми, которое могло бы стать травматичным и причинить вред ее подопечной. Для этого ведьма должна не допустить появления у Рапунцель какого-либо желания, она вынуждена атаковать любое желание или надежду, ведущее к контакту с реальностью, лишь только оно как-то будет обозначено. Обычно пациенты типа Рапунцель довольно хорошо знакомы с голосом этого персонажа, обитающего в их внутреннем мире. Именно этот голос увещевает: «Это все неважно», «Не высовывайся», «На самом деле ты вовсе не хочешь этого», «Отложи это назавтра», «Тебя постигнет разочарование и ничего более». Если же пациент находит в себе храбрость пойти на риск новых отношений, и здесь этот голос не оставит его в покое: «Я же предупреждал(а) тебя. Что же ты ко мне не прислушался… В конце концов это было глупо, и ты заслужил наказание». Перфекционизм колдуньи – другая достойная внимания грань этого персонажа во внутреннем мире травмы. Ничто в реальном мире не может соответствовать меркам ее утонченного идеализма или устоять перед изощренными интеллектуальными рационализациями: «Реальный мир прогнил, – говорит она, – все это не стоит твоих усилий… Ты хочешь создать семью? Взгляни на уровень разводов… Ты хочешь обратиться за помощью к психоаналитику? Посмотри на них, все они шарлатаны, во всяком случае, их интересуют только деньги… Ты хочешь улучшить свою жизнь? Для этого тебе придется оставить свои принципы и принять мировоззрение и образ жизни яппи». И так далее.
Ведьма как часть системы самосохранения является также и утешителем, однако ее утешение исключительно печального и меланхолического свойства, а по сути это благонамеренный обман и мошенничество. Как будто бы кто-то рассказывает на ночь истории той части личности пациента, которую мы обозначили как «Рапунцель», и это – исключительно сентиментальные истории, которые могут звучать примерно так: «Ты была сиротой, и не было на свете человека, который любил бы тебя, оценил твою душевную красоту, но я нашла тебя, взяла тебя к себе, и мы обрели друг друга в этом жестоком и падшем мире, в котором почти все – ложь и пошлость. Только я понимаю тебя и никто другой, так что со мной тебе не грозит одиночество». Впрочем, внутренний утешитель может принести лишь временное облегчение боли и ее рационализацию. Постепенно оно утрачивает свою действенность. «Попытки» психе использовать диссоциацию для того, чтобы защитить себя от угрозы травмы в настоящем, подобно всем невротическим циклам, приводят к ослаблению и хронической травматизации личности. Поэтому индивид рано или поздно вынужден обратиться за помощью.
Мы сможем лучше понять смысл образа ведьмы в истории Рапунцель, если обратимся к универсальному, архетипическому значению образа колдуньи, то есть, если мы применим технику амплификации к этому образу. Мы обнаружим, что колдуньи относятся к разновидности чародеев, которые связаны с ночью и смертью. Они персонифицируют измененное состояние сознания. Часто они обладают даром пророчества, они пожирают детей, и они никогда не плачут. Отсутствие чувствительности – это признак, по которому можно распознать колдунью. Если ведьму уколоть шпилькой, то она не почувствует боли. На самом деле любой участок тела, нечувствительный к боли (такой, как шрам) может быть отметкой ведьмы или дьявола. Итак, ведьмы ассоциируются с психическим оцепенением – неспособностью чувствовать боль. Эти образы могут быть истолкованы как персонификации способности психе анестезировать саму себя, диссоциировать, замораживать или гипнотизировать Эго изнутри.
Теперь мы опять возвращаемся к нашей истории.
Рапунцель: часть 3
Спустя год или два случилось сыну короля проезжать на коне через лес мимо той самой башни. Тут он услышал пение, которое было столь прекрасно, что принц остановился и стал слушать. Это была Рапунцель, которая скрашивала свое одиночество сладкоголосым пением. Королевский сын захотел подняться к ней и стал искать дверь, ведущую внутрь башни, но не нашел ее. Он поскакал обратно домой, но пение так глубоко затронуло его сердце, что каждый день он стал приезжать в лес, чтобы послушать его. Однажды, когда он так вот стоял за деревом и слушал пение девушки, он увидел волшебницу, которая подошла к башне и крикнула: «Рапунцель, Рапунцель, опусти вниз свои волосы». И Рапунцель спустила вниз свои волосы, заплетенные в косы, и волшебница забралась по ним наверх. «Если таким путем кто-то может забраться в башню, то и я могу попытать счастья», – сказал он, и на следующий день, когда уже вечерело, он подошел к башне и закричал: «Рапунцель, Рапунцель, опусти вниз свои волосы». Тут же косы оказались перед ним, и королевский сын взобрался наверх.
