Вклад нейронаук в концепцию целостности
Отсылка Юнга к «иррациональной целостности человеческой жизни» ведет нас к недавним исследованиям нейронаук и к пониманию относительного вклада правого полушария головного мозга по сравнению с левым в наше представление о двух отдельных «мирах», которые составляют нашу целостность и являются частью бинокулярного видения, поисками которого мы заняты в этой книге.
Иэн Макгилхрист
Иэн Макгилхрист в инновационной работе, суммирующей последние исследования нейронаук, описал два мира, представленные правым и левым полушариями, а затем подробно изложил то, как эти два различных способа переживания были отражены в философии, литературе, искусстве и науке последних двух тысячелетий развития западной культуры (McGilchrist, 2009). В результате у нас появился новый глубокий и многое объясняющий способ видения. С его помощью мы можем увидеть нашу историю, в том числе историю психоанализа, как будто бы мы, надев специальные очки, смогли воспринимать третье измерение в 2D-фильме.
Макгилхрист описывает миры, вызванные к жизни активностью каждого из полушарий, как различные способы фокусирования внимания при восприятии реальности. Это важно, поскольку «вид внимания, которое мы направляем на мир, фактически изменяет его: мы буквально партнеры в процессе творения» (McGilchrist 2009: 5).
Мозг должен присутствовать в мире двумя совершенно разными способами, таким образом вызывая к жизни два разных мира. В одном мире [опосредованном правым полушарием] мы переживаем – это живой, сложный, воплощенный мир индивидуальных, всегда уникальных существ, вечно меняющийся в сети взаимозависимостей, формирующий и трансформирующий целое, мир, с которым мы глубоко связаны. В другом мире [опосредованном левым полушарием] мы переживаем наш опыт особым образом: его повторную «ре-презентацию», теперь уже содержащую статические, отделяемые, сопряженные, но, по сути, фрагментированные сущности, сгруппированные в классы, на основе которых могут быть сделаны прогнозы. Такой вид внимания изолирует, фиксирует и делает каждую вещь эксплицитной, помещая ее в центр внимания.
(McGilchrist, 2009: 31)
Признавая эти две отдельные и дополняющие перспективы, Макгилхрист избегает слишком простого дуализма, который часто закрадывается в исследования дифференциации полушарий в популярных статьях, например, что «левое полушарие – это все о словах, а правое – о визуальных образах». Все не так просто. Каждое полушарие имеет дело и со словами, и с образами, но разными способами. Полушария головного мозга не разделены по дискретным и контрастным функциям, а дополняют друг друга во всем спектре человеческой деятельности и требуют от нас, чтобы мы участвовали в мире «одновременно двумя способами» (McGilchrist, 2009: 30). Оба полушария задействованы практически во всех психических процессах, и каждое вносит свой очень существенный вклад в наш целостный опыт при условии, что между ними существует адекватная коммуникация.
Однако Макгилхрист утверждает, что на уровне опыта каждое полушарие обладает собственным способом опосредования/понимания мира (McGilchrist, 2009: 10). Правое полушарие, которое созревает раньше, чем левое, и находится «онлайн» в раннем детстве, обладает неким преимуществом в эволюции и развитии нашего вида. Будучи полушарием, которое больше взаимодействует с примитивными центрами ствола мозга и лимбической системы, оно, видимо, «более раннее» и онтогенетически, и филогенетически. Следовательно, это действительно ведущее полушарие, а левое полушарие – его агент. Однако исторически частично за счет глубокого влияния науки на протяжении последних 400 лет левое полушарие стало доминировать и узурпировало роль «ведущего», утверждая свое видение мира как единственно верное. Оно забыло свою зависимость от правого полушария и претендует на истину. Но эта претензия не подкрепляется более сбалансированным широким пониманием. Таким образом, мы живем в мире, где доминирует левое полушарие.
