Они летели вдоль железной дороги, оставляя под собою крохотные станции, которые и существуют, наверное, лишь для того, чтоб прогоны не были долгими. Где-то горела тайга, и командир самолета Санька Храмцов старался не упустить из виду ровную, вытянутую в струну лесенку железной дороги, выползавшую из белесого, сливающегося с землей дыма; временами казалось, что они карабкаются по этой лестнице куда-то в бездонную пустоту. Вскоре показалась еще одна станция. Они проскочили бы ее, но в последний момент слева за темным мыском тускло блеснул узкий, напоминающий подкову пруд. Санька почувствовал, как внутри что-то дрогнуло: в том месте, где вода упиралась в поросшую травой дамбу, торчал знакомый остов старой мельницы. Он еще раз для верности обежал глазами пруд, отыскал тонкую нитку проселочной дороги, которая, скатившись с дамбы и прошмыгнув через игольное ушко железнодорожного переезда, делала петлю возле маленького, выкрашенного в желтый казенный цвет деревянного вокзальчика. Все сошлось — это была Елань. И еще не зная, зачем это делает, лишь подчиняясь какому-то порыву, он начал снижать самолет, нацелив капот чуть левее вокзала, туда, где, высунув из крыши длинную трубу, как пароход, плыл навстречу дом деда. Нет, он не собирался садиться. От станции до Старой Елани, куда они летели на авиахимработы, было еще около десяти километров.

Над самыми крышами Храмцов ввел самолет в левый вираж, и станция, точно поставленная на гончарный круг, закрутилась вокруг дедовского дома. Вытянув длинную шею, по дуге понесся колодезный журавель, а следом, захлестывая всю усадьбу тонкой удавкой забора, выпучив пустые решетчатые глаза, бежал старенький, покосившийся на один бок маленький домик, в который после женитьбы, отделившись от деда, перебрались отец с матерью. В нем появился Санька и прожил целых десять лет, пока они не переехали в город.

— А ну, подержи! — не в силах унять заторопившееся от радости сердце, попросил Храмцов второго пилота Карасева. — Родня здесь живет — дед Михаил Осипович.

Он прилип к холодному стеклу кабины, рассматривая с разных точек двор, отыскивая до боли знакомые предметы: чурку, на которой колол дрова, — она стояла на прежнем месте., около собачьей будки, скамейку, на которой просиживал дотемна. И Санька жалел, что во дворе никого нет, ему хотелось, чтоб его обязательно увидели с земли. Он знал — тогда радость его будет полной.

Где-то на третьем или четвертом круге понял: кружат напрасно.

«Нет его дома, а то наверняка вышел бы, от одного любопытства выскочил», — думал Храмцов, хорошо зная своего деда. Раньше, бывало, не то что самолет, мотоцикл затарахтит на дороге, Михаил Осипович уже на крыльце, смотрит, кто это подъехал к дому.

— Командир, пора сматываться, — донесся до него встревоженный голос Карасева. — Посмотри, всю деревню на ноги подняли.

Пытаясь спрятаться от свалившегося с неба гула, летели вдоль заборов гуси, веером рассыпались куры, казалось, самолет вспарывает серую, похожую на перину, улицу. Возле магазина, задрав головы, смотрели вверх люди, пытаясь разгадать, для чего прилетел на станцию самолет.

Храмцов вывел машину из крена и направил ее вдоль домов, которые вели к вокзалу.

Через несколько секунд сквозь прозрачный диск вращающегося винта увидел дом Кати Толмачевой — все то же белые резные ставни и все так же рассеченный с угла на угол бельевой веревкой двор.

Сколько раз, когда учился в летном, во сне он прилетал сюда, приезжал на поезде — не счесть. И все из-за нее, Кати.

Тупой подрагивающий капот накрыл дом Толмачевых, и самолет выскочил за станцию, в серое задымленное небо. Храмцов отыскал желтую, отсыпанную гравием дорогу, довернул на нее и взял курс на староеланский аэродром.

Семь лет не был Санька в Старой Елани, и неизвестно, когда бы приехал, но жизнь тем и хороша, что порой дает неожиданный поворот и то, что казалось немыслимым и далеким, оказывается вдруг рядом.

Утром приехала машина командира летного отряда Митасова, остановилась под окнами и громко просигналила. По дороге в аэропорт Санька пытался угадать, зачем в такую рань потребовался начальству. В последнее время он был не у дел. В середине июня в Балахне, выгоняя с посадочной площадки стадо, Храмцов сбил быка, ему из пилотского свидетельства вырезали талон нарушения номер один и отстранили от полетов.

— Вот что, полетишь в Староеланский район, — сказал Митасов, едва Санька вошел в кабинет. — Не послал бы за тобой, да обстановка, будь она неладна, заставляет. Гусеница навалилась. Говорят, из-за нее даже поезда останавливаются.

«Так вон в чем дело, — подумал Храмцов. — Приспичило».

Он уже слышал: на полях области появился луговой мотылек, но не придал этому значения. Мало ли что может появиться.

В последние дни его волновало другое: вот-вот из Москвы должна прилететь Кира, с которой он не виделся больше года. Этим летом она заканчивала Щукинское училище, и предстояло решить, что же делать дальше — жить в Иркутске или перебираться в Москву. Кира настойчиво перетягивала в Москву, в противном случае грозила разводом, хотя они и так жили как разведенные. Но жить и дальше так не имело смысла, нужно было на что-то решаться. Он знал, перевестись в Москву непросто. Во-первых, нужно согласие на перевод, во-вторых, и может быть, самое главное, — где жить. Одно цеплялось за другое. Кира предлагала купить в Москве кооперативную квартиру. А где взять деньги? Пять тысяч — не пять рублей. А тут еще, словно путы на ногах, выговор и отрезанный талон. Но, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. В предложении Митасова просматривалась возможность одним махом решить все проблемы. Обрадовало, что лететь предстояло не куда-нибудь, а на родину — в Старую Елань. Там, неподалеку от станции, до сих пор живет дед.

Митасов встал из-за стола, одернул пиджак, подошел к стене, на которой висела карта области, хозяйским взглядом оглядел ее и пригладил густую шевелюру.

— План у нас горит, — размышляя о чем-то своем, сказал он. — Думали, завалим, а тут сама природа на помощь пришла. Тысяч тридцать на мотыльке сделаем, остальное — на лесе. Мне директор Шаманского лесхоза звонил, просил самолет — кустарник уничтожать. Падалкин весной у него дуст разбрасывал, травил энцефалитного клеща. Обработал шесть тысяч. Хвалил директора, говорит, деловой мужик. Закончишь с мотыльком, перелетишь в Шаманку. Я думаю, еще тысяч пять на лесе сделаешь. — Митасов вопросительно глянул на Храмцова. — Глядишь, выполним план отряда.

