Выводы
Оглядываясь назад, задним числом можно было бы сформулировать значение сновидений Барбары следующим образом. Психика явно показывает, что зеленая гибкая ветвь виноградной лозы, идентифицированная с Христом, замещает «ярко-зеленое щупальце» зеленого чудовища, протянутое, как рука, чтобы коснуться своего ребенка-пледа и укутанного медвежонка, которым грозит опасность, и которые вскоре будут навсегда удалены. Как нам это понимать?
Вспомним, что зеленое чудовище является своего рода пастырем, который бродит по своей планете в поиске исчезающих форм жизни, чтобы переместить их на Землю и тем самым спасти. Тогда нам сразу становятся заметны ассоциативные параллели с Библией, которая называет пастырем Христа. В Евангелии от Иоанна об Иисусе говорится как о «пастыре добром» (10: 14), в Первом послании Петра (5: 4) он назван «главным пастырем», в Книге Евреев (13: 20) «великим пастырем», что подчеркивает его сострадательную заботу о потерянных «овцах» своего народа. Такие определения также косвенно указывают на невинность ягнят, которых любой хороший пастух охраняет и защищает в период после рождения.
Сам Христос также является «невинным», тем, на ком нет греха, и его любящее и сочувственное отношение к детям и их невинности отражено в нескольких библейских высказываниях:
Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царствие Небесное.
(Мф. 18: 3)
…пустите детей приходить ко Мне и не препятствуйте им, ибо таковых есть Царствие Божие. Истинно говорю вам: кто не примет Царствия Божия, как дитя, тот не войдет в него. И, обняв их, возложил руки на них и благословил их.
(Мк 10: 14–16)
Британский психоаналитик Маргарет Арден поставила невинность ребенка во главу угла в своем понимании психоаналитической работы (Arden, 1998):
По-моему, трансформация вследствие инсайта в кабинете аналитика символически равна духовному пути к просветлению. Психоанализ представляет собой новую версию старинной темы, общей для всех великих религий. Утрата иллюзий, отказ от привязанности в пользу ложной реальности, неизбежность страдания и искупления – все это присутствует в психоанализе… Каждый человек, ищущий анализа, совершает личное паломничество.
Христианская максима «если не станете как дети, не войдете в Царствие Небесное»… является… для меня свойством истинного я. Поведение, направляемое ложным я, оказывается, как правило, манипулятивным и разрушительным для истины в психике. Все наши теории можно рассматривать как способы понимания деструктивных процессов или защит, которыми пользуется пациент. Чудо психоанализа – именно чудо – состоит в том, что когда человек приходит к пониманию сути опыта своего детства, вся злость, все отказы от жизни оказываются нацеленными на одно – на сохранение любой ценой ребенка, способного любить.
(Arden, 1998: 4–5)
Одной из центральных тем евангельской истории, на которую указывает «зеленая ветвь» в сновидении Барбары, является задача сохранения жизни невинного «ребенка, способного полюбить». Этим, однако, история не ограничивается. После того как невинный ребенок стал взрослым человеком, он приносит себя жертву на кресте. Эта мифологическая тема повторяется во всех ранних культурах как жертвоприношение, при котором безупречный и «чистый» агнец должен быть принесен в жертву Богу. Здесь все усложняется, но, возможно, от читателя не ускользнуло то, что главной темой «Маленького принца», по крайней мере, в нашей интерпретации является жертвоприношение невинности – ее «нисхождение» в этот мир и впоследствии добровольная смерть по наущению змеи.
Здесь вполне уместно упоминание о личном вопросе, который мучил меня все мое детство и юность, прошедших рядом с христианской общиной. Я часто задавался вопросом, почему догматическое христианство всегда настаивало на невинности Христа на кресте, если не принимать во внимание недвусмысленных ответов на этот вопрос в посланиях апостола Павла и учении поздней Церкви, что только таким образом он мог умереть за наши грехи и избавить нас от адского пламени и проклятий карающего Бога, который в противном случае убил бы нас, а теперь это стало не нужно. Его кровожадность была, так сказать, утолена. Мне всегда казались нелепыми эти образы Бога как кровожадного людоеда и Христа как нашего «заместителя».
И что нам это даст, если мы попытаемся найти психологический смысл этой догмы, на чем настаивал Юнг, иначе говоря, если мы найдем свой способ понимания своеобразного соединения невинности и распятия в христианской истории?