Сначала Рапунцель сильно испугалась, ведь она никогда не видела этого человека, но королевский сын обратился к ней приветливо, поведав, что его сердце взволновало ее пение, и он утратил покой, поэтому он стал искать встречи с ней. Страх Рапунцель растаял, и когда он спросил ее, не согласна ли она стать его женой, она, видя, его молодость и привлекательность, подумала: «Он будет любить меня больше, чем старая Фрау Готель» – и ответила согласием, вложив в его руку свою. Она сказала: «Я охотно уйду отсюда вместе с тобой, но я совсем не знаю, как спуститься вниз. Приноси с собой моток шелковой веревки каждый раз, когда будешь приходить, я сплету веревочную лесенку, и, когда она будет готова, я спущусь вниз, и ты увезешь меня на своем коне». Они договорились, что до тех пор он будет приходить к ней по вечерам, потому что старуха-ведьма посещала ее днем.
Здесь к нашему сюжету добавлен совершенно новый элемент, который привносит с собой надежду на разрешение исходной травматической диссоциации между двумя мирами заколдованного сада и реальности. Ранее мы видели, как страстное желание женщины иметь ребенка и отведать рапунцель – и ее ребенок получает это имя – из сада ведьмы привело к рождению ребенка, который стал первым «мостиком» между этими двумя мирами. Это, как мы предположили, соответствовало желанию ведьмы иметь ребенка, страдающей от того, что ей заказан доступ в реальный мир людей. Теперь Рапунцель находится по другую сторону стены – в своей башне, и она терзаема тем же желанием, что и колдунья. Мы видим, что жизнь под «колдовскими чарами» лишает возможности жить в «очаровании» здоровых отношений между реальностью и миром воображения. Мы помним, как в случае Мэри изоляция, создаваемая нашей демонической фигурой Защитника/Преследователя, ведет к фантазированию, которое замещает собой деятельность воображения.
Итак, на сцене появляется Принц и, подобно желанию жены в начале сказки, у него разгорается страсть к той, чьи песни он слышит. Прекрасный голос Рапунцель «глубоко трогает его сердце», и каждый раз, когда он приезжает в лес, его притягивает к заколдованной башне. Здесь опять мы встречаем мир внешней реальности и его представителя, нуждающегося в подпитке, которая может поступить только из внутреннего мира с его архетипическими энергиями. То, на что мы уповаем, и то, к чему, кажется, эта история подготавливает нас, проводя через перипетии сюжета, есть взаимоотношение между этими двумя мирами – но не поглощение одного другим, что до сих пор происходило с бедной Рапунцель.
Мы отмечаем также, что Принц выступает здесь как Трикстер в его позитивном аспекте. Он не знает, как взобраться на башню, так что он дожидается Фрау Готель и подсматривает за церемонией «ритуала вхождения» («Рапунцель, Рапунцель, опусти вниз свои волосы»). После этого он произносит это заклинание для того, чтобы проникнуть в башню незваным гостем. Это является хорошей иллюстрацией того, как энергия Трикстера, меняющего свое обличие, преодолевает границы внутри психе, которые так и оставались бы закрытыми, исполняя защитные функции, и привносит творческое coniunctio, прежде чем Рапунцель осознает, что же произошло. Принц является также плутующим Трикстером, так как он проникает в башню к Рапунцель без ведома колдуньи. В сказках и мифах часто звучит мотив чего-то нового, хрупкого, готового появиться на свет и «правящих сил», которые защищаются от этого. Например, сразу после рождения Христа, царь Ирод издает указ, в котором повелевает убить всех младенцев младше двух лет. Только хитрость и бегство в Египет спасли новорожденного Иисуса. Так же и в нашей сказке, первая встреча с хрупкой Рапунцель происходит на территории волшебницы, где молодая девушка находится под властью колдовских «чар».