— Я думаю, не только отряда, надо брать выше — всего управления, — улыбнувшись, подыграл Санька. — За счет нас выезжают.

— Да, да, правильно, — охотно подхватил Митасов — Большое из малого складывается. Курочка, как говорят, по зернышку клюет. Главное, не сидеть на месте. Мы сами должны искать работу, а не ждать, когда нас позовут. Понятно, какая задача стоит перед тобой? Получай необходимую документацию и вылетай.

Не полечу, — помедлив немного, сказал Храмцов. — У меня строгий выговор и в пилотском нет талона. Не имею права.

— Знаю, — прервал его Митасов. — Сам виноват. Твоя бы для профилактики еще на земле подержать, чтоб в следующий раз не устраивал цирк, а уж потом самолет давать.

— Так и я о том же, — прищурившись, сказал Санька. — Случись что, вас же и накажут. Еще я совсем за был сказать: завтра должна из Москвы жена приехать. Надо встретить, год не виделись.

— А ты не нарушай, — подумав, сказал Митасов. — Выполним план, снимем выговор, глядишь, и талон восстановишь. А жена? На то она и жена, чтоб ждать. Знала, за кого выходила.

«И на том спасибо», — подумал Санька, разглядывая Митасова. Храмцов еще ни разу не встретил жену сам, его обычно не было в городе: то пошлют в командировку, то еще куда. Оправдываясь потом, он все равно чувство вал холодный Кирин взгляд: при чем тут работа? Вот, например, ее папа всегда встречал маму с цветами; Кира забывала при этом сказать, что ее отец проработал всю жизнь бухгалтером. Митасов же смотрел на такие вещи просто. Не заложено в плане работ встречать жен, и баста. Поговаривали, осенью, если все будет хорошо, он должен уйти в управление. И вот, оказывается, в Балахне Храмцов навредил не только себе, но и командиру. Митасов провел показательный разбор, на котором долго говорил, что «этот позорный случай свел на нет работу коллектива», что «Храмцов утерял чувство ответственности». В конце концов Саньке это надоело и на очередной вопрос, как же такое могло произойти, заявил, что он тут ни при чем, это рассвирепевший бык решил сбить самолет.

— Так вы же говорили, что летели над стадом на высоте десяти метров, — не поняв шутки, заметил Митасов. — Как же могло такое случиться?

— А он, товарищ командир, подпрыгнул!

Этими словами Санька подписал себе приговор: после разбора ему отхватили талон. Командир был начисто лишен чувства юмора.

На аэродроме их уже ждали. Перешагивая через узлы, колодки, фляги с маслом и прочее авиационное имущество, Храмцов пробрался к входной двери, открыл ее. И разом, словно по команде, к самолету подъехали «газики», из кабин вышло колхозное начальство. Еще не зная, зачем собралось сразу так много народу, Санька торопливо натянул фуражку, поправил галстук и спрыгнул на землю.

 — Здравия желаю, командир! — опережая других, к нему подошел высокий мужчина и протянул крепкую сухую руку. — Лахонин Геннадий Васильевич, директор совхоза «Рассвет». С приездом вернее, с прилетом, — оп покосился на соседей. — Может, у меня начнем? У нас все готово, налажено. Стол накрыт. — Лахонин внимательно посмотрел на Саньку, по-свойски улыбнулся.

— Ишь какой скорый! — перебил его невысокий пожилой мужчина в черной, потертой на сгибах кожаной куртке. — Почему именно к тебе? У нас в Жилкине тоже все готово, ждем самолет. А встретить можем не хуже вашего.

У Храмцова отлегло от сердца. Им категорически запрещалось летать над селами на малой высоте, тем более кружить.

Собираясь в командировку, Санька дал себе слово летать осторожно, но, увидев дом деда, не утерпел и сейчас побаивался: возьмут да позвонят начальству, мол, хулиганил. Но. как видно, все обошлось, оказывается, приехали не ругать, а просить.

Он посмотрел на обступивших людей, поискал глазами председателя Староеланского колхоза Адама Устиновича Шипицина. Конкретного задания, где работать, у него не было, можно и у Лахонина, но ему хотелось начать в Старой Елани.

— Товарищи, не суетитесь, не надо! — стараясь придать голосу необходимую вескость, громко сказал он. — По плану мы должны начать в Старой Елани, потом в Тельбе, Жилкине. Так и пойдем. Всех успеем обслужить. Главное, чтоб у вас все готово было. А где, кстати, Адам Устинович? Что-то я его не вижу.

Был тут ихний агроном, уехал, — ответил Лахонин. — Не очень-то они нуждаются в самолете. Адам выгнал на поля тракторы, роет вдоль дороги противотанковые рвы. Видно, хочет от гусениц за ними отсидеться.

Ну Адам, хорош гусь! И здесь обскакал, — удивленно присвистнул жилкинский председатель. — Везде Кричит, что ему самолетов не надо, а сам втихаря все обстряпал. Ну, я так этого не оставлю, я ему покажу!

Санька хотел успокоить председателя, сказать, что вот-вот из других управлений должны прилететь еще самолеты, но тот неожиданно для своего возраста проворно  вскочил в машину и, не прощаясь, уехал.

У Шипицина еще ничего, терпимо, а вот у нас просто беда, — провожая взглядом машину, сказал Лахонин. — И откуда она только взялась?

— Сырость, — уверенно сказал Храмцов. — Вон сколько дождей выпало, а потом — тепло. Условия для мотылька самые подходящие, вот он и выполз. Но ничего, мы ему быстро жизнь укоротим. За один вылет двадцать четыре гектара, смертность почти сто процентом.

Санька повторял чужие слова и видел — действовали. Перед ним стояли опытные люди, разбиравшиеся в луговом мотыльке лучше его, но слушали внимательно, точь-в-точь, как старые больные люди, знающие о своей болезни все, слушают молодого доктора — вдруг скажет что-то новое.

По давно заведенному порядку техники начали разгружать самолет. Со всех сторон на помощь бросились деревенские мальчишки, без которых, как известно, не обходится ни одно маломальское событие, а уж прилет самолета тем более.

Храмцов пошел осматривать полосу, за ним — Лахонин. По дороге он говорил, что в свое время тоже хотел стать летчиком и даже имеет несколько прыжков с парашютом. Было приятно шагать по траве, ощущая свою значимость: приезд уважаемых людей льстил его самолюбию. Где-то в глубине души он понимал: дело не в нем — в самолете, но привел-то его он — Санька Храмцов. Посмотрел бы сейчас на него дед — все районное начальство вокруг вертится.

Лахонин ему понравился, ведет себя просто, по-свойски, к летчикам, видно, хорошо относится. Вон сам приехал на аэродром, хотя мог, наверное, послать кого-то другого, мало ли у него хлопот. Шипицин-то не приехал.