В попытках найти ответ на свой вопрос я думал, что за этими ритуалами, возможно, стоит глубокая истина о том, что мы не можем стать полноценными людьми, пока не примем условия человеческого существования, и что это гораздо сложнее, чем может казаться? Возможно, трудность состоит в том, что мы должны позволить нашей невинной (богоданной) части выстрадать опыт, чтобы вырастить свою душу? Это означает, что мы позволяем себя приручать, несмотря на горе и утрату, сопровождающие этот процесс, и, предвосхищая печаль, все равно делаем такой выбор. Выбор в пользу дарителя жизни. При этом мы осознаем то, что так или иначе потеряем все, что любим в этой жизни. Это причина нашей ужасающей скорби, которая требует сострадательного опосредования. Мы делаем это в отношениях, наполненных любовью, переживая красоту произведений искусства. Мы также приходим к пониманию того, почему травмированные люди часто отказываются идти на такую жертву и пытаются сохранить свою невинность, удерживая ее «на другой планете», дрейфующей в вечности.
Джон Таррант написал прекрасную книгу «Свет внутри тьмы» (Tarrant, 1998), в которой снова и снова мысленно кружит вокруг этой сложной реальности. Он пишет об этом:
Мы видим, как в сумерках ребенок бегает среди деревьев вместе со своим другом. Он не обращает внимание на то, что его зовут обедать; он ничего не слышит, ничего не видит, кроме того, как звучит и сияет его счастье, но мы уже знаем, что он умрет от лейкемии, так как видели его медицинскую карту. В такой момент для нас может оказаться невыносимым такое столкновение невинности и грядущего страдания, мысль о том, что его счастье – абсолютно иллюзорно. Трудно сохранять величественный ангельский вид, в то время как душа видит мальчика, который хочет бегать и убежит навсегда. И мы должны признать, что ребенок был счастлив, даже заглядывая в будущее, которого у него нет; мы должны сказать, что жизнь прекрасна сама по себе, а не своим итогом. Все, что мы попробовали, вырвано у смерти; наша ответственность – испробовать жизнь в полной мере. Мы отказываемся от ангельского вида, потому что должны это сделать. Те, кого мы любим, умирают, но мы должны есть, мы должны петь, мы должны как-нибудь их любить – в этом наша задача. Мы можем иметь ангельский вид и быть «как дети», но не за счет этого. А когда мы перестаем петь, приходит наш черед и мы тоже должны уйти во тьму.
(Tarrant, 1998: 50)
Как только мы сможем принять эту двойную реальность – истину, которую в нашей истории в итоге поняли и Маленький принц, и Пилот, нам также станет доступна радость, другая сторона этой реальности: трагическая красота жизни, пшеничные поля и музыка звезд. Христианский миф, так же как и многозначные сновидения Барбары, говорит нам, что если мы сознательно, добровольно и ритуально позволим невинности выстрадать свой опыт (если мы позволим себе, так сказать, «подрезать крылья»), то это приведет к вселению души, а затем и к «воскресению тела»! При условии, что мы «пребываем в лозе».
Мы возвращаемся к идее двух миров, с которой начинали. В ситуации Барбары «божественный» мир с его неземными энергиями, включая невинного ребенка – носителя души, был призван защищать ее от травмирующих жизненных реалий. Это стало соответствовать фрейдовскому описанию: инфляция, злокачественная невинность, инфантильное всемогущество, невротическое страдание. Все это было организовано с помощью системы самосохранения во избежание невыносимого страдания из-за жизни в этой реальности. Однако нуминозная аура вокруг невинного ядра возникла не в результате вытеснения. Божественный ребенок, или наша человеческая/божественная душа, является не артефактом защитного процесса, а как раз тем, что этот процесс оберегает. И он защищает ее, потому что эта самая сердцевина нашей жизненности сакральна.
Для моей пациентки Барбары и для всех нас нормальное терапевтическое напряжение требует, чтобы божественный (архетипический) мир был освобожден от использования его в качестве защиты и смог выполнять свою подлинную функцию – освещать ее и наше земное страдание своим искупительным присутствием. В процессе этого наше невротическое страдание постепенно изменяется не в сторону обыденного несчастья, как предполагал Фрейд, а превращаясь в то, что Вордсворт назвал «тихой и грустной музыкой человечности» (Wordsworth, 2004b: 61). Мы принимаем на себя и несем по жизни часть тьмы этого мира. Это ведет к про-свет-лению. Вдруг появляется смысл, радость и благодарность. Маленький принц спускается в пустыню нашей жизни и говорит: «Нарисуй мне барашка!».
