Юнговская одиссея между мирами: параллели с «Маленьким принцем»

Книга: Травма и душа. Духовно-психологический подход к человеческому развитию и его прерыванию

Назад: Введение и связь с предыдущими главами

Юнг рассматривал условия человеческого существования, со всей их борьбой и страданиями, как духовную и психологическую проблему. Благодаря собственному страданию он понимал, что мы «подвешены» между двумя сферами опыта: с одной стороны, внешний мир материальной реальности, с другой стороны, внутренний мир, пронизанный духовными энергиями. Кроме того, по Юнгу, у нас есть корни в обоих этих «пространствах». Как гласит Новый Завет, мы рождены от духа и от плоти (Ин 3: 6). Этот экзистенциальный факт является верным для всех людей, но не у всех есть такой доступ к внутреннему миру, как у Юнга.

В своей автобиографии Юнг говорит:

Жизнь всегда казалась мне похожей на растение, которое питается от своего собственного корневища. В действительности же она невидима, спрятана в корневище. Та часть, что появляется над землей, живет только одно лето и потом увядает. Ее можно назвать эфемерным явлением… Тем не менее меня никогда не покидало чувство, что нечто живет и продолжается под поверхностью вечного потока. То, что мы видим, лишь крона, и, после того как она исчезнет, корневище останется.

(Jung, 1963: 4)

Понадобилось много лет, чтобы идея о том, что наша «истинная жизнь» является невидимой и скрытой, созрела в винограднике насыщенной жизни Юнга, но фактически, она была основой его жизни. Оглядываясь на восемь десятилетий своей жизни, он сказал:

В конце концов, единственные достойные упоминания события в моей жизни – это те, в которых нетленный мир прорывался в наш – преходящий. Поэтому я главным образом говорю о внутренних переживаниях, к которым я отношу мои сны и видения… мои воспоминания о внешних событиях жизни во многом потускнели или стерлись. Встречи же с иной реальностью, моя борьба с бессознательным, выгравированы в моей памяти навсегда.

(Jung, 1963: 4–5; курсив мой. – Д. К.)

В этой цитате мы видим, что Юнг отдает предпочтение тем моментам, когда два мира не разделены полностью, а проникают друг в друга таким образом, что делают жизнь запоминающейся. Приближение к такому сбалансированному видению внутреннего и внешнего было путешествием длиною в жизнь. Вначале этого пути два его мира казались несовместимыми и очень удаленными один от другого.

Всю свою жизнь Юнг страдал от той же разделенности миров, которую мы обнаружили в истории о Маленьком принце. Учитывая то, что мы знаем из его автобиографии, а также из недавно опубликованной «Красной книги» (2009), несомненно то, что Юнг страдал от того, что современный психоанализ назвал бы «ранней травмой отношений». По его собственным словам, он был очень чувствительным и уязвимым маленьким мальчиком, страдающим от ужасного одиночества.

Когда 83-летний Юнг собрался писать автобиографию, он мог чувствовать громадное сопротивление тому, чтобы заново соприкоснуться с болью своего раннего детства. Он писал об этом в письме безымянному другу (Jung, 1975: 408):

Уважаемый N,

Вы должны терпеливо отнестись к моему особому психическому состоянию. В то время как я пишу это, я вижу маленького демона, который пытается запутать мои слова и даже мои мысли, и превратить их в быстрый поток образов, возникающих из тумана прошлого, в череду портретов маленького мальчика, сбитого с толку и недоумевающего насчет непостижимо прекрасного, соблазнительно профанного и обманчивого мира.

Это растерянный и зачарованный маленький мальчик играет заглавную роль в следующей «прекрасной и профанной» истории.

С самого раннего возраста Юнга одолевали мрачные тайны: открытые могилы возле семейного дома, у которых его отец-священник возглавлял похоронные обряды, образы сновидения – подземные фаллические черви-людоеды, опасные иезуиты в черном, обезглавленные призрачные силуэты, выплывающие ночью из спальни его матери (см.: Jung, 1963: 6–23). Эти и другие страхи его детства стали причиной обсессивных размышлений Юнга на высшие темы, такие, как Бог и смерть, его попыток постичь окружающие тайны, однако, оставаясь в одиночестве и не получая помощи извне, он только отдалялся от других людей.