Еланский аэродром — узкая полоска незапаханной земли — примостился под склоном хребта Аранчей, который, как старая с вылинявшим боком собака, лежал вдоль речки Солонянки. Площадка находилась как раз посередине: между Старой Еланью и Тельбой, и это устраивало Храмцова как нельзя лучше — не трогаясь с места, можно было работать на два хозяйства.

Раньше Санька часто бывал здесь, собирал с ребятишками землянику, на солнцепечных склонах ее было видимо-невидимо. Вспомнив, он не вытерпел и полез вверх по склону. Поднявшись до середины, оглянулся. Следом за ним, останавливаясь и хватаясь за сердце, карабкался Лахонин. Внизу желтой стрекозой прилип к траве самолет рядом копошились люди. Чуть дальше, отрезав от ровного, плавно сползающего с горы зеленого холста кочкастую болотину, узкой стальной полоской блеснула река. Кое-где она терялась в зарослях тальника. Отсюда, сверху, казалось: река прокалывает зеленую шерстяную пряжу. Блеснув под крохотным деревянным мостиком, Солонянка терялась в заполненной дымом Темной пади.

И Санька почувствовал: ему не хватает воздуха, вновь, как и над домом деда, сдавило грудь. Он стоял на ослабевших ногах и с жадностью глотал сухой, пахнущий дымом воздух.

Отсюда он отчетливо увидел себя маленького, худого, бредущего по тропе вслед за сестрой с тяжелым горбовиком на спине. Солнце палит макушку, в плечи врезались лямки, тянут назад, а до дома еще далеко. Идут Всей семьей: впереди отец, за ним — старшая сестра Людмила, затем — Нинка, Санька, Пашка. Замыкает шествие мать.

Семья у Храмцовых была большая, заготовленных на зиму припасов едва хватало до весны. А весной приходила на помощь тайга. Когда сползал снег, всей семьей шли на промысел. На теплых солнечных местах рвали черемшу, солили, закатывали ее в банки. В середине лета наступала пора земляники, чуть позже шла голубица, черника. В конце августа начиналась брусника, и уже перед снегом на болотах брали клюкву. Даже в самый неурожайный год Темная падь кормила староеланцев. На заготовку ягод и грибов ходили семьями, чуть свет отец будил ребятню. Наскоро позавтракав, вдоль Солонянки цепочкой друг за другом шли они в тайгу. Часа через два были на месте. Санька вспомнил: за один раз выносили по двадцать ведер. Часть ягод мать засыпала на зиму, а остатки выносила к поезду. Пассажиры покупали охотно — десять рублей ведро, разве это деньги. И даже после того, как переехали в город, отец с матерью по старой памяти ездили за ягодой в Темную падь.

Тихо, неслышно катила внизу воду Солонянка, точно стесняясь показать себя во всю длину, прикрылась кустами и дымом. Но Санька и так знал, что за чем следует и где находится: перед ним лежала страна его детства, которую он помнил и видел другим, спрятанным в себе, зрением. Санька попытался разглядеть дом деда, по прямой до него было около пяти километров. И ничего не Увидел, мешал дым. Даже солнцу не хватало сил пробить его, оно угадывалось по яркому оранжевому пятну, можно было подумать, что дымит солнце и сизая копоть опускается прямо на землю.

— Крепко горит, — сказал Санька поднявшемуся на бугор Лахонину. — Если так дальше пойдет, чего доброго, из-за дыма сидеть придется.

— На Аракчее горит, километров тридцать отсюда, — тяжело дыша, ответил Лахонин. — Вчера шаманский лесничий приезжал, людей просил. Распустили пожар, а потом — выручайте! А сам что делает? Весной мы клуб надумали строить, я к лесничему: выпиши материалу. Он мне: я, говорит, лесом не распоряжаюсь, поезжайте к директору. А это в один конец сто километров. За одной подписью. Ведь по соседству живем, выручать друг друга должны.

— Конечно, должны, — согласился Храмцов, поглядывая на староеланскую дорогу. — Что-то хозяева не торопятся. Так могут и самолет проворонить.

— А может, и правда начнем у меня? — сказал Лахонин. — Я ведь и рабочих сюда привез, вон около будки сидят. Поля мои недалеко, можно летать с этого аэродрома.

— Сколько километров? — поинтересовался Храмцов.

— Отсюда километров десять будет, ну от силы пятнадцать. На самолете пустяк, это же не на машине трястись. Я сам с вами слетаю, покажу. — И, видно, поняв по Санькиному лицу, что поля все же находятся далеко, торопливо добавил: — За подлеты накинем чуток, чтоб вам не накладно было, так сказать, за перерасход бензина.

На все шел директор, лишь бы заманить к себе самолет. Храмцов чувствовал, еще немного — и согласится, но что-то сдерживало его. Он понимал: работу можно начать только к вечеру, нужно осмотреть поля, составить схему, порядок полетов, проинструктировать сигнальщиков, провести карантинные мероприятия. Но и упускать Лахонина не хотелось.

— Давайте так: начну в Елани и, если позволит обстановка, у вас, — предложил он. — Мы здесь быстро управимся, так что держите все наготове. Сами понимаете, начну я у вас, другие крик поднимут. А сейчас мне Адама Устиповича повидать надо.

— Что ж, на нет и суда нет, — вздохнув, проговорил Лахонин. — Авось и не сожрет нас гусеница, подавится. Давайте я вас подброшу, мне по пути.

Шипицин сидел там, где и положено сидеть председателю — за длинным зеленым столом, и что-то быстро писал. Время, казалось, не брало его. На крупной, гладко выбритой голове играл солнечный зайчик, Храмцову она напомнила матовую настольную лампу. Но это впечатление пропало, едва председатель поднял голову. Храмцов вспомнил тот ребяческий ужас, который охватывал его, когда встречался с этим синим пронизывающим взглядом, ему почему-то казалось всегда — Шипицин видит насквозь.

Храмцов закрыл за собой дверь, подошел к столу и протянул руку.

— Здравствуйте, Адам Устинович!

— А я вам руки не подам, — глядя куда-то сквозь Храмцова, сказал Шипицин. — Нет ее у меня для вас.

В первое мгновенье Храмцову показалось: председатель шутит, может, это у него такая манера встречать гостей, но тут же понял: шуткой здесь и не пахло. У Шипицина не было причин сердиться на него. Был, правда, у Саньки давний мальчишеский грех, о котором вряд ли помнил Адам Устинович.

Пятнадцать лет назад Шипицин снял его с крыши сарая, откуда он из рогатки высаживал стеклины в колхозной теплице. За день до этого ему натолкали в штаны крапивы, поймав в теплице, куда он залез воровать красные помидоры. Саньке бы на этом успокоиться, так нет, решил отомстить и попался самому председателю. Шипицин спустил Саньку на землю и отвел к деду, чтоб тот принял меры. Дед принял меры — применил испытанный метод — ремень. С той поры обходил Санька Шипицина за версту, а если тот по каким-то делам заезжал к деду, прятался от председателя на чердак.