Макгилкрист демонстрирует, что правое полушарие мозга склонно видеть объекты целиком, а не по частям. Оно видит, как нечто встроено в контекст и соотносится со всем прочим (McGilchrist, 2009: 49). Его внимание шире, чем у левого полушария, и оно может воспринимать конфигурационные аспекты целостного гештальта (см.: McGilchrist, 2009: 4, 46, 60). В этом смысле оно более интегрирующее. Оно находится в постоянном поиске паттернов в воспринимаемых явлениях и часто его понимание мира опирается на осознание сложных паттернов (McGilchrist, 2009: 47). В связи с этим оно способно удерживать внимание на нескольких неоднозначных возможностях без преждевременного сведения их к конкретному результату или интерпретации в большей степени, чем левое полушарие. Такая толерантность, даже предпочтение новизны и неопределенности приводит к тому, что правое полушарие предпочитает метафоры буквальному значению (McGilchrist, 2009: 82). Оно опосредует понимание мира, основанное на эмпатии, интерсубъективности и метафорах, а также фокусируется на индивидуальности и уникальности явлений (McGilchrist, 2009: 51), а не на обобщениях или безличных категориях.
Вот почему неудивительно, что правое полушарие больше озабочено смыслом как чем-то целостным, а также связями с контекстом (McGilchrist, 2009: 70). Правое полушарие задействовано везде, где есть небуквальное значение, например, метафора, ирония или юмор. Соответственно, оно понимает косвенный, коннотативный язык поэзии, в то время как левое полушарие специализируется на денотативном языке науки (McGilchrist, 2009: 71). Правое полушарие специализируется на невербальной коммуникации, имея дело с имплицитным – с тем, что подразумевается. Это полушарие опосредует бессознательное, в том числе сновидения. Оно отдает должное переживанию, «проживанию в настоящем (Presencing)» нового, прежде чем левое полушарие начнет его представлять – «ре-презентировать» (McGilchrist, 2009: 50). Это «проживание в настоящем» включает в себя ощущение невыразимого, благоговейного, таинственного, «инаковости» природы (McGilchrist, 2009: 56) и парадоксов – всего того, что заводит в тупик левое полушарие, склонное «редуцировать» эти сложные или неоформленные переживания к тому, что уже известно. Например, мистический опыт или так называемое океаническое чувство, которое не является проблемой для правого полушария, может получить поверхностное объяснение со стороны левого полушария.
Правое полушарие больше имеет сродство с эмоциями и телесными ощущениями, с тем, что называют образом тела или «я-концепцией». Оно в большей степени связано с лимбической системой – древней подкорковой системой, задействованной в эмоциональных переживаниях. Кроме того, оно больше, чем левое полушарие, связано с другими подкорковыми центрами, такими, как ось «гипоталамус – гипофиз», являющаяся нейроэндокринным средством взаимодействия между телом и эмоциями. Оно сильнее вовлечено в бессознательную переработку, в организацию функционирования вегетативной нервной системы, то есть телесной основы эмоционального опыта (McGilchrist 2009: 58–59). Короче говоря, оно тесно связано с воплощенным я. Только правое полушарие имеет целостный образ тела (McGilchrist, 2009: 66). Именно правое полушарие интерпретирует выражение лица, произношение, жестикуляцию и невербальные аспекты коммуникации (McGilchrist, 2009: 59), в том числе обусловливает раннее ощущение идентичности у ребенка в ответ на переменчивость выражения лица матери при ее взаимодействии с ребенком (McGilchrist, 2009: 60). Правое полушарие созревает раньше и больше задействовано, чем левое, «почти во всех аспектах развития психического функционирования в раннем детстве, в том, как мы становимся социальными и эмпатическими существами» (McGilchrist, 2009: 88).
Из-за своего сродства с эмоциональной жизнью правое полушарие также опосредует наше переживание музыки. Музыка укоренена телесно и очень полно передает эмоции, – конечно, она опосредуется правым полушарием. Музыку невозможно «слушать» без правого полушария, которое обусловливает восприятие ритма, гармонии (McGilchrist, 2009: 75), а также взаимосвязи между дискретными нотами в потоке мелодии: «Музыка полностью состоит из отношений, „промежуточности“» (McGilchrist, 2009: 72).