Волосы Рапунцель выступают в качестве средства для входа и выхода из башни и для Принца, и для волшебницы. Если принять, что волосы Рапунцель символически изображают ее невинность и ее бессознательное, подобно неискушенному уму, наполненному фантазиями, то далее мы можем предположить, что на данном этапе беспримесная фантазия представляет собой единственную связь с реальностью. В конечном счете косы Рапунцель должны быть заменены более реалистичными средствами. Рапунцель говорит: «Я совсем не знаю, как спуститься вниз» – и просит Принца приносить ей мотки шелковой нити для того, чтобы она смогла сделать лестницу, по которой она и Принц смогли бы выбраться из башни без помощи ее волос. Нечто подобное происходит и в начале терапии пациентов типа Рапунцель, когда прежде необходимо решить задачу формирования раппорта в фантазии («зеркальный» или «близнецовый» перенос Кохута), а реальность привносится некоторое время спустя (соответствующий фазе «отказ от иллюзий» Кохута). Забегая несколько вперед по сюжету нашей сказки, мы можем сказать, что этот медленный постепенный процесс, аналогичный терапевтическим сессиям, повторяющимся неделя за неделей, обрывается кризисом, в котором волосы, служащие фантазийной лестницей, отрезаются одним махом. Однако прежде чем разразится этот кризис, доминирует элемент фантазии, который обеспечивает основную связь между миром внутри и снаружи башни. Бок о бок с этим «магическим» уровнем начинает сплетаться более реалистическая связь по мере того, как Принц приносит пряжу, моток за мотком. Новая реалистичная связь выстраивается благодаря ночным визитам Принца.
Терапевтическое применение
Эта стадия нашей истории соответствует началу позитивного переноса в терапевтической ситуации. Терапия психической травмы не обходится без этой фазы. Этот эпизод сказочного повествования мы можем принять за изображение начала формирования доверительных отношений в терапии и возрождения надежды на то, что связь между внутренним миром страдающего пациента и «реальным» миром может быть установлена. Напряжение пациента ослабевает, он начинает чувствовать себя комфортно, все больше доверяя терапевту. Это момент, в котором для пациента раскрываются невероятные возможности, однако он же сопряжен и с неимоверным риском для пациента. Как сказал Винникотт, это период глубокой зависимости, соответствующей тому, что заботящееся я передает свои функции реальной личности. Однако при благоприятном развитии дебюта терапевтического процесса с персоной терапевта связывается удивительная поддерживающая иллюзия, восприятие терапевта соединяется с имаго Принца, в котором представлена возможность «заключения брачного союза» между человеческим я и «царской» Самостью. Пациент опять начинает мечтать и надеется. Терапевтические часы становятся для пациента самым важным событием недели. На этой стадии может появиться страстное желание полной взаимности – ненасытная потребность в любви терапевта, которая, подобно объятиям, призвана собрать и удерживать вместе осколки разбитого сердца детского я пациента. Это очень похоже на родительскую любовь, в которой травмированный ребенок находит поддержку и утешение. Надежда заразительна, и на этом этапе терапевт тоже может начать предвкушать встречи со своим пациентом. Часто он обнаруживает, что стал более открыт и доступен для дополнительных потребностей пациента и, сочувствуя травмированному Эго пациента, неосознанно становится больше обычного щедрым в отношении своего времени, внимания и заботы.
В сказке пение Рапунцель «глубоко затронуло» сердце Принца, то есть он был очарован ею. Этот сказочный элемент может быть использован для описания контрпереноса терапевта, его «измененного состояния сознания». В нашем повествовании Принц пробирается в башню по длинным косам, волосам-фантазиям. Другими словами, он также покидает мир реальности.