— За что же такая немилость, Адам Устинович? — наконец-то нашелся Храмцов. — Кажется, ничего плохого я вам сделать не успел. Вот когда сделаю, тогда можете не подавать.

— Ах, еще не сделал! — выскочив из-за стола, протянул Шипицин. — А вот ваши коллеги сделали. Под суд вас, подлецов, чтоб не позорили авиацию. Да, да, под суд! Такого урона враг не нанесет, какой сделали вы. Пожгли, потравили и невинные глаза делаете!

Размахивая рукой, Шипицин стал наступать.

— Спокойно, спокойно. Давайте разберемся, — сказал Санька, на всякий случай отходя от председателя. Он все понял. В начале июня в Старой Елани работал экипаж Падалкина. Обрабатывали они пшеницу, но каким-то образом гербициды снесло на соседнее поле с горохом. Скандал замяли, Падалкин сумел доказать, что технологию работы экипаж не нарушил, сослались на синоптиков, давших неправильный прогноз погоды.

«То-то сюда никто не захотел лететь, — подумал Храмцов. — Но при чем здесь я? Кричи на тех, кто виноват, зачем стричь под одну гребенку?»

Вот уже третий год работал он командиром Ан-2. За это время насмотрелся всякого. Полеты с пассажирами — одно удовольствие: белая рубашка, рейсы по расписанию. Взлетел — сел. Тут тебе и гостиницы, и столовые. Все продумано, все налажено. Другое дело — село, работа сезонная, все приходится начинать как бы с нуля. Хорошо, если председатель попадется толковый и хозяйство крепкое. А то, бывало, прилетишь, хоть в самолете ночуй. Или взять того же злополучного быка. Вызвали работать в Балахню, а на площадку коров выгнали. Прилетели, а на аэродроме стадо. Кружили над ним, кружили, нет пастуха. Вот и решил Санька разогнать коров, не возвращаться же обратно.

С гербицидами и другими ядами надо держать ухо востро. Не знаешь, где и как они могут ужалить. Год назад в Максимовщине разбрасывали отравленное зерно, чтобы уничтожить сусликов. Чего-то недоглядели — передохла половина колхозных кур.

Собираясь к председателю, он не предполагал, что разговор примет такой оборот. Храмцов представлял эту встречу иначе: зайдет он к Шипицину, а тот посмотрит на него и ахнет: «Не ожидал я, что к нам такой орел прилетит». Может, даже пожалеет, что когда-то неласково обошелся с ним. Но Шипицин вмиг опустил его на землю.

— Выходит, вы отказываетесь от самолета? — повысив голос, спросил Храмцов. — Я вас правильно понял?

— Да, правильно, — отрезал председатель. — Вы нам не нужны.

— Чего же вы тут тогда на меня раскричались, — взорвался Санька. — Я у вас зарплату не получаю. Не хотите — пожалуйста. Есть другие хозяйства, самолет сейчас нарасхват. Вон соседи ваши просят, что там просят — умоляют. Зачем ссылаться на предшественников? Пожгли, с них и спрашивайте.

Увидев потемневшие глаза Шипицина, Храмцов сбавил тон и уже миролюбиво закончил:

— Кто виноват, тот и должен отвечать.

— Скажите, а что вы час назад делали на станции? — ледяным голосом неожиданно спросил Шипицин. — Я вот сейчас позвоню куда надо, чтоб вас упекли за хулиганство. Что вы там забыли, а? Все село на дыбы поставили.

— Ориентировку восстанавливали, — чувствуя, как внутри все холодеет от страха, соврал Санька. — Дым, видимость плохая, думали, проскочили Елань, а потом определились и сюда, к вам.

— Понятно, — протянул Шипицин. — Еще раз залетите туда — приму меры. Сам. Поставлю мужиков с ружьями, в два счета они вас снимут.

Санька молча смотрел на Шипицина: каким был, таким и остался. Он пожалел, что сорвался на крик, такого не перекричишь, каши мало ел. Действительно, чего навязываться. Но уходить выпертым в шею не хотелось.

— Можно, я от вас Геннадию Васильевичу Лахонину позвоню? — показав глазами на телефон, спросил Храмцов. — Машину вызвать.

— Зачем звонить, я дам свою, — уже мягче сказал Шипицин. — У меня свободная.

— Не надо. Как-нибудь без вашей машины обойдусь, — буркнул Санька, снимая телефонную трубку.

«Ну что, убавилось бы у председателя, если б он подал руку», — ожидая на крыльце машину, думал Храмцов. В детстве случалось и похуже, и ремнем его драли, и словами разными ругали, но то время шло по иной мерке, тем обидам и цена-то была детская. Он-то понимал, председатель обидел не его — всех летчиков обидел. А за что, спрашивается!

Летая по колхозам, Храмцов не задумывался, нужна ли его работа. Раз вызывают — значит, нужна. Отлетал в месяц положенную норму, а там хоть трава не расти. Потом в бухгалтерии переведут часы в рубли — вот и вся арифметика. Часто он даже не видел результатов своей работы. Летаешь, льешь на поля химикаты, специалисты говорят, помогает, ну и слава богу. Он подозревал, что и колхозников не очень-то волнует, попала на поля химия или нет. Для себя он уяснил главное: работать без происшествий, а на все остальное можно было найти тысячу объяснений, например, почему сорняки как стояли, так и остались стоять. Летчики хорошо знали все эти тонкости и, не утруждая себя, обрабатывали края, затем — пара полетов наперекрест, как говорили, «запечатывали конверты» и принимались за другое поле. Неделю — в одном колхозе, неделю в другом. За сезон наберется десяток колхозов, работа, как у пчел, с цветка на цветок — и никаких претензий, да и какие они могут быть к летчикам? И вот впервые отказались от самолета.

Пытаясь отвлечься от неприятных мыслей, Храмцов стал рассматривать Старую Елань. Взгляд то и дело натыкался на постройки, которые появились в его отсутствие. Вдоль реки шел ряд новых, сложенных из бруса, домов. На месте старого магазина стоял новый — бетонный. Смотрел он на площадь широкими стеклянными глазами. В них отражалась белая церквушка. Стояла она на взгорке, вокруг нее, как колесо на оси, сидело все село.

Подлетая к Старой Елани, Санька прежде всего разыскал именно ее. Дед говорил, что раньше Старая Елань была центром волости. Но после того как в конце прошлого века чуть стороной проложили Транссибирскую магистраль, село остановилось в росте, дорога, словно насос, выкачала народ.

«Хорошо, что Адам Устинович не перенес правление на станцию, а то бы конец Старой Елани», — хвалил он Шипицина.

