Кристофер Боллас и внутренний мир как страна призраков
Кристофер Боллас предложил перспективный психоаналитический подход к двуединой материально-духовной метапсихологии, которую мы исследуем на этих страницах. Он говорил о потенциале нашего истинного я как об «уникальном личностном стиле самовыражения, творческом почерке». Под этим он понимал индивидуальные унаследованные возможности личности, специфические для каждого человека, но при этом зависящие от мира объектов, способствующего или не способствующего тому, чтобы был явлен потенциал истинного я (Bollas, 1989: 8–12). Когда эта активная зона в центре бессознательной жизни, стремящаяся к тому, чтобы проявиться в опыте, становится жертвой жестокого обращения или травмирующего насилия, то разрушается переходное пространство, и вместе с этим прерывается развитие личностного стиля самовыражения ребенка. Происходит коллапс промежуточной сферы опыта, где соединяются реальность и фантазия; истинное я прекращает свое развитие и отступает в альтернативный мир, где живет в фантазии, в то время как функции взаимодействия с реальностью берет на себя ложное я. До этого места у Болласа все хорошо.
Но когда дело доходит до описания «альтернативного мира», в который отступает истинное я, Боллас, как и Фейрберн и Стайнер, описывает одномерное пространство, которое выглядит патологическим и нездоровым. Боллас утверждает, что такие шизоидные пациенты «отворачиваются от переходных объектов, чтобы усилить альтернативные объекты» (Bollas, 1989: 118) (и альтернативный мир).
Эта альтернативная область отличается, как он говорит, от обычного внутреннего пространства. Объекты, созданные там, обладают «особым присутствием». Они относятся к «загробной жизни и являются персонификациями духов умерших» (Bollas, 1989: 118). Боллас пишет:
…в нашем определении этой особой внутренней области мы обозначили ее границу как «линию призраков». Тогда под пересечением этой границы объектной репрезентацией мы понимаем намеренное преобразование субъектом этой репрезентации так, что она приобретает значение некоего уникального внутреннего присутствия. Это, в свою очередь, сопровождается ощущением, что создано нечто за пределами сферы реальных объектов, что сущность его я и другие состояния перешли в этот альтернативный мир, и теперь они, в том числе и прежнее я, обитают, подобно духам или призракам.
(Bollas, 1989: 118–119)
В том же воинственном духе, что и Джон Стайнер, Боллас откровенно и без обиняков описывает тяжелую участь аналитика, работающего с такими пациентами, одержимыми призраками:
Аналитик анализирует этот процесс, однако внезапно оказывается перед лицом непреклонного отказа, исходящего из потусторонней области психики пациента, как будто бы вселившийся призрак не перестает повторять одно и то же: «Не смей даже пытаться вернуть меня к жизни!»
(Bollas, 1989: 138)
Как и у Стайнера, в клинических описаниях Болласа доминирует властная динамика. Он утверждает, что уже его ощущение себя живым является постоянным раздражителем для этих полумертвых пациентов: «Каждый раз на мне, как на живом объекте, концентрировались интенсивная ненависть и импульсы мести. Меня исключали. Со мной переставали говорить. Меня экзистенциально принуждали перестать существовать» (Bollas, 1989: 138). Постепенно в ходе анализа пациента вынуждают заново войти в переходное пространство, которого он ранее был лишен:
Переходя от интенсивного контркатексиса аналитического объекта (в интересах снабжения энергией мира призраков) к росту агрессии при встрече с аналитиком: от антилибидинозного развоплощения жизни аналитика к нарастающему признанию существования влечений в переносе – такой человек вновь открывает для себя переходный объект, неохотно вступая в отношения с аналитиком, от которого он не может избавиться.
Способность аналитика выжить, его присутствие и живость воскрешают в пациентах архаический опыт промежуточной области переживаний. Это уже не иной мир. Аналитик не нуждается в трансформации в некого двойника для того, чтобы обитать в сфере, населенной альтернативными я в стране призраков. Таким образом, путь таких людей к обретению отношений со своими объектами лежит через агрессию и схватку с аналитиком, через своего рода «любящую ненависть» (Bollas, 1987), которая позволит ему прийти в «здесь-и-сейчас» отношений с объектами.
(Bollas, 1989: 138)
Опытным клиницистам знаком борцовский поединок, описанный Болласом. Однако встает вопрос: не может ли уже само признание и правильное восприятие аналитиком направленности этого внутреннего мира на спасение жизни улучшить что-либо в той властной динамике, которую мы видим в подходе Болласа и Стайнера?
Видимо, как и Стайнер, Боллас считает, что внутренний мир, поставленный на службу защитному отходу во внутреннее убежище или миру, альтернативному внешним объектам, определенным образом деградирует и его населяют только «призраки», персонифицирующие духов умерших.