Во время этого медового месяца терапии проносится в жертву жесткая травмирующая реальность, которая когда-то слишком быстро проникла в мир пациента, и это произошло прежде, чем были развиты способности к формированию символов. Именно этот мир теперь восстановлен в «магической» связи между протагонистами, участниками терапевтического процесса. Подобно Принцу и Рапунцель, терапевт и пациент склонны к тому, чтобы забыть о работе, ради выполнения которой, собственно, они и встретились. Оба прибегают к хитрости и уловкам, но это является необходимым на определенной фазе терапии и дает положительные результаты. Например, мы можем заметить, что в нашей сказке и Принц, и Рапунцель до некоторой степени нечестны друг с другом, то есть их встреча возможна благодаря иллюзии, порождаемой отщеплением некой части каждого из них. Рапунцель предстает пред Принцем как прекрасная невинная жертва и вступает с ним в тайный сговор против колдуньи, о которой она ничего не говорит Принцу, сохраняя свои отношения с ней в тайне. Она не знакомит старую Фрау Готель с Принцем. Он должен встретиться с ней позже. Точно так же и Принц для того, чтобы проникнуть внутрь башни, обманывает Рапунцель, хитростью заставив ее поверить, что он – ведьма, принесшая еду, то есть выдает себя за колдунью (в ее позитивном, питающем аспекте). Итак, он выдает себя за того, кто приносит Рапунцель питание и затем признается в своей любви. Он не упоминает об ограниченности своей земной ипостаси, об ответственности, которая лежит на нем и требует его участия в делах королевства. В этой ситуации высвобождается большой заряд энергии coniunctio, но, как показал Эдуард Эдингер, «малой coniunctio», что в алхимии означает соединение веществ, до конца не трансформированных и поэтому еще не обретших все свои характерные свойства (см.: Edinger, 1985: 211ff). Для того, чтобы появилась возможность осуществления «большой coniunctio», необходимы процедуры по прохождению всех стадий преобразования. Между Рапунцель и Принцем или между пациентом и терапевтом устанавливается целительная «иллюзия переноса», и она приносит с собой связь с миром, который до этого был лишен фантазии – с миром без истории, миром неискупленным. Чтобы укрепиться, эта связь должна выдержать испытание темной стороной нуминозного, которая уже готова выступить на сцену.
Рапунцель: часть 4
Волшебница ничего не замечала, пока Рапунцель не сказала ей: «Скажи мне, Фрау Готель, как это так получается, что тебя мне поднимать гораздо тяжелее, чем молодого сына Короля – он поднимается ко мне в один миг?» «Ах, ты, негодная девчонка, – закричала волшебница, – что я слышу от тебя! Я-то думала, что скрыла тебя от всего мира, но ты все-таки обманула меня!» В ярости она вцепилась в прекрасные локоны Рапунцель, дважды обмотала их вокруг своей левой руки, а правой схватила ножницы и, чик-чик, отрезала их, – великолепные косы девушки остались лежать на земле. Ведьма была настолько безжалостна, что перенесла Рапунцель в пустыню, где та должна была жить в великом горе и ужасной нищете.
В тот же самый день, когда она выгнала Рапунцель, волшебница взяла отрезанные косы и прикрепила их к оконному крюку. Когда же сын Короля подошел и крикнул: «Рапунцель, Рапунцель, опусти вниз свои волосы», она отпустила их вниз. Сын Короля поднялся на башню, но вместо своей дорогой Рапунцель он увидел волшебницу, которая сверлила его злобным язвительным взглядом. «Ага! – насмешливо закричала она, – захотел навестить свою дорогушу! Да только прекрасная птичка не поет больше в этом гнездышке, ее нет здесь; кошечка сцапала ее, и она же выцарапает твои глаза! Потерял ты свою Рапунцель навсегда, и никогда ты уже не увидишь ее». Сын Короля был вне себя от горя и в отчаянии спрыгнул вниз из окна башни. Он не разбился насмерть, но шипы кустарника, в который он упал, выкололи ему глаза. Слепой, он блуждал по лесу, почти ничего не ел, кроме кореньев и ягод, все дни оплакивая свою дражайшую жену. Так он провел несколько лет, странствуя в нищете, наконец, он пришел в пустыню, где вместе с детьми, двумя близнецами, мальчиком и девочкой жила Рапунцель, влача жалкое существование. Он услышал голос, и этот голос показался ему очень знакомым, он пошел на звук, и, когда он подошел близко, Рапунцель узнала его, упала на его грудь и разрыдалась. Две ее слезинки упали ему на глаза, и Принц прозрел и опять стал видеть как прежде. Он привел ее в свое королевство, во владение которым он радостно вступил, и они жили потом долго в счастье и достатке.
