Глава 2. Утрата и обретение души-ребенка
В каждом взрослом человеке скрывается ребенок, вечное дитя; нечто все еще становящееся, никогда не завершающееся, нуждающееся в постоянном уходе, внимании и воспитании. Это та часть человеческой личности, которая хочет развиваться и обрести целостность.
(Jung, 1954: par. 286)
В этой главе мы сосредоточимся на образе ребенка, который появляется в сновидениях в процессе психотерапии и постараемся привести клинические примеры, подтверждающие идею, что этот внутренний «ребенок» часто служат символом аффективного внутреннего ядра я, которое переживается как невинная (см. главы 7 и 8) и сакральная. Я также считаю, что у нас есть все основания думать о «ребенке» как об образе человеческой души. Три клинических примера, представленные в этой главе, описывают некоторые моменты психотерапии и серию сновидений, связанных с ними. В некоторых из этих сновидений обнаруживается потерянный, заключенный в тюрьму или похороненный ребенок, или, как оказывается, его заново находят после длительного периода отсутствия либо изгнания. В двух случаях мотив ребенка возникает в связи с внутренним образом какого-либо животного. Животное в паре с ребенком – частый образ в этой книге, в том числе в коллективном (мифологическом) материале в конце этой главы.
Двое из этих пациентов метафорически описывали свое переживание как «утрату души» – утрату своей искры жизни. «Искрой жизни» они называли некий самый важный, центральный элемент ощущения себя живым – то, что вернулось к ним в те моменты терапии, которые я здесь описываю. В каждом из этих случаев сновидения о потерянном и найденном ребенке или животном появились после того, как произошли некоторые события в психотерапии этих пациентов. Сюжеты возвращения «ребенка» в сновидениях этих пациентов предвещали обновление жизни и возрождение надежды.
При исследовании мотива ребенка в сновидениях важно различать символ «ребенка» и образ реального ребенка в тех случаях, когда сновидцу снится некое событие из собственного детства или он видит во сне «более молодую версию» самого себя. Это различие особенно важно для понимания глубинного смысла сновидений в клинической ситуации.
Катрин Аспер, швейцарский юнгианский психоаналитик, в своей книге «Внутренний ребенок в сновидениях» подчеркивает этот момент:
С незапамятных времен во всем мире ребенок был носителем наших глубочайших стремлений и высших идеалов. Святость, невинность, гармония, счастье, удовольствие и радость, умиротворение и вечность – все это проецируется на ребенка, и в искусстве, литературе, мифологии и религии он появляется как благословенный образ со всеми признаками божественности. Ребенок как символ не представляет собой зеркальное отражение внешней реальности, а, скорее, изображает нечто относящееся к внутренней реальности психики: желания, надежды и наши самые заветные чаяния. Таким образом, ребенок становится символом нового и того, что еще впереди… Этот духовный уровень смысла резко контрастирует с реалиями жизни земного ребенка.
(Asper, 1992: 5; курсив мой. – Д. К.)
Юнг также подчеркивал, что образ ребенка в сновидениях или в материале фантазий несет в себе нечто большее – смыслы, которые нельзя свести к кругу значений, связанных с жизнью реального ребенка. Это «нечто большее» приходит из коллективного слоя бессознательного, которым Юнг в своей модели психики дополнил личное бессознательное. Из этого коллективного слоя возникают мифологические или «духовные» качества, которыми наделен образ ребенка в сновидении.
Нелишне, вероятно, заметить, что неискушенный в психологии человек, следуя своему предвзятому мнению, всегда будет склонен соотносить мотив ребенка с конкретным опытом «ребенка», как если бы реальный ребенок был каузальной предпосылкой к существованию мотива ребенка. В психологической реальности эмпирическое представление «ребенок» является только средством выражения… не очень легко схватываемого фактического материала о душе. Поэтому совершенно очевидно, что мифологическое представление о ребенке является не копией эмпирического «ребенка»… речь идет не о человеческом ребенке…
(Jung, 1949, par. 273)
Юнг раскрыл значение образа более-чем-человеческого дитя, который являлся в его собственных сновидениях в мрачное время, наступившее для него после разрыва с Фрейдом, когда каждый вечер он делал записи в своем дневнике, пытаясь предотвратить внутренний распад. Это было отчаянное время для Юнга, когда его внутренний мир погрузился в беспросветный мрак. Сначала он испытал потрясение, когда апокалиптические видения стали вторгаться в его сознательную дневную жизнь. Однако, спустя некоторое время его усилия были вознаграждены тем, что он стал получать поддержку от некоторых позитивных, поддерживающих жизнь энергий иного мира, который ранее он связывал с его личностью № 2. Одним из центральных образов этих сновидений и фантазий Юнга был образ ребенка, в котором он распознал образ собственной души. Мы подробно остановимся на этой истории в главе 8.
Юнг рассуждал об образе или мотиве ребенка также и в своих сочинениях более позднего периода, в свои зрелые годы. Среди этих работ особенно следует отметить эссе «О психологии архетипа ребенка» (Jung, 1949). В нем Юнг развивает мысль о том, что чудесное или «божественное дитя» является зачатком целостности личности – представлением образа Бога в процессе индивидуации и что типичные темы о рождении ребенка и его борьбе указывают на это:
«Ребенок» имеет то больший аспект детского божества, то юного героя. Оба типа имеют чудесное происхождение и одну общую судьбу в младенчестве – заброшенность и угрозу со стороны гонителей.
Судьбы «ребенка» должны поэтому рассматриваться как изображения тех психических событий, которые разыгрываются в энтелехии или при возникновении самости. «Чудесным рождением» пытаются живописать вид переживания при таком возникновении. Так как речь идет о психическом возникновении, то все должно происходить вопреки эмпирическому опыту, например, как порождение от девы или путем чудесного зачатия… Мотив «невзрачности», отданности на произвол, заброшенности, подверженности опасности и т. д. старается изобразить шаткую психическую возможность существования целостности, то есть чрезмерную трудность на пути достижения этого наивысшего блага.
(Jung, 1949: par. 281–282)
Во всех мифах о ребенке бросается в глаза один парадокс, потому что, с одной стороны, бессильный ребенок отдан в руки могущественным врагам и ему угрожает постоянная опасность, с другой стороны, он располагает силами, которые далеко превосходят человеческую меру. Это тесно связано с тем психологическим фактом, что ребенок, с одной стороны, именно «невзрачен», то есть не опознан, «только лишь ребенок», однако, с другой стороны, божествен… [Из-за этой своей сверхъестественной силы] он неожиданно, несмотря на все угрозы, будет иметь успех.
(Jung, 1949, par. 289)
В последней части этой главы мы приведем несколько примеров из мировой мифологии, которые иллюстрируют эти темы, особенно тему ребенка и его/ее «заклятых врагов». Это подготовит почву для главы 3, в которой мы встретимся с главным антагонистом ребенка и всем тем, что он/она собой представляет. Эти мифологемы свидетельствуют о том, что судьба внутреннего ребенка и то, что он несет или представляет собой в психике, является главнейшей темой человеческой культуры во всем мире, включая нашу. Они также показывают, что система самосохранения, роль которой состоит в избавлении этой души-ребенка от страданий-в-реальности и, следовательно, в отделении ее от сознания, является огромным препятствием для жизни ребенка в этом мире.