Итак, правое полушарие видит предметы в контексте – в соотношении со всем тем, что их окружает (McGilchrist, 2009: 49) и, следовательно, в виде целостных гештальтов. Напротив, левое полушарие отделяет предметы от контекста и анализирует их как «единицы», присваивая им слова и организуя их по категориям, которые могут быть описаны денотативным языком. Будучи тесно связано с эксплицитными и более сознательными элементами нашей ментальной жизни (McGilchrist, 2009: 71), левое полушарие сфокусировано, в первую очередь, на том, что уже известно. Правое же полушарие сфокусировано на том, что переживается (McGilchrist, 2009: 78).
В качестве «полушария абстрагирования» (McGilchrist, 2009: 50) левое полушарие склонно к дистанцированию от мира, что постепенно приводит к созданию все более механистично фрагментированного мира, лишенного контекстов (McGilchrist, 2009: 6). В то же время это очень мощный мир, в котором знание о том, как все это работает, ведет к манипуляции миром в целях действующей власти и контроля. Цивилизация была бы невозможна без участия левого полушария и его языка:
Левополушарная переработка привносит ясность и фиксированность, что дает нам возможность контролировать мир, манипулировать им, использовать его в наших целях. Для этого внимание направляется и фокусируется; целостность разбивается на части; имплицитное становится явным; речь используется как инструмент последовательного анализа; объекты распределяются по категориям и становятся узнаваемыми. Аффект не принимается в расчет, предпочтение отдается когнитивной абстракции; решение ситуации достигается с опорой на сознательный разум; мысли направляются в левое полушарие для их словесного выражения, а метафоры временно утрачены или отстранены; теперь мир «ре-презентирован» уже в статической и иерархически организованной форме. Благодаря этому у нас есть знание, которое делает наш мир понятным, но то, что мы знаем, оказывается лишенным естественности и контекста.
(McGilchrist, 2009: 195)
Подлинная целостность
Из этих описаний мы могли бы сделать вывод, что правое полушарие отвечает за опыт целостности, что «тоска» по целостности, описанная Юнгом и другими авторами, является лишь стремлением вернуться в правополушарный мир переживаний, который остался позади в детстве, после того как были освоены язык и речь и левое полушарие стало доминировать. Тогда у нас получается нечто, напоминающее фрейдовскую теорию регрессии, – что мы хотим вернуться в начальное недифференцированное состояние младенчества и детства. Но это не так. Реальная «целостность», к которой мы, видимо, стремимся, предполагает равновесие между полушариями, то есть между мирами после их дифференциации.
(McGilchrist, 2009: 195ff)
Макгилхрист подчеркивает, что
…правое полушарие имеет дело с миром до того, как сепарация, разделение, анализ превращают его в нечто другое, до того, как левое полушарие создаст его ре-презентацию. Нельзя сказать, что правое полушарие соединяет, потому что оно имеет дело с тем, что еще не было разделено; оно не синтезирует то, что еще не было разъединено на части; оно не интегрирует то, что еще не было нецелым.
(McGilchrist, 2009: 179)
Описанное Юнгом переживание целостности, по которой человеческая психе испытывает вселенскую «тоску», относится к той целостности, которая следует за разделением и дифференциацией, опосредованной левым полушарием. То, что берет свое начало в цельном мире переживаний правого полушария, «„отсылается“ в мир левого полушария для обработки, но должно быть „возвращено“ в мир правого полушария, где возможен новый синтез» (McGilchrist, 2009: 195). Когда это происходит, все обретает смысл, заново оживает. Однажды дифференцированные части снова суммируются в целое, так же как музыкант должен разобрать произведение на отдельные партии, чтобы вновь объединить их при исполнении (McGilchrist, 2009: 195).
Макгилхрист говорит, что нам позволяет это делать способность человеческой психики к творческому воображению. У пациентов с расщепленным мозгом существуют проблемы с воображением и видением снов, ведь они не могут «передавать информацию» туда и обратно между полушариями:
Правое полушарие нуждается в левом, чтобы иметь возможность «распаковать» опыт. Несомненно, без его дистанцирования и структурирования не было бы, например, искусства, переживание оставалось бы лишь переживанием. Это подтверждает знаменитое определение, сделанное Вордсвортом: поэзия – это «эмоция, которая вспоминается в спокойствии»… Сходным образом, непосредственное и еще неосмысленное ощущение благоговения может получить свое развитие в религии только с помощью левого полушария: однако, процесс может там застрять, все равно будет ли это в теологии, социологии или в выхолощенном ритуале. Видимо, после усилий по разделению, проделанных левым полушарием, должен быть найден новый союз. Для того чтобы это произошло, процесс должен быть возвращен в правое полушарие, и тогда он будет живым.