Когда ему было три года, брак его родителей был под угрозой и мать несколько месяцев провела в психиатрической больнице. Тогда он почувствовал себя брошенным и совершенно перестал верить в «любовь» (Jung, 1963: 23). Он ни с кем не мог поговорить о своих мрачных фантазиях, о ночных кошмарах, об ужасающих сновидениях или о навязчивых мыслях – и его внутреннее разделение еще более усилилось. Позже Юнг рационализировал это, как если бы тем самым он был посвящен в хтонические тайны земли:

То, что произошло потом, можно сравнить с погребением, и мне потребовалось много лет, прежде чем я снова выбрался наружу. Сегодня я знаю, в чем был смысл этого периода в моей жизни: это позволило внести как можно больше света в окружавшую меня темноту. Это было посвящение в царство тьмы. Так состоялось пробуждение моей интеллектуальной жизни в бессознательном.

(Jung, 1963: 15)

Что, конечно, было похоронено, так это невинность Юнга, его страстная, любознательная и любящая натура, его потребность в другом, особенном человеке, с которым можно было бы поговорить о своих заботах и проблемах. Вместо этого он направил эти чувства внутрь и переживал привязанность к красоте природы, к персонифицированным образам своего внутреннего ландшафта. Когда рядом не было никого понимающего из людей, он нашел в природе свою «единственную розу» и полюбил ее. Это создало определенные трудности, потому что красоте его внутреннего мира постоянно угрожали «баобабы» деструктивности и неуверенности в себе: «А я из-за своего „отличия“ уже начал бояться сам себя: мне казалось, что есть во мне нечто такое, чего я сам в себе не знаю, из-за чего меня не любят учителя и избегают товарищи» (Jung, 1963: 64).

Такой стыд и неуверенность в себе вынуждали Юнга замыкаться в себе еще больше. К счастью, он нашел внутри себя сокровища мифопоэтического материала – историй, идей и фантазий, которые помогли ему выстроить доброжелательную альтернативную реальность, внутри которой его приватное детское я могло жить и даже процветать, несмотря на несчастья и дезадаптацию в «реальном» мире.

Юнг пишет:

…я всегда знал, что во мне сосуществуют два человека. Один был сыном моих родителей, он ходил в школу и был глупее, ленивее, неряшливее, грязнее многих. Другой, напротив, был взрослый – даже старый – скептический, недоверчивый. Удалившись от мира людей, он был близок природе, земле, солнцу, луне, погоде; ему ведомы были все живые существа, но более всего – ночная жизнь и сны. Иными словами, все, в чем находил он живого «Бога»…

В такие минуты я знал, что достоин себя. Я был самим собою. Но лишь одиночество давало мне это чувство, и я искал покоя и уединения для своего «другого», личности № 2.

(Jung, 1963: 45)

Разрыв между внешне адаптированной личностью Юнга, которую он назвал «№ 1» и таинственным ночным миром его личности «№ 2» стал намного больше, когда он пошел в школу. Его «необычность» и внутренняя сосредоточенность часто отдаляли его от школьных приятелей. Друзья прозвали его «отцом Авраамом», и это задевало и унижало его. Они думали, что он хвастун и позер. Это заставляло его ощущать себя бездомным в этом мире, подавленным и одиноким:

Самым болезненным оказался крах моих попыток преодолеть внутренний разрыв, мою пресловутую раздвоенность. Снова и снова происходили события, уводившие меня от обыденного, повседневного существования в безграничный «Божий мир».

(Jung, 1963: 72)

В своей автобиографии Юнг приводит описания многих ситуаций, когда стыд, унижение или ярость становились невыносимыми и угрожали полностью «затопить» его, особенно в компании сверстников. В частности, один момент показывает, как защитная диссоциация спасла его и затем открыла ему мир его личности № 2. Это событие подробно описано в автобиографии (Jung, 1963: 64–66) и является основной детской травмой Юнга. Мальчик выказал неподдельный интерес к теме, заданной одним из его учителей в школе. Юнг пишет, что считал свое сочинение по этому вопросу хорошим и надеялся на признание своих усилий со стороны учителя, ожидал высокой отметки. Но учитель, напротив, унизил его перед одноклассниками, обвинив в плагиате и утверждая, что он мошенник и обманщик. Попытки Юнга протестовать и оправдываться были отвергнуты с еще большим презрением, дело дошло до угрозы исключения из школы.