Здесь мы подошли к развязке и финалу нашей истории, которые Юнг назвал бы «кризисом и лизисом» сновидения. Мы могли бы обозначить эту стадию как «прорыв симбиотической мембраны», который ведет к «депрессивной позиции», по Мелани Кляйн, или «большой coniunctio», по Эдингеру. Здесь происходит яростное столкновение двух миров, прежде разделенных, и результатом этого является ужасное разочарование обманутых надежд. Интересно отметить, что эти миры входят в соприкосновение через оговорку. Именно Фрейд указывал на то, что ошибочные действия, к которым относятся и оговорки, служат путями, по которым диссоциированный материал проникает в сознание – лишь для того, чтобы вновь подвергнуться вытеснению. В нашей истории прорыв в заколдованный мир башни происходит через измену, спровоцированную Трикстером. Это эквивалентно мифологическому сюжету, в котором змей предлагает Еве съесть яблоко в Эдемском саду, который от сотворения находится под сенью Божественной благодати. Всегда есть желание чего-то большего, чем иллюзия, чего-то другого, жизни в реальном мире, в которой есть место для очарования. И агрессия является важным элементом этого процесса. Рапунцель претендует на жизнь в мире, и это является изменой опекающей ее волшебнице, которая, естественно, приходит в ярость.
Терапевтическое применение
В терапии «моменты» с подобным сюжетом происходят, когда шизоидный пациент набирается храбрости и предъявляет терапевту свои действительные требования, то есть трансферентные требования, которые терапевт не в состоянии удовлетворить, даже если бы он и захотел. Честное признание терапевтом своих ограничений приводит к «крушению иллюзий», и пациент подвергается повторной травматизации. Аналитик тоже травмирован и напуган. Оказывается, все его добрые намерения привели лишь к созданию ужасной иллюзии – созависимости с внутренней Рапунцель пациента. На этом этапе обе стороны страдают от утраты иллюзий. Пациент думал, что терапевт действительно будет для него связующей нитью с жизнью в реальном мире, на самом деле он исполнит свое обещание и будет Принцем. Терапевт же считал, что для исцеления пациента будет достаточно только эмпатии и понимания, и он откажется от своих нескончаемых требований контакта, сочувствия, поддержки и утешения. Однако, к их взаимному огорчению, потребности внутри этой «симбиотической мембраны» были и остались неудовлетворенными и, видимо, они никогда не будут удовлетворены. На этом этапе терпение терапевта может его покинуть. К тому же терапевт обнаруживает – и это подогревает его раздражение, – что каждая его интерпретация оказывается травмирующей, каждые его выходные, каждое напоминание о его реальной жизни во внешнем мире причиняют пациенту типа Рапунцель невероятное страдание. В этот момент обычно происходит некое событие, которое делает очевидным для всех сложившуюся ситуацию. Обычно происходит отыгрывание со стороны терапевта.
Например, однажды я поднял плату за сеанс своей пациентке, молодой женщине. Я называю это отыгрыванием, потому что это было первое повышение моего гонорара за пять лет, так что оно было довольно значительным – я увеличил оплату за час на десять долларов. Я объявил об этом в начале сессии. Она посмотрела на меня безучастно, и в течение всей сессии она настаивала на том, что это ровным счетом ничего не значит для нее, все отлично, просто нужно послать ей счет; она даже не хочет думать об этом. Час спустя она позвонила мне в ярости и отменила следующую встречу. Это было явление колдуньи, опекающей Рапунцель. Пациентка разразилась проклятьями, и прозвучали угрозы совершить самоубийство. На следующий день я получил письмо, полное искренних извинений за вспышку гнева и самобичеваний за собственный плохой характер (теперь колдунья направила свой гнев вовнутрь, обрушившись с обвинениями на детскую часть я). В ходе последующей проработки эта пациентка была в состоянии описать чувство паники, которое ей овладело, когда она перестала контролировать свой гнев (в детстве она испытывала приступы ярости, и каждый следующий раз наказание было более строгим).