(McGilchrist, 2009: 199)
Опыт целостности является результатом трехкомпонентного гегелевского процесса (тезис – антитезис – синтез) и Макгилхрист поясняет, что силы интеграции и объединения в психике, видимо, преобладают над силами разделения:
Существует асимметрия между принципами разделения (левое полушарие) и объединения (правое полушарие) в конечном счете в пользу объединения. Хайдеггер не был одинок в понимании того, что красота заключается в объединении резко контрастных противоположностей, соединении в гармоничный союз. Потребность в окончательном объединении разделения и соединения – важный принцип любой сферы жизни; это потребность не только в существовании двух противоположностей, но и в том, чтобы их оппозиция была бы в итоге гармонизирована.
(McGilchrist, 2009: 200)
Травма и защиты от целостности
Макгилхрист приводит убедительные данные, подтверждающие, что в отсутствие функционирования правого полушария (иногда его называют «эмоциональным мозгом») мы становимся эмоционально обедненными. Правое полушарие вовлечено, главным образом, в нейронные процессы, связанные с эмоциями, в том числе с ним связаны нейронные цепи регуляции аффектов. Оно опосредует специфически человеческую способность «выражать печаль в слезах» (McGilchrist, 2009: 61). Видимо, правое полушарие в целом больше настроено на печаль, чем на гнев.
В отличие от левого полушария, которое, видимо, специализируется на отрицании (McGilchrist, 2009: 85), правое полушарие эмоционально более «компетентно» и сосредоточено на страдании и переработке реальной эмоциональной боли – на том, что составляет существенную часть проработки травмы: «На возглас короля Лира „Есть ли в природе причины, которые делают сердца черствыми?“ – мы могли бы ответить „Да“. На определенном уровне – это дефект префронтальной коры правого полушария» (McGilchrist, 2009: 86). Иначе говоря, повреждение правого полушария приводит к доминированию примитивных защит, что, в свою очередь, ведет к «очерствению души» и далее к целому ряду различной психопатологии, включая ригидный образ я и внутреннюю фрагментированность. Нарушения образа тела при повреждении правого полушария приводят к тяжелым расстройствам типа дисморфофобии и нервной анорексии (McGilchrist, 2009: 66). Недостаточная способность к осознананию частей воплощенного я всегда связана с дефицитом функционирования правого полушария» (McGilchrist 2009: 68).
Более того, уточняет Макгилхрист, к определенным формам психопатологии приводит не просто дефицитарность правого полушария, а именно его недостаточная коммуникация с левым полушарием. Например, при алекситимии, когда у человека нет слов для описания своих чувств, «проблема возникает из-за неспособности [возбужденного] правого полушария сообщать информацию левому полушарию» (McGilchrist 2009: 62). По его словам, доказано, что тяжелые депрессии сопряжены с относительной межполушарной асимметрией с преобладанием правого полушария (McGilchrist 2009: 84).
Эти данные подтверждают существование нейронной основы защит, которые я описал как систему самосохранения. Отсюда следует, что либо диссоциативные защиты как-то препятствуют интегрированному функционированию полушарий так, что оптимальный «поток» между полушариями затруднен, либо, может быть, диссоциация на самом деле нарушает функции правого полушария, препятствуя нормальной циркуляции, посредством которой правое полушарие передает свои сообщения высшим центрам головного мозга.
Аллан Шор
Каково же влияние таких нейронных процессов на уровне головного мозга? Посредством каких механизмов травматический опыт ребенка (и последующая диссоциация) в начале жизни влияет на центральную нервную систему и ведет к защитам от целостности?