Убитый горем и глубоко униженный, Юнг поклялся отомстить учителю. Целыми днями он был одержим раздумьями об этом инциденте:

Я уже не в силах был сдерживать горечь и негодование. И тут случилось то, что я неоднократно замечал в себе и прежде: внутри воцарилась внезапная тишина, будто захлопнулась звуконепроницаемая дверь, отгородив меня ото всех в этой шумной комнате. И я спросил себя с холодным любопытством: «Что, собственно, произошло?..» [В такие моменты] меня никогда не покидало чувство присутствия в том втором мире чего-то еще помимо меня. Будто дыхание огромных звездных миров и бескрайних пространств коснулось меня, будто невидимый дух витал в моей комнате – дух кого-то, кого давно нет, но кто будет всегда, кто существует вне времени. В этом было нечто потустороннее, овеянное ореолом божественного.

(Jung, 1963: 65–66; курсив мой. – Д. К.)

Это описание фиксирует момент диссоциации, когда бессознательные защиты («звуконепроницаемая дверь») спасают Юнга от невыносимого аффекта, из-за которого в противном случае его дух мог быть сломлен или полностью уничтожен (убийство души). Но этого не произошло, и через разрыв, созданный диссоциацией, проявился альтернативный мир – его личность № 2, «Божий мир», полный мистических чувств и ощущения «высшего» озарения. Такое бесстрастное «объективное» осознание восстановило в опозоренном и униженном мальчике некое подобие самоуважения, но за это пришлось платить дорогой ценой. Уникальная чувствительность Юнга по отношению к его внутреннему миру теперь была поставлена на службу защите от невыносимых чувств, связанных с миром людей… ради его души. Если однажды такое произошло, то на конструктивный протест и восстановление остается все меньше и меньше шансов. В главе 3 мы рассмотрели ситуации, когда защита начинает вести собственную жизнь.

Следующая история, о которой Юнг вспомнил лишь много лет спустя, иллюстрирует один из важных ритуалов в борьбе Юнга за сохранение невинного ядра я в тот трудный момент. В ней есть интересные параллели с «Маленьким принцем».

Юнгу было десять лет. Его внутренний разлад, неуверенность и мучительное одиночество привело к поступку, который принес ему облегчение и был в то время для него «совершенно непостижимым». Как и у всех его одноклассников, у него был желтый лакированный пенал с замочком и измерительной линейкой. На конце линейки Юнг вырезал маленького человечка почти двух дюймов длиной, нарядил его в сюртук, цилиндр и блестящие ботинки. Он отпилил его и уложил в пенал, где устроил для него постель и пальто из шерстяного лоскутка. Внутрь пенала с человечком Юнг положил также один из своих любимых рейнских камушков. Тайно и с большим удовольствием он спрятал пенал и его содержимое на запретном чердаке под крышей дома, положив его на одну из балок, где его никто не мог найти. Человечек в тайном укрытии был в безопасности, и Юнг тоже чувствовал себя безопасно. Мучительное ощущение внутренней борьбы ушло. Позже всякий раз, когда он был задет или чувствовал себя непонятым, он думал о своем человечке и о красиво раскрашенном камушке. Время от времени Юнг тайком пробирался на чердак, чтобы навестить своего друга. Каждый раз он клал в пенал маленький свиток бумаги, на котором им было написано нечто важное на тайном языке. Эти «письма» были для него своего рода библиотекой для его человечка. Постепенно весь ритуал стал забываться, Юнг вспомнил о нем только 25 лет спустя, когда начал работу над «Символами трансформации» – трудом, который привел его к окончательному разрыву с Фрейдом.

Размышляя позже над этим примечательным ритуалом, Юнг дает понять, что человечек, безопасно устроенный в тайном месте, так или иначе олицетворял сакральное ядро я в экстернализованной форме. Он считал: это было «тайной, которую нельзя было открывать никому, ведь от этого зависела безопасность моей жизни» (Jung, 1963: 22).