Раньше Старой Елани не везло на председателей, сменялись они каждый год, как тренеры футбольной команды, а дела шли все хуже и хуже. Еще немного, и поразбежались бы староелаицы по другим колхозам. Дошло до того, что должность председателя стала наказанием, никто не соглашался на нее. Шипицин согласился. Он и тут не изменил себе, взял круто, как привык на фронте. Рассказывали: в первый же день, когда его избрали председателем колхоза, предложил Адам Устинович привести в порядок поселок: проложить тротуары, починить заборы, покрасить ставни. И поставил условие: не выпускать без присмотра скотину со двора.

— Смотрите, кто нарушит, приму самые строгие меры.

Колхозники посмеялись: чудит председатель, но предложение поддержали.

Но с той поры все поняли: Шипицин слов на ветер не бросает. Ругали его за глаза, костерили, называли само-дуром, но на очередном собрании избирали вновь. Многое Санька забыл, а вот это помнил.

Войдя в кабинет председателя, Храмцов как бы приоткрыл дверь в свое детство. Он вдруг разом вспомнил: раньше все разговоры в доме начинались и заканчивались Шипициным. Где-то там в районе и еще дальше была власть и законодательная и исполнительная, здесь же, в Старой Елани, он был и тем и другим в одном лице.

Неподалеку от правления под забором, в тени, высунув языки, лежали собаки и лениво смотрели на прыгающих около крыльца воробьев. То знаменитое распоряжение о скотине почему-то не распространялось на собак. Санька хорошо помнил: славились староеланские собаки, вреднее их не было собак в округе, они без промаха узнавали чужих и не давали прохода. Вот и сейчас с каким-то угрюмым любопытством они нет-нет да и поглядывали на него, казалось, они узнали, что он приезжий, и ждут минуты, когда он спустится с крыльца.

Откуда-то сверху смотрело на село тяжелое июльское солнце, Храмцов сошел с крыльца и стал очищать туфли о тротуар. «Каков поп, таков и приход», — поглядывая на собак, думал он...

Из-за угла выскочил «газик», надув серую выцветшую брезентовую рубашку кузова, понесся к правлению и, чуть не зацепив штакетник, резко затормозил. Гнавшаяся за ним пыль проглотила машину и, миновав стороной крыльцо, зацепила Саньку. Из кабины высунулся крепкий, в защитного цвета куртке, парень.

— Вот ты где, — громко сказал он. — А я тебя на аэродроме ищу. Ну что, садись, поехали.

Хозяйский поощрительный тон парня не понравился Храмцову. В другой раз он и не обратил бы на него внимания, но после стычки с председателем обозлился.

— А я и не терялся. Чего меня разыскивать, — нахмурившись, ответил Санька. — Кстати, а где Лахонин? Он вроде сам обещал за мной приехать. Заодно и свои поля показать.

— Ты это, наверное, насчет мотылька? — парень коротко хохотнул. — Чего их показывать? Шпарь напропалую — не ошибешься. Они нынче вместо зерна гусениц сдавать будут.

— А ты что радуешься? — оборвал парня Храмцов. — Тебя что, не касается?

— Меня? — парень согнал улыбку в уголок рта, пощупал Саньку зелеными кошачьими глазами. — Постольку поскольку.

Храмцов уже внимательнее посмотрел на него. Лицо парня показалось ему знакомым, были они примерно одного возраста. Но Санька никак не мог припомнить, где и когда он видел эти зеленые нахальные глаза.

— Так, значит, ты — Храмцов? — парень загадочно, точно знал что-то нехорошее про Саньку, улыбался.

— Да, Храмцов! — отрезал Санька. — Что, фамилия не правится?

— Верно, Храмцов, — протянул парень. — Даже паспорта не надо — фирма. Ну что ж, будем знакомы еще раз. Анатолий Храмцов, твой, так сказать, двоюродный брат. Только не надо драться, ладно? Я этого с детства не люблю.

Наконец-то Санька догадался, что разговаривает с Толькой — сыном Вениамина Михайловича. За всю жизнь они виделись с ним раза два, не больше. В последний раз — лет десять назад, да и то мельком, на железнодорожном вокзале. А вот родителя его, Вениамина Михайловича, Санька знал хорошо.

Венька, толковали в семье, пошел по торговой части, которая, известное дело, требует особой хватки, разворотливости и, как говорила Санькина мать, отсутствия совести. У дядьки счастливо сочетались все эти качества; два раза он был судим, но каждый раз ему удавалось выйти сухим из воды. Санька даже не мог припомнить, где они жили, Вениамина Михайловича постоянно перебрасывали с одного места на другое. Мать частенько посмеивалась: наш Вениамин, как заяц, путает следы. Так же легко менял он и жен. Толька был от первой — Капитолины. Остальных жен Санька не помнил.

— Здорово, — остыв, буркнул Санька. — Я-то тебя, честно говоря, не признал. Лицо знакомое, а вот — как отшибло.

— И я не признал. Важный, при форме, ну прямо генерал. На хромой кобыле не подъедешь.

— Это к вам не подъедешь, — усаживаясь в кабину, кивнул головой в сторону правления Санька. — Зашел к Шипицину, а он как с цепи сорвался. Я бы мог спокойно у Лахонина работать, так нет, мне, дурню, в Старой Елани захотелось. Свои, думаю, им в первую очередь помочь надо.

— Ты что, Адама не знаешь, — рассмеялся Анатолий. — Плюнь. Мы-то с ним всю жизнь — и ничего, живем. А ты сегодня здесь, завтра — в городе. Насчет своих — ловлю на слове. Я как раз насчет этого и приехал. У нас в лесхозе для вас работа есть, кустарник прореживать. Мы звонили Митасову, он говорит, закончите с мотыльком — берите экипаж. Я ведь в Шаманке лесничим работаю.

— Я не против, — пожал плечами Санька. — Можно съездить, посмотреть твой кустарник. Ну, и оформить все.

— Что, серьезно? — воскликнул Анатолий. — Тогда поехали, директор как раз в Шаманк. Мигом оформим все, как полагается, договор заключим. Я тебя с Катериной Ивановной, со своей женой, познакомлю. Она здешняя, елаиская. Да ты ее должен знать. Помнишь Толмачевых со станции?

— Помню, — медленно проговорил Санька. — Как говорится, были знакомы.

О Кате, о той ее жизни, в которой не было его, Саньки, он знал мало. Слышал: вышла замуж за курсанта, родила, разошлась, потом, говорили, вышла снова. Выходит, за Анатолия. Хотя поначалу он как-то не сразу понял, о ком идет речь, вот если бы Толька сказал, что его жена Катя Толмачева, то он сразу бы понял. Екатерина Ивановна — звучало солидно — ну прямо как императрица. Он несколько раз про себя, точно примеривая, произнес Катино имя и отчество, и ничего не отозвалось в нем. Сочетание этих слов появилось уже без него и еще раз подтвердило тот факт, что все в мире меняется.