В поиске ответов на эти вопросы мы находим кладезь информации в объемных исследованиях Аллана Шора, который сопоставил и обобщил данные, имеющие отношение к обсуждаемой нами теме, по всему спектру психологического и нейробиологического знания. В трех основных книгах Шора (Schore, 1994, 2003а, b) и многочисленных статьях мы находим подтверждения того, что диссоциация после травмы, которая обычно определена как разделенность психических процессов (мыслей, эмоций, памяти и идентичности), неизбежно влияет на интегрирующие функции мозга в целом и правого полушария/«эмоционального мозга» в частности (см.: Schore, 2011).
Шор пришел к такому выводу, сделав исчерпывающий обзор недавних открытий в рамках теории привязанности. Он показал, что результаты научных исследований дают основания для объединения психодинамической теории травмы и диссоциации, с одной стороны, и современных нейробиологических открытий, с другой. Аллана Шора иногда называют «американским Боулби», так как он внес значительный вклад в возвращение теории привязанности Боулби на ее законное центральное место в современной психоаналитической психологии развития. Анализируя буквально сотни исследований, Шор убедительно доказывает, что отношения ранней привязанности младенца к матери, в том числе тонкие невербальные процессы, такие как взгляд, особенности звучания голоса и касания, непосредственно влияют на раннюю организацию лимбической системы и на правое полушарие мозга младенца (Schore, 2003a: 73). Оптимальный опыт привязанности ребенка к матери – основа «эмоциональной регуляции в диаде» (Schore 2003a: 64ff), которую позже ребенок интернализирует как способность к саморегуляции. Напротив, опыт ненадежной или дезорганизованной привязанности ребенка к матери ведет к задержке аффективного развития и нарушению эмоциональной саморегуляции (Schore 1994: 373ff).
По мнению Шора, этиология травмы прямо соотносится с такими событиями в отношениях, когда ребенок, всецело зависящий от матери, терпит неудачу в поисках эмоционального резонанса с ней ради интерактивной модуляции и регуляции своих негативных аффективных состояний, так что он оставлен в пугающем его состоянии перевозбуждения, что приводит к диссоциативным состояниям, которые, в свою очередь, оказывают влияние на развивающееся правое полушарие. Интенсивные состояния перевозбуждения и страха в результате травматического опыта в ходе ранней привязанности оказывают пагубное воздействие на правое полушарие в критические периоды его развития. В результате возникает хроническая дефицитарность в нейронных цепях, связывающих лимбическую систему с отделами вегетативной нервной системы, которые принимают участи в регуляции эмоциональных состояний.
Таким образом, опыт ранней привязанности младенца к тому, кто о нем заботится, определяет процесс созревания мозговых структур, особенно правого полушария, которое доминирует и находится в состоянии «онлайн» в течение первых 18 месяцев жизни. Шор также отмечает то, что правое полушарие более непосредственно связано с филогенетически более древними центрами ствола головного мозга и лимбической системы, отвечающими за эмоциональные реакции, а также с автономной нервной системой, регулирующей состояния гипер– и гиповозбуждения. Поскольку правое полушарие тесно связано со стволом головного мозга, а значит, с телом и бессознательным, то именно оно поддерживает у растущего ребенка связь с сильными эмоциональными переживаниями и служит «клеем», на котором держится целостность имплицитной я-системы – выступает в качестве «биологического субстрата человеческого бессознательного» (см.: Schore 2011: 81; Schore, 2003b: 276). При отсутствии такого «клея» интегрирующих функций правого полушария пропадает ощущение внутренней связности и согласованности я. Защиты от целостности начинают доминировать и либо препятствуют интеграции, либо активно действуют против уже достигнутого интегрированного состояния, теперь ставшего невыносимым.
Шор склонен считать, что в период раннего формирования именно в правом полушарии (в том числе в «высшей» орбитофронтальной коре) локализуются последствия травмы и следующей за этим диссоциации (см.: Schore, 2009: 9). Однако ранняя травма явно имеет билатеральные последствия. По моему опыту, сходному с выводами других психоаналитиков, таких как Ференци (Ferenczi, 1988), Винникотт (Winnicott, 1949), Корриган и Гордон (Corrigan and Gordon, 1995), многие дети латентного возраста с историей ранней травмы были резко выброшены из своего эмоционального и воплощенного я и стали преждевременно опираться на «высшие» рациональные психические функции (левое полушарие). При этом они получили возможность контролировать и/или отрицать в полной мере последствия травматического опыта или давать ему альтернативные «интерпретации». Как отмечает Макгилхрист, левое полушарие – это полушарие отрицания (McGilchrist, 2009: 85).