Рис. 8.1. Асклепий и Телесфор в капюшоне, читающий ему свиток

Рис. 8.2. Камень Юнга в Боллингене, на котором изображена фигура Телесфора

Такое отделение от себя символической репрезентации своей души заставило Юнга осознать, – судя по записям, впервые, – что «существуют архаичные психические компоненты, которые вступают в индивидуальную психику иными путями, без прямой передачи традиции от одного человека к другому» (Jung, 1963: 23). Амплифицируя в дальнейшем этот образ души, воплощенный в вырезанной из дерева фигурке (см. рисунки 8.1, 8.2), Юнг говорил:

Человечек этот был маленьким языческим идолом, чем-то вроде Телесфора, стоящего рядом с античной статуей Асклепия и читающего ему свиток…

В конечном счете человечек был кабиром, завернутым в плащ, скрытый в так называемом «kista», снабженным запасом жизненной силы в виде продолговатого черного камня.

(Jung, 1963: 23)

Много позже, когда в возрасте около 75 лет Юнг выреза́л свой знаменитый камень перед домом в Боллингене, ему «вновь явился» Телесфор. Он описал этот спонтанный процесс:

Вскоре появилось еще нечто. На передней стороне, в естественной структуре камня я стал видеть небольшой круг, своего рода глаз, смотрящий на меня. Я прорезал его на камне, а в центре поместил крошечного гомункула. Он был как «куколка» (pupilla) – то, какими мы видим себя, отражаясь в зрачке (pupil) другого человека; своего рода кабир, или Телесфор, рядом с Асклепием. В античности его изображали в плаще с капюшоном и с фонарем в руке… Я набросал в его честь несколько строк… В переводе эта греческая надпись звучит так:

«Время-ребенок – играет ребенку подобно – играет как в настольную игру – царство ребенка. Это Телесфор, что странствует во тьме вселенской и мерцает звездой глубин. Ему держит путь к вратам солнца и в страну сновидений».

(Jung, 1963: 227)

Юнг продолжает работу над этим образом на третьей грани камня, обращенной к озеру. Теперь он передает слово камню, и тот говорит за себя сам:

Одинок я в сиротстве своем, но найти меня можно всюду.
Я один, но стою напротив себя.
Я и отрок, и старец. Не знаю ни отца, ни матери,
Ибо меня извлекли из бездны, как рыбу,
Или же пал я на землю, как камень белый, небесный.
По лесам и горам брожу я, но скрыт в глубине души человека.
Для каждого смертен, но не подвластен циклу эонов.

(Jung, 1963: 227)

Я объединил здесь отдельные элементы внутреннего диалога Юнга с «куколкой», или «ребенком-сиротой», для того, чтобы показать его преданность священной искре души, живое присутствие которой он ощущал внутри себя – как он думает о ней, какие образы предлагает для нее его воображение, как она связана с его детством. Вначале вырезание человечка было полностью бессознательным действием, но постепенно Юнг пришел к пониманию, что этот маленький гомункул имеет для его личности некое драгоценное психологическое и духовное значение. Этот детский образ «сиял из глубин, как звезда» и был «спрятан в самой сердцевине души человека».

Мне кажется, что благодаря своему внутреннему опыту Юнг смог извлечь из своих страданий тот же самый урок, что и Пилот, когда он вместе с Маленьким принцем искал колодец. Оба они были наполнены красотой ночного неба в пустыне. Маленький принц сказал: «Звезды очень красивые, потому что где-то там есть цветок, хоть его и не видно… Знаешь, отчего хороша пустыня? – спросил он. – Где-то в ней скрываются родники…» Пилот вспоминает: «Когда-то, маленьким мальчиком, я жил в старом-престаром доме – рассказывали, будто в нем запрятан клад. Разумеется, никто его так и не нашел, а может быть, никто никогда его и не искал. Но из-за него дом был словно заколдован: в сердце своем он скрывал тайну…» (St Exupery, 2000: 68).

Тайной в сердце Юнга была жизнь его души, которой угрожали травмирующие нападки других людей. Вырезание человечка, его отделение и отдаление от себя представляют собой бессознательные усилия спрятать этот «клад» и сохранить его в безопасности, пока он сам жил своей внешней жизнью. Часто тайны глубин сердца человека должны быть отложены в сторону, для того чтобы жить достаточно адаптированной внешней жизнью. Но содержимое клада нельзя утратить. Это было бы равносильно насилию над сакральной искрой жизни – утрате души.

Назад: Введение и связь с предыдущими главами

Дальше: Спрятанные подсвечники