Анатолий резко тронул с места прямо на лежащих около забора собак, под визг и злобный лай круто развернул «газик», набирая скорость, понесся вдоль улицы. Перескочив железнодорожный переезд, станцию оставили слева; скоро дорога пошла под уклон, жаркий горьковатый воздух рвал брезент кузова, временами пытаясь сдернуть с Санькиной головы форменную фуражку. Вскоре из-за бугра показался пруд. Он плыл навстречу, обещая прохладу и отдых.

— Давай искупаемся, — сглотнув вязкую слюну, предложил Санька. — Жарко, я весь вспотел.

— Там сейчас не купаются, — не поворачивая головы, ответил Анатолий. — Испоганили пруд. Предшественник Лахонина — Кушеверов хранил удобрения под открытым небом. Зимой снег, весной дожди начались — все смыло в овраг, а оттуда в пруд. Вся рыба всплыла. Не вода — рассол. У гусей перья вылазят. Какое там купание! Было специальное постановление — запретить купаться в пруду.

— Ну и что, наказали Кушеверова? — поинтересовался Санька.

— Оштрафовали символически на тридцать рублей и перевели на другое место, начальником станции защиты растений. У нас, сам знаешь, как — пересаживают из одного кресла в другое. Номенклатурная должность. Пробовали пруд чистить — спускали воду, бесполезно. Лет двадцать надо, чтоб дно очистилось. Так что из нашего пруда можно заправляться и сразу удобрять поля.

Придерживая рукой фуражку, Санька молча смотрел на заросшие тростником безлюдные берега пруда.

Здесь он впервые познакомился с Катей. В то лето Санька закончил седьмой класс и на летние каникулы приехал к деду. На другой день пошел на пруд, порыбачить. День выдался жаркий, рыба не клевала, и Санька решил искупаться. Он собрал снасти, ушел за мысок, нашел обжитый вытоптанный уступчик, огляделся по сторонам — никого. Разделся догола, не хотелось идти домой в мокрых трусах. Но едва отплыл от берега, как к пруду подошли две девчонки. Одну из них, старшую, Санька уже видел накануне вечером в клубе. Она сидела сзади, громко смеясь, поглядывала на Саньку и показывала ему язык. Он знал всех девчонок со станции, эту же видел впервые. Девчонка ему понравилась, коса, каких поискать — толщиной с руку.

— Здесь глубоко, смотрите не утоните, — сказала младшая. — У нас здесь никто не купается. Вон там, у мельницы, водяной живет.

Санька не то чтобы испугался, но ему стало неприятно — все-таки незнакомое место, кто его знает. Но самое неприятное — его захватили в воде голым. Ноги не доставали дна, он ждал, когда же уйдут девчонки, но они не торопились.

— Мальчик, пожалуйста, сорви кувшинку, — вдруг попросила младшая. — Вон ту, беленькую.

Кувшинки лежали на воде почти на середине пруда. Санька покрутил головой — далековато, но поплыл, желая показать, что его лешим не испугаешь. Чем дальше уплывал от берега, тем меньше сил у него оставалось. За последние два лета, которые он жил в городе, он привык к Ангаре, к быстрому течению, которое, если захочешь, само несет к берегу. Стоячая вода казалась вязкой, тяжелой, как масло. Сорвав несколько кувшинок, почувствовал — руки не держат его. Санька перевернулся на спину, передохнул, затем потихоньку начал грести к берегу, держа кувшинки в зубах. Девчонки стояли на берегу и ждали его. Он подплыл к берегу, нащупал вязкое, заросшее тиной дно и, испугавшись, что его засосет, рванул вперед. Младшая стояла почти у самой воды, тянула руку. И вдруг в ее глазах Санька увидел всплеск, она поняла, что он голый. Не помнил уже, как отдал цветы, у него просто не осталось сил разбираться в своих чувствах, стыд и связанные с ним переживания пришли позднее.

— Спасибо, мальчик, — поблагодарила младшая. — Мы сейчас уйдем.

Они ушли сразу же, а он выбрался из воды и упал на траву. Сверху, у него на спине, лежало солнце и неслышно гладило кожу теплым дыханием. Терпко пахло разогретой землей, обещая долгое теплое лето. А вечером увидел девчонок у себя дома. К Храмцовым пришла Клавдия Федоровна Толмачева — крупная, высокая, еще молодая женщина с каким-то застывшим испуганным лицом. Пришла не одна, а с дочерьми. Санька сидел в спальне, ему было стыдно показаться девчонкам на глаза. Бабка собрала на стол, и Саньке поневоле пришлось выйти к гостям. Можно сказать, там и познакомились. Сестры были не похожи. Как потом оказалось, у Кати с Верой были разные отцы. Старшей, Кате, было столько же лет, что и Саньке — тринадцать, а младшей всего девять. Мать работала фельдшерицей. Приехали они из Гусиноозерска, для Саньки это прозвучало ничуть не хуже, чем Иркутск. После чая Санька вместе с сестрами вышел во двор. Было тепло и тихо, стоял один из тех сказочных вечеров, которые помнятся всю жизнь. Поначалу Санька познакомил их с собакой, ему хотелось, чтоб они не боялись ее и приходили почаще, затем повел в старый домик, в котором жил до отъезда в город. Дед превратил его в летнюю кухню. Долго сидели на диване, и Санька рассказывал истории про домовых. Он видел, Вера боится, и ему это нравилось. После того вечера они часто стали бывать вместе, иногда и Санька заходил к Толмачевым.

От пруда дорога поднялась в гору и, обогнув ферму — длинный, мышиного цвета, барак, — вновь пошла под уклон и вдруг пропала. Храмцову показалось, что они въехали в какое-то застоявшееся болото.

— Вот, можешь полюбоваться, — заглушив двигатель, сказал Анатолий. — Хуже саранчи.

И только тут Санька разглядел: через дорогу сплошным потоком ползли гусеницы. Придорожные кусты боярышника цвели каким-то неприятным зеленовато-грязным цветом. Казалось, кто-то большой и невидимый тянет по земле огромную шевелящуюся сеть, срезающую все на своем пути. В воздухе стоял еле слышный усыпляющий шорох.

Храмцов никак не мог связать ползущих гусениц с тем мотыльком, который порой залетал в дома и забивал светильники. Серенький, безобидный с виду, он не вызывал даже любопытства. Рыба на него не клевала, красотой особой он не выделялся. Летает себе, ну и пусть летает. И только здесь, на дороге, среди шевелящейся ползучей массы, его охватило брезгливое чувство. «Откуда, зачем так много собралось на одном месте, — думал он, — что нарушилось в природе?»

— Откуда она взялась? — еще не сознавая глупости своего вопроса, растерянно спросил он.

— Известно откуда, из яиц, — усмехнувшись, ответил Анатолий. — Больше всего ее там, где лебеда, полынь. Гусеницы поначалу ее жрут, а потом все, что попадется. Даже в Темной пади на черничниках сидят. Это уже поля Лахонина. А у Шилицина ее мало.