Данные Шора отчасти подтверждают эту гипотезу:
Хотя диссоциация запускается подкорковыми механизмами, она регулируется высшими кортико-лимбическими центрами. Патологическая диссоциация является следствием неэффективного функционирования фронтально-лимбической системы, которая не может регулировать начало диссоциативной реакции и затем осуществлять ее корректирование. Напротив, в течение длительного времени расторможенные низшие подкорковые центры, особенно правая амигдала, поддерживают диссоциативную реакцию.
(Schore, 2009: 15)
Итак, в терминах концепции системы самосохранения, тиранические внутренние «голоса», которые высказывают негативные обвинения, и интернализованные «объекты», которые являются носителями этих голосов, по-видимому, могут быть левополушарными внутренними объектами, обладающими отрицательной валентностью. Установив тиранический контроль, они дают уничижительные и вызывающие сильное чувство стыда «интерпретации и комментарии» каждому переживанию ребенка, тем самым провоцируя и усиливая диссоциативные реакции, поддерживаемые амигдалой (правым полушарием), и препятствуя ее коррекции более позитивными переживаниями. (Любому, кто пытался помогать людям, пережившим травму, предлагая позитивные и успокаивающие интерпретации, известна эта фрустрирующая реальность.)
Также возможно, что негативные интроекты системы самосохранения представляют собой «высшие» правополушарные внутренние «объекты», которых мучают травмированного человека своими примитивными архетипическими энергиями и аффектами. Несмотря на то, что они персонифицированы, «универсализированы» и «ментализированы» левым полушарием, они могут получать «инструкции» из имплицитной процедурной памяти, кодированной в высших орбитофронтальных энграммах правого полушария. Как я понимаю, это может объяснять даймоническую природу внутренних объектов, которые терзают или благословляют внутренний мир системы самосохранения. В любом случае механизм диссоциации, скорее всего, использует билатеральное разделение мозга. Эту идею косвенно подтверждает ДПДГ-терапия (десенсибилизация и переработка движением глаз) Фрэнсин Шапиро, которая бывает эффективна при лечении пациентов с ПТСР (Shapiro, 2001). Эта терапия стимулирует оба полушария (с помощью движения глаз, аудиостимулов или похлопывающих касаний) при воспроизведении в памяти диссоциированного материала.
Исследования Аллана Шора важны не только для понимания этиологии травмы. Они также подчеркивают важность коммуникации между терапевтом и пациентом «от правого полушария к правому полушарию» (Schore, 2003b: 263; 2011: 78) для прекращения действия защит, направленных против целостности, которые мы рассматриваем в этой главе. Восстановление целостности оказывается возможным благодаря пластичности мозга. Однако это зависит не столько от инсайтов (левое полушарие), сколько от переживаний-в-теле (правое полушарие); не столько от технической терминологии, сколько от метафор; не столько от абстракций, сколько от погружения в детали переживания; не столько от прошлого, сколько от текущего момента; не столько от анализа эксплицитных воспоминаний, сколько от имплицитных переживаний в сновидениях и другой продукции воображения; не столько от отдельной психики пациента, сколько от парадоксального «потенциального пространства», возникающего «между» психоаналитическими партнерами.
Следующий клинический пример моей работы с одной творческой, высокообразованной и профессионально успешной женщиной демонстрирует воздействие защит от целостности, возникших вокруг болезненных воспоминаний из ее прошлого. Он также показывает, как эти защиты трансформировались по мере того, как отчасти бессознательные эмоции, связанные с травматическим опытом, были реинтегрированы в процессе психотерапии с помощью терапевта в позиции сочувствующего свидетеля. Наконец, завершающее сновидение вносит то самое «нечто большее», что часто является маркером переживания целостности, как это переживал Юнг в сновидении о Ливерпуле.