Эта вспышка ярости пациентки стала началом бесконечного ряда последующих нападок ее колдуньи, когда она натыкалась на ограничения моих реальных возможностей. Я начал укреплять свои границы, строго соблюдая регламент сессии, конфронтируя ее трансферентные требования вместо того, чтобы уклонятся от них, каждый раз возвращая пациентку к парадоксальной реальности нашей совместной работы.
На этой весьма бурной фазе нашей работы требовалось соблюдение тонкого равновесия между проявлениями твердости и сохранением благожелательных рабочих отношений. Пациентам, страдающим от последствий психической травмы, довольно трудно пройти через эту фазу терапии, и нередко они требуют заверений в возможности реальных отношений после завершения терапии. Часто эти пациенты не могут смириться с «жестокостью» психоаналитических рамок. Как, к примеру, они могут говорить о своих трансферентные фантазиях, если они чувствуют себя униженными молчанием аналитика, который через несколько минут выпроводит их за дверь и впустит в свой кабинет следующий «случай»? Столь же болезненным для пациента с ранней травмой может стать и осознание (которое само по себе может многое значить для него) той истины, что в психотерапии между пациентом и аналитиком всегда есть как «реальные отношения», так и «иллюзорные отношения». Более того, для обеих сторон просто необходимо вынести напряжение, которое возникает между этими сторонами взаимоотношений. Ведь всю свою жизнь пациент избегал этой поляризации, составляющей неотъемлемую часть человеческого существования, уходя в мир фантазии. Вот и теперь он желал бы опять скрыться от этой реальности в переносе-сопротивлении. Что же касается терапевта, то, выдерживая это напряжение, он видит естественные ограничения своих возможностей в том, что он как терапевт может предложить людям, перенесшим психическую травму, несмотря на глубинные фантазии/надежды терапевта об избавлении пациента от последствий всех тех напастей, которые «несправедливо» обрушились на него на его жизненном пути.
Жизнь Рапунцель в пустыне и скитания слепого Принца могут быть истолкованы как метафора бурного периода проработки защит системы самосохранения в терапии. Рапунцель с ее близнецами «влачит жалкое существование», а Принц, рыдая, оплакивает утрату своей «дражайшей жены», которую он встретил в «башне иллюзий». Наша история ставит перед нами вопрос: как перевести эту иллюзию на другой уровень, другими словами, как преобразовать околдованность в очарование.
И вот здесь юнгианский подход предлагает нечто существенное для нашего понимания. Действительно, внутренний мир архетипической системы самосохранения является такой «башней иллюзии» – грандиозной фантазии всемогущества, исполнения желаний, в которой скрываются для того, чтобы избежать невыносимой боли, причиняемой реальностью, оскверненной травмой. Таково было отношение Фрейда к внутреннему миру и его «религиозным» образам. Однако у системы самосохранения есть и другая сторона – нуминозная реальность архетипического уровня психе, переданная в сказке через образы насылающей чары волшебницы и башни Рапунцель, которая не чуть не менее «реальна», чем внешняя реальность, вызывающая такое недоверие у колдуньи, пленившей Рапунцель. Как мы знаем, Юнг заимствовал слово «нуминозный» у Рудольфа Отто, который использовал этот термин в своем выдающемся труде о природе религиозного опыта в различных культурах. Отто показал, что нуминозное есть категория переживания, подобно любви и агрессии, и, пожалуй, такая категория переживания, которая свойственна только человеку. Юнг сделал лишь небольшой шаг дальше, концептуально «поместив» эту внушающую благоговение таинственную силу на самом глубоком уровне психе – в ее коллективном или религиозном измерении. Итак, в соответствии с нашей аргументацией во время потрясения психотравмирующего переживания, когда является волшебница для того, чтобы спасти человеческий дух, то в бездне внешней катастрофы раскрывается архетипический «мир», мир, который уже ожидал своего раскрытия. Не Эго «творит» этот мир для того, чтобы создать необходимую иллюзию (как думал Фрейд). Этот мир призывается для создания «иллюзии», чтобы защитить личностный дух – эти архетипические защиты по праву являются своего рода чудом, они помогают организму выжить.
Как мы видели, проблему создает отчаянное страстное стремления к реальной жизни я-Рапунцель, которое изолировано внутри отгороженного мира башни, становящегося все в большей степени преследующим. Опекающая сторона нуминозных энергий начинает уступать место демонической, деструктивной стороне. В этом – светлая и темная стороны нуминозного, представляющие амплифицированные версии «любви» и «агрессии», «гуманизация» которых не удается травмированному пациенту, так как в его случае нормальный процесс развития с участием переходных фигур был нарушен.