— Боится она его, что ли? — недоуменно спросил Санька.

— Сорняков у него меньше, землю обрабатывает лучше. У него лебеду вдоль дорог не встретишь. Он же своих трактористов живьем ест, если огрехи находит, — ответил Анатолий. — Однажды едем мы с ним в машине. Вдруг Адам тормозит и чуть ли не бегом через все поле к трактористу. Начал его честить — тот, по-моему, готов был землю собственными руками перепахать. Я после Шипицина спрашиваю: за что, мол, парня ругал. Он мне — за халтуру. Тракторист, оказывается, поставил плуг на неглубокую вспашку и чешет себе план. Ну, мне все понятно, только спрашиваю, как ты догадался, что халтуру гонит. И знаешь, что мне Адам Устинович ответил: по выхлопу. Не такой уж он и простой мужик, наш Адам Устинович. И гусеница его не берет, и законы для него не писаны. Не разбирает и кто перед ним — лесничий или директор совхоза. Всех под одну гребенку чешет.

— Это уж точно, — подтвердил Санька. — Вот что, Анатолий, к тебе я еще успею съездить. Отвези на аэродром.

— Как прикажешь, — подумав, ответил Анатолий. — Но закончишь у Лахонина, сразу ко мне. Договорились?

— Как прикажешь, — в тон Анатолию ответил Санька.

На аэродроме все уже было готово к полетам. Пока Санька ездил в Елань, привезли фанерную будку, цистерну с водой. Были и рабочие. Они сидели кружком, в центре которого на чемоданах примостились техники и о чем-то вполголоса переговаривались. Самолет был зачехлен, видно, техники решили, что полетов сегодня не будет.

— А ну, ребята, расчехляйте аэроплан! — выскочив из машины, скомандовал Санька. — Летать будем. Я же говорил — будьте готовы. Не на курорт приехали. Там такое творится, аж волосы дыбом. Гусениц — море.

— У нас здесь тоже все дыбом, — вяло пошутил техник. — Приехала тут то ли агрономша, то ли еще кто, не поймешь. И сразу же раскомандовалась: то нельзя, другое нельзя. Я ей говорю: сегодня летать будем, а она: никаких полетов. Вы бы хоть договаривались, а то кто в лес, кто по дрова.

— Это еще что за новости? — протянул Храмцов. — Где она?

— В будке инструкции наши читает, — сказал Карасев.

— Ну это уж слишком. Кто дал?

— Сама взяла. Пока, говорит, не ознакомлюсь, летать не будете. Я думал, она с тобой все согласовала.

— Никто ничего со мной не согласовывал, — раздраженно проговорил Храмцов. — Черт-те что, где хотят лазят, чего не надо берут. Ну ладно, я ей сейчас быстро мозги вправлю.

— Причеши ее, причеши, — поощрительно загудели техники.

Санька решительно направился к будке.

Карасев не обманул. В будке сидела девушка, листала руководство для полетов на авиахимработах.

— Ну что, изучили? — спросил Храмцов. — Зря время теряете.

Девушка обернулась.

Храмцов онемел. На него смотрела Верка — младшая сестра Кати Толмачевой. Он не сразу сообразил, что это и есть агрономша, которой он шел «вправлять мозги».

— Здравствуй, Саня, — негромко сказала она. — Значит, снова в наши края. А я вот решила пока вашу литературу почитать.

— Ничего там интересного нет, — смутился Храмцов. — Здесь не читать, работать надо. Я сейчас ездил по полям. Ужас! Такого я еще не видел. Стихийное бедствие. Если сейчас не придавить, она все сожрет. Надо для пробы сделать несколько полетов!

— Куда торопишься, Саня? — улыбнулась Вера. — Мне сказали, вы будете летать в Старой Елани. Честно говоря, сегодня мы не успеем.

— Оно и видно, — усмехнулся Храмцов. — Спать меньше надо, может, тогда поменьше всякой заразы было бы на ваших полях.

— Сколько надо, столько и спим, — сузила глаза Вера. — Ты что, к нам с проверкой приехал? Думаешь, только одни вы и работаете? Знаем мы вашу работу.

— Хватит, Вера, эту песню я уже слышал, — чувствуя, что взял неверный тон, уже спокойнее сказал Храмцов. — Давай так: слетаем пару раз, посмотрим, а завтра продолжим по готовому.

— Не торопись. Надо пасечников предупредить. Пчелы-то все на медосборе. Потом сам тысячу раз спасибо скажешь. И куда вы все спешите? Завтра, как только солнце встанет, начнем.

Храмцов смотрел и удивлялся, с той ли он Веркой разговаривает, которой когда-то, можно сказать, сопли вытирал. Откуда что взялось?

Считалось, что Санькина любовь — Катя, с ней ходил в кино, на танцы, но все остальное время проводил с Веркой. Соберется по ягоды или на рыбалку — Верка тут как тут. Чуть свет, сонная, шла она с ним на реку — шесть километров топать. Обычно Санька приглашал Катю, та соглашалась, но каждый раз просыпала. Вместо нее на речку тащилась Верка. Придут на место, он разведет костерок, подложит на землю фуфайку, и девчушка спит, а он тем временем рыбачит.

Очень хорошо, будто это было вчера, помнил он те дни, когда в последний раз был в Еда ни. Его только что зачислили в летное училище. Если сказать, что он был счастлив, — ничего не сказать. В те дни душа его, еще не знавшая законов аэродинамики, вовсю летала в небесах. Омрачало одно — дома не было денег. Подумав немного, мать отправила его к деду. «Попроси. Не на баловство, на учебу. Он даст».

Санька приехал к деду вечером. Деда дома не было, и это обрадовало его. Он решил действовать через бабку, та человек добрый, подсобит.

— Будем ждать деда, — выслушав его, сказала бабка. — Должен приехать в понедельник, в Зиме совещание. Он там передовиков фотографирует. Это хорошо, что ты приехал, поможешь собрать крыжовник. Я тут начала собирать, два куста обобрала, четыре раза упала. Гипертония замучила, помру, видно, скоро.

Сад у деда большой, одного крыжовника около сорока кустов, еще смородина, малина. Санька вставал рано, брал ведро и спускался в сад. В первый день исколол себе руки, но все же набрал около четырех ведер. Крыжовник у деда крупный, с одного куста набиралось почти ведро. Поначалу Саньке даже нравилось собирать. Соберет ведро, вроде бы как рубль деду отработает. Но потом надоело. Сядет на землю, посмотрит на чистое, без единого облачка, небо, и муторно станет на душе. Родни много, одних двоюродных братьев полстанции, а собирать крыжовник должен он — Санька. Да что поделаешь, деньги даром не даются. Он вновь раздвигал кусты, выискивал зеленые, похожие на кошачьи глаза, ягоды, обрывал их и бросал в ведро.