В нашей сказке и Рапунцель и Принц становятся жертвами преследующей, деструктивной стороны системы самосохранения, после чего каждый из них борется за существование на другой стороне расщепленного мира, неискупленной и полной страданий. Возлюбленные теряют друг друга, они разлучены и, кажется, что эту пропасть невозможно преодолеть – так вновь звучит мотив разделения, мир вновь перегорожен «стеной». Однако спустя долгое время, проведенное в скитаниях, Принц слышит голос Рапунцель, подобно тому, как он впервые услышал пение Рапунцель, проезжая в лесу мимо ее башни. Слепой, он идет на этот голос. Они встречаются, и Рапунцель узнает его, бросается ему на шею, ее слезы исцеляют его слепоту. Эта сюжетная линия может служить замечательной метафорой процесса горя, в котором происходит восстановление утраченной связи с нуминозным миром.
В терапевтической ситуации в этот период также проливается много слез. В терапии наступают такие времена, когда пациенту и терапевту кажется, что связующая их нить окончательно разорвана. И все же, если удается выдержать напряжение в этот период, становится возможно подлинное «coniunctio». К целительным факторам, действующим в терапии в этот период проработки, мы можем отнести то, что на этот раз терапевтическая «травма» наступает после неизбежного периода «иллюзии» отношений с объектом самости, которые «чреваты» потенциалом подлинных изменений. Хотя на этом этапе происходит крах иллюзий, все же переживания отличаются от переживаний ранней травмы. Во-первых, терапевт и пациент соединены узами терапевтического альянса; во-вторых, пациент в полной мере выражает свой протест – то, чего он не мог сделать, будучи ребенком. Употребляемый в небольших дозах, этот яд действует как лекарство. Нам известно, что иммунитет формируется только после инъекции болезнетворных микроорганизмов. Только эта повторная травматизация в дозах с малой концентрацией исцеляет боль. И это взаимный процесс. Терапевт тоже должен признать «крушение иллюзий». Например, центральной частью моей работы с пациенткой, о которой я упоминал выше, было признание моих собственных затруднений. Она хотела видеть, что я тоже страдаю, прежде чем она смогла почувствовать восстановительный аспект ее гнева и выплакать слезы, которые исцелили бы ее поврежденное зрение в отношениях с реальностью. Этой пациентке необходимо было видеть мою аутентичную реакцию на ее гнев и ее любовь и то, как я с этим справляюсь с этим, прежде чем она смогла следовать моим ожиданиям, что она станет разбираться со своими чувствами. В этом процессе гуманность – это то, что отличает терапевта от жестокого внутреннего опекуна пациента с его перфекционизмом. Дальнейшие совместные усилия направлены на вхождение пациента в более широкую человеческую реальность, более широкую человеческую общность, в которую пациенту не удалось вступить ранее. Это необходимая работа горя, проделываемая в этот период.
Когда состояние наших пациентов типа Рапунцель улучшается, даже когда их жизнь во внешнем мире становится более оживленной за счет освобождения их истинного я, они проходят через период скорби по страшной утрате своего внутреннего мира, по крайней мере, они так это чувствуют. Это своего рода мучительная жертва того, что ощущалось ими как «детство». Они не хотят оставлять «божественный мир» ради пустоты и поверхностности жизни в «этом мире» с его банальностью и фальшью. И все же их жизнь во внешнем мире становится все более реальной и аутентичной. Подобно Рапунцель, они стоят перед необходимостью отказаться от своих идентификаций с инфляцированным миром колдовства и, пережив «падение», должны восстановить связь с очарованием. Это то, что в наших сказках обозначается словами «жили они долго и счастливо» – не в слепоте, не в пустой «реальности», а в мире, в котором стена между воображением и реальностью пала и превратилась в гибкую границу. Это больше, чем обычное несчастье, которое Фрейд предлагает своим пациентам. Это жизнь, в которой можно мечтать и в которой усилия по воплощению мечты могут быть разделены с другими людьми, которые заняты тем же самым.