Сколько бы провозился — неизвестно, выручила Верка, с кустами она расправлялась в два счета. Санька наберет ведро, она два. Как-то под вечер пришла Катя, посмотрела на исцарапанную Верку, что-то тихо сказала ей. Верка вскочила как ошпаренная и, смерив сестру уничтожающим взглядом, не оглядываясь пошла из сада.

— Чего это она? — привстав, спросил Санька. — Только что смеялась — и на тебе.

— Не обращай внимания, — ответила Катя. — У нашей Верки на неделе семь пятниц. Ребенок еще.

Уже в темноте Санька пошел провожать Катю. Говорили о том о сем. Санька рассказывал, как сдавал экзамены в училище, как зайцем добирался до Елани. Катя смеялась и по-взрослому печально смотрела на него. И тогда впервые он поцеловал ее, вернее, поцеловала она, это он потом понял, когда появился собственный опыт, а тогда он обалдел от счастья. Прощаясь, просил ее писать, она обещала.

В воскресенье приехал дед, дал денег на билет до училища — ни рубля больше, ни рубля меньше.

— Лишних денег у меня нет, — сказал он. — Там государство о тебе побеспокоится.

Вечером Санька слышал, как дед хвастался соседу: «В нашей деревне шофера, врачи, продавцы есть. Теперь вот летчик появился, Колин Санька в летное поступил. Моя кровь. Я ведь тоже в молодости летал».

Бабка отыскала корзину, насыпала в нее два ведра крыжовника.

— Отвезешь домой, — сказала она. — Заработал.

Бабка хотела проводить его, но Санька отговорил.

С утра зарядил дождь, чего, мол, мокнуть, он и так добежит. Не хотелось, чтоб кто-то из родни видел, что его будет провожать Катя. Но вместо нее, прикрыв голову от дождя прозрачной пленкой, прибежала на станцию Верка. Прибежала в самый последний момент, когда, проталкивая себя сквозь сетку дождя, из-за поворота показался поезд. В больших сапогах, из которых торчали голые забрызганные ноги, шурша пленкой, она закрутила по сторонам головой. Он вышел из укрытия, и вся она засветилась детской радостью, с ходу бросилась к нему, уткнулась мокрым лицом в шею.

— Санька, Санька, вот ты где, — всхлипывая, шептала она. — Ты приезжай, обязательно приезжай. Ладно? Ты пиши. Ладно? Я тоже напишу.

Санька косил глазами по сторонам — не увидел бы кто.

— Ладно, ладно, напишу, — смущенно бормотал оп. — А где Катя?

— Не придет она, — скривив губы, протянула Верка. — Она вчера в Старую Елань с Лилькой Шипициной умотала. Там курсанты пожарного училища приехали.

— Вот как! — сглотнув слюну, растерянно проговорил Санька. — Ну ничего, значит, так надо. А ты молодец. Спасибо.

Подошел поезд, и Санька понес к вагону оттягивавшую руку корзину. Верка шла рядом, под ногами хлюпала вода, обдавая брызгами, бежали на посадку люди. Он так и запомнил: дождь, длинный гудок электровоза и тоненькая, с растрепанными мокрыми полосами Верка, неловко, по-бабьи, бежавшая за поездом.

От Верки приходили письма, детские, наивные. Однажды он случайно оставил письмо в столе, его нашли и прочитали. Хохотало все отделение, и он перестал писать ей. Не потому, что не хотел, а потому, что над ее письмом посмеялись, хотя смешного там ничего не было. Девчонка объяснялась в любви. Он ждал писем от Кати, но они приходили редко, а потом и вовсе перестали приходить. Вскоре он узнал — Катя вышла замуж.

Честно говоря, Санька не был готов к встрече с этой, уже давно ставшей взрослой, Верой. В его памяти она осталась той прежней девчонкой, он ничего не добавил к ней в своем воображении. Перед его глазами все годы стояла Катя. Полчаса тому назад, узнав, что Катя стала женой Анатолия, Санька скорее всего удивился самому факту: все равно Храмцова, хоть и не его.

Он хотел было расспросить Веру о Кате, но тут снаружи послышался шум, хлопнула дверь, и в будку влетел взволнованный Карасев.

— Там, командир, ящур на драндулете прикатил. Как кобель с цепи сорвался. Я его хотел послать куда подальше, а у него на пиджаке ордена. Тебя требует.

— Я сейчас выйду, — поглядывая на Веру, сказал Санька. — Пусть подождет.

— Я жаловаться буду! Министру авиации напишу! — дребезжал, рвался старческий голос. — Чего он там спрятался? Пусть выйдет и с народом поговорит, ответит за свои хулиганства.

— Он там с агрономшей, — послышался голос Карасева. — Сейчас выйдет.

— A-а, не успел прилететь и уже шуры-муры разводит, — заклекотал все тот же голос. — А ну, вылазь!

Будку сотряс удар, точно кто-то выстрелил но ней из ружья.

— У вас что, тут все с ума посходили? — сказал Храмцов и вышел наружу. И тут же получил палкой по спине. Не понимая, в чем дело, он отскочил в сторону, принял боксерскую стойку. И тут же опустил руки, перед ним стоял его собственный дед. Выпучив от злости глаза и кривя рот, заносил он палку для нового удара.

— Дед, дедушка, ты чего? — воскликнул Санька. — Чего размахался, а?

Дед на секунду остолбенел, палка застыла в воздухе.

— Санька! — узнал он. — Так это, значит, ты над станцией кружил.

— Я, деда, я, — сознался Санька.

— Значит, ты, — недобро протянул дед. — Хорош внук, ничего не скажешь. Ты на кого, поганец, кулаки выставил, а? На родного деда!

— Так я тебя хотел увидеть, — начал оправдываться Санька. — Дай, думаю, погляжу.

— Кто разрешил низко лететь, а? Иль думаешь, я не знаю, на какой высоте вам разрешается летать? Иль Думаешь, тебе все позволено? А я говорю, не позволено!

— Да чего вы все на меня? — взмолился Санька. — Что тут, самолета не видели, что ли? Чем палкой махать, ты бы сначала разобрался.

— А ну садись в машину. Я тебя на станцию свожу. Посмотришь, что натворил, и пусть люди на тебя посмотрят. От твоих выкрутасов свиньи забор повалили, парник разнесли. Все грядки потоптали.

— Да не думал я, что так получится.

— Не думал, говоришь. Вот они твоему начальству жалобу напишут, тогда задумаешься, да поздно будет.

Дед развернулся и, опираясь на суковатую березовую палку, захромал к видавшей виды «эмке», которую когда-то перегонял из города на станцию Санькин отец. Машина заурчала тихо, но ровно и, покачиваясь на ухабах, покатила к дороге, на станцию.

«Вот и встретились, вот и поговорили», — думал Санька, провожая взглядом машину